Оригами

Стилуотер размокал под дождем, как тетрадный листок: блекли краски, расползались чернила, и рекламные вывески над шоссе, неразличимые, дрожали в сырой мгле. Новое убежище «Святых», наспех обустроенное в здании некогда роскошного отеля, еще пахло ночлежкой и ее обитателями, большинство из которых не видели мыла и мочалки с тех пор, как эта часть города осела под землю. Джонни Гэт возлежал на торчащих из дивана пружинах, словно принцесса на горошине. Сыпались с потолка последние крохи штукатурки, похожие на запоздалый мартовский снег. Тельма, пытавшаяся содрать доски с заколоченного окна, чихнула: в воздухе стоял туман из пыли пополам с известкой, и он щекотал нос. — Здравия желаю, — салютовал Гэт початой бутылкой пива. Ржавые гвозди наконец подались, и Тельма отшвырнула трухлявую доску на пол. — Спасибо. Грязища тут… — Ну не императорские хоромы, извиняй, — пожал плечами он. — Эй, картошки не хочешь? Тут осталось, а в меня не лезет. Они соли в нее сыплют до фига, эти «веснушчатые сучечки», и жарят как пить дать в машинном масле, но жрать можно. — Давай, — согласилась Тельма. Джонни гостеприимно подвинул ноги, освобождая для нее краешек диванного подлокотника, и сунул промасленную картонку. На подошвах его пижонских кроссовок комьями засохла грязь, а на мысках, некогда белых, бурели пятна крови. — Как ее тебе в таком виде продали? — Да расслабься, никто нас не запалит. Есть у этого городишки один плюс: люди не задают лишних вопросов. Срать все хотели друг на друга: на тебя, на меня, на Лесли Купер… Тельма бросила взгляд на открытую дверь: едва она вернулась из магазина, где отвалила хмурому толстяку остатки налички в обмен на ящик отличных лимонок, как Лесли вышла покурить во двор. Но перекур тянулся затянулся на четверть часа, и Тельма заподозрила, что она не самый желанный гость в этом, с позволения сказать, доме. Гэту игра в джентльмена, ведущего светские беседы, наскучила. Они замолчали: чужие люди, по случайности пережидающие дождь под одной крышей. Воцарившаяся тишина оказалась неприятнее, чем запах нестиранного тряпья и разлитого по углам пива. Прикидываясь доброй советчицей, тишина говорила: дорогая, пора наскрести в черепушке остатки ума, поймать поскорее такси и дать деру — обратно в мир нормальных людей, на вокзал, где за шестьдесят девять долларов можно купить билет на скорый поезд в Мадисон. Всё, хватит с тебя приключений, следующая остановка — обычная жизнь; там грабежи, убийства, погони показывают в телесериалах и вечерних новостях, там вишневая пена дожидается на полочке в душевой, там по утрам, если не залеживаться в постели, можно ухватить в кондитерской хрустящий, еще теплый круассан, и если это не рай, спросила ее тишина, где ты найдешь рай на земле? Чёрта с два, подумала Тельма, давясь соленой картошкой, чёрта с два я отсюда уеду и дам Лесли Купер отмолчаться, отсидеться в ее норе. Она устроилась на подлокотнике поудобнее и повернулась к Джонни. Меньше всего он походил на профессионального убийцу, которому светила высшая мера наказания: обычный парень лет на пять ее старше, пройдешь мимо — не заметишь в толпе, если не зацепишься взглядом за татуировку. — Триста восемьдесят семь человек, значит, — припомнила Тельма, внимательно на него глядя. — И что, правда? — Я, по-твоему, записную книжку веду или чего? — лениво отмахнулся Джонни. — Считают только маньяки. Не знаю. Сейчас за четыре сотни. Думаешь, нам просто так это место досталось, за красивые глазки? — Меня бы взяли с собой. — Детка, в день, когда я увижу, как ты забиваешь какого-нибудь бродягу ломом, я съем свою шляпу. — Можно подумать, у тебя есть шляпа. — Нет, — легко согласился он. — Будь у меня хорошая шляпа, стал бы я делать такие ставки… Вы, приличные девочки, любите преподносить сюрпризы. Сегодня ты примерная студентка колледжа, завтра устраиваешь подруженьке побег из тюрьмы, а послезавтра что? Отличный вопрос, Джонни. Она и сама себя об этом спрашивала. Послезавтра — что? — Ты тоже хорош. У тебя дом есть, красивая девушка, работу мог бы непыльную найти… От соленой картошки першило в горле, и Джонни молча протянул бутылку. Тельма отхлебнула, предварительно вытерев горлышко манжетой, но выпивка оказалась так себе: подобную муть покупают на последние деньги старшеклассники, в жизни не пробовавшие ничего приличнее. — Мог бы. И чего меня понесло в этот сарай, да? — усмехнулся Джонни. — Отличный, между прочим, сарайчик. А ты нос морщишь, как будто мы тебе вместо шикарной гостиницы предложили городскую свалку. Тельма подозрительно взглянула на толстую крысу, которая вынырнула из-под дивана и засеменила к столу в надежде полакомиться остатками пиршества. Джонни закинул руки за голову и уставился на опасно покачивающуюся люстру. — Когда мне было одиннадцать лет, — сказал он, — папаня отвел меня на задний двор. А там вложил в руки пистолет, показал на пирамиду из банок «Кока-колы» и сказал: малыш Джонни, наш мир скоро двинет с катушек, так что дай-ка старик научит тебя самому главному… Вон тогда маленький Джонни понял, что есть на свете вещи поинтереснее, чем смотреть мультики с утра до ночи и дергать девочек за косички. — А по живым мишеням стрелять веселее, чем по жестянкам во дворе. Голова Святой всех святых, валявшаяся на полу, снисходительно улыбалась им сколотыми уголками губ. — Твоя правда, — откликнулся Джонни. И повысил голос, чтобы докричаться до Лесли, смолившей у входа сигарету за сигаретой: — Так что слышь, Купер? Уж постарайся, чтобы я не соскучился! — Отвали, Гэт! — донеслось с улицы. И уже тише: — Ебала я тебя с твоим весельем… Дождь усиливался, ветер крепчал, и в стенах отеля поселился сквозняк. Он нес запах первого весеннего ливня, свежести, бензина. Тельма, зацепив ремень ногой, подтянула сумку и достала новенький пистолет, валявшийся в одном кармашке с мобильным. «Кобра» лежала в руке как влитая; cлепящая лампа, косо закрепленная на прищепке, отбрасывала блики на матовую рукоять. Лесли учила ее держать оружие — давно, целую жизнь назад, когда фамилию Купер еще не успели прополоскать в криминальных сводках. Стреляла Тельма две жизни назад, в Китае: из хлипкого, мэйд-ин-чайна, автомата с пластиковыми пульками, похожими на цветное драже, по задницам и затылкам соседских мальчишек. Родители его, поворчав, отняли — считали, что детям не стоит играть в войну, когда на земном шаре и так достаточно войн. — О чем бишь мы? — продолжил Джонни после долгого зевка. И сам ответил: — Так вот. О сюрпризах. Люди набиты ими, как здоровенные пиньяты. Преимущественно дерьмом, но сюрпризами тоже. Твой приятель оказывается копом, твой босс — засранцем, как свет не видывал; сам ты тащишься в какую-то дыру за девкой, которая, думал ты, и дня в банде не продержится… — Я тебя слышу отсюда, мудак. — Ну прости, начальник! — хмыкнул он. По трассе на огромной скорости промчался автомобиль. Свет фар, золотя грани разбитых стекол, расплескал огонь по стенам, на мгновение обнажая облупленную краску и кирпичи, густо исписанные матерщиной. За гонщиком-нарушителем со включенной сиреной несся дорожный патруль. Крыса испуганно запищала и, бросив недоеденный ломтик картофеля, скрылась в углу. — Или взять тебя, — сказал Гэт, пристально ее изучая. — Сидишь тут в отличной компании — два преступника и крыса… Красивая, как девушка Джеймса Бонда. В модных очочках, дорогих джинсах. Пахнешь… чем ты пахнешь, детка, крыжовником? — Тоже мне, эстет выискался, — фыркнула Тельма, не отрывая взгляд от «Кобры». — Хорош зырить. Показать, как снять эту красавицу с предохранителя, что ли? — Все «святые» такие занозы или только ты? — Она повернулась в пол-оборота, демонстративно передергивая затвор. — Хватит держать меня за дурочку. — Да не дуйся. Я старый солдат и не знаю слов любви. Пытаюсь быть дружелюбным как могу. Тельма вдруг наклонилась к нему, и белая кайма от лампы, как седина, зажглась на ее волосах. В молчании слышалось, как настырные капли барабанят по жестяному навесу над крыльцом, по крышкам мусорных баков. — Давай начистоту. Это не дружелюбие. Это попытка выяснить, кто я и какого хера мне надо. Так бы и спросил, без лапши на уши. — Ну ладно, отважная ты девочка, — подавился смехом Джонни, не смущаясь, что приходится раскрывать карты. — Валяй. Расскажи мне. И откуда, подумал он, свалилась на наши головы эта до мозга костей интеллигентная девица, которая — вы только взгляните — сегодня не впервые взяла в руки пистолет? Таким место на выставке современного искусства, или в офисном царстве бумаг и чернил, или среди звезд и звездочек на небосклоне дорогих клубов, только не по левую руку от Лесли Купер. — Хей-хей, осторожно! Не размахивай этой штукой у меня под носом. — Он не заряжен, трусишка, — фыркнула Тельма. В ней только и было теплого, что этот смех. Глаза смотрели строго: слишком умные, слишком серьезные для модницы-студентки. — Ты ответ хочешь услышать или нет? Джонни даже поверил, что ответит она честно, и сказал: да. Лесли слышала их разговор с первого до последнего слова, но вмешивалась редко: хотела вымести сор из головы, вымыть его дождем. Тут она не выдержала, перекричала громогласный ливень, обрушивающий потоки воды, и велела — как приказ отдала: — Эй, Янг! Тащи свою задницу сюда. Мне ответишь. — А ты попроси повежливее! — Да иди ты уже, — Гэт спихнул ее с дивана и подтолкнул в спину. — Иди давай. Развели тут школьную драму… Тельма отложила «Кобру» на подоконник, к бумажному журавлику, сложенному из магазинного чека, и стянула с гвоздя хипстерский пиджачок. К ночи холодало. У входа растеклась бездонная лужа, через которую Джонни предусмотрительно перекинул мостик из старых ящиков. На них размокали рыжие наклейки с рисунками заморских апельсинов. Рядом, под щербатым граффити, стояла Лесли, разминая в пальцах труху сигаретного фильтра. Подслеповатый фонарь, мигая, отбрасывал на ее лицо причудливые тени. — Ну? — бросила Лесли, даже не повернувшись. — Какого хера, Янг? Я-то думала, ты с концами в колледж уехала. Лучшая жизнь, американская мечта, все дела. Не исключат, пока ты тут по трущобам с гопниками шаришься? — В глаза хоть взглянула бы, что ли. Лесли ладонью прикрыла огонек зажигалки от налетевшего шквала и коротко посмотрела на нее, зажав в зубах новую сигарету. Пачку одолжил Гэт — ту же марку, что курила Аиша, с некрепким ментоловым табаком, не прочищающим мысли, но почем зря дерущим горло. — С гопниками, ну… — Тельма, усмехнувшись, носком ботинка отшвырнула в проулок консервную банку. В темноте заорал насмерть перепуганный кот. — Давай уж честно: с уголовниками. — Уголовниками, — согласилась Лесли. — Именно. И слушай сюда, Янг... А-а-а, вот же блядь! — Она раз за разом чиркала зажигалкой, но огонек всё вспыхивал, и гас на ветру, и никак не мог подпалить сырую табачную пыль. — Слушай, Янг, я благодарна. Вытащить меня из тюряги — я знаю, это непросто было. Вы со шкетом справились заебись как. — Карлос молодчина. Ты для него прямо герой детства, вроде «Человека-паука». — Ты ебаного «Человека-паука» оставь! — взвилась вдруг Лесли, пресекая неловкую попытку уйти от темы. — И не заливай мне, я тебе не как-его-там-Карлос. Чтобы вытащить кого из тюряги, нужны, блядь, связи. И деньги. И большое, большое шило в жопе — не всех дружки-подельники так спешат вытаскивать, как ты меня. Так какого хера, Янг? Чем ты, блядь, занималась эти три года? — Характер у тебя по-прежнему поганый, знаешь. Вода хлестала по запрокинутому лицу, оставляя на очках морось. Тельма засунула руки в карманы и привалилась к стене. Когда она нервничала, в английском прорезался треклятый китайский акцент, и приходилось заранее обкатывать в голове каждую фразу. Путались, цеплялись друг за другу слова, и чем разумнее они звучали, чем старательнее смягчала она голос, тем сильнее был жженный привкус во рту. — Мы обе изменились, о’кей? Я четыре курса отучилась. Работала. Если хочешь знать, да, у меня есть деньги. Целая куча честно заработанных денег. В офисе торчала с утра до ночи, вот чем я занималась, ну, довольна? — Отлично, — сказала Лесли. — Заебись! Ты хорошая честная девочка, Тельма, расставила всё по местам, а вот я — уголовница, по которой тюрьма плачет. И Джонни — ты хоть в курсе, что мы с ним нахуярили, пока ты на кампусе лапшу готовила? — Я читала новости. Весь штат в курсе. — Ну вот и пошевели мозгами. Хочешь еще что сказать? Говори сейчас или проваливай, пока цела. Тебе уже содействие побегу пришить можно. Статья восемьдесят пятая, часть вторая. До пяти лет, пожалуйста. Мы тут не офис открывать собираемся, усекла? — Да уж, отличные из вас вышли бы офисные работнички, — усмехнулась Тельма, отбрасывая со лба прилипшие пряди. — Блеск… Такие же, как из меня «хорошая честная девочка». — Что, — прищурилась Лесли, — рыльце тоже в пушку? — Ты мне допрос пытаешься устроить или исповедь? Я же не спрашиваю, сколько человек ты убила, сколько героина толкнула. Мне, если честно, плевать. Вы с Гэтом сами и десять баксов отмыть не сможете. Конечно, можешь и дальше делать вид, что… — Тельма, блядь, Янг! Я понять хочу, знаешь ли ты, куда лезешь! Со мной якшаться — не бумажки перебирать! — Засунь себе бумажки знаешь куда? — Тут и пулю словить можно, — угрюмо закончила Лесли. — Оно тебе надо? — Типа да. Надо. Если бы нет, хотела продолжить она, стала бы я тебя вытаскивать из-за решетки, кретинку этакую? Готовила бы лапшу, как верно ты, Лесли Купер, подметила, и в ус не дула бы. До работы — полчаса на спортивной «Мазде». До вершины зеркального небоскреба, каких в Стилуотере сроду не водилось, две минуты на лифте. Еще девять часов в благоустроенном офисе перед монитором, обеденный перерыв в венской кафешке с видом на город, напоследок — чашка баснословно дорогого кофе с ореховым сиропом, и потом пробки, и мониторинг социальных сетей в уютном кресле, и китайская еда в коробочках, не хуже, чем у папы; и так снова, снова, по кругу — пока не захочется разбить машину и выплеснуть баснословно дорогой кофе шефу прямо в лицо. Какой дурак, на развилке выбирая между центром мегаполиса и ночлежкой на задворках не самого красивого, не самого безопасного города Америки, просоленного до бетонных костей, добровольно предпочтет ночлежку? Да никакой. Только дурища вроде Тельмы Янг. Ее считали сообразительной девочкой — умницей, красавицей. Университетская жизнь и офисный быт нарастали, как вторая кожа. За полтора года шеф на свою беду научил ее оформлять фиктивное банкротство и отмывать деньги. Она перенимала опыт с прилежностью, растущей из скуки, и применяла его на практике, потому что скука росла из безделья, и плясала до утра в клубах, и курила травку, возводя горы шелухи на пустыре внутри себя, и целовалась с кем попало, и каждую третью пятницу каталась домой на ночном экспрессе «Мадисон — Стилуотер»: навещать папу да оббивать пороги тюремной больницы. Мама любила повторять, что у нее дрянной характер — невыносимое сочетание упрямства, черствости и отсутствия ориентиров. Так, по-хамелеоньи, дома она была одной, за его пределами — другой, а с Лесли Купер — третьей. И только с Лесли чувствовала себя живой, будто огрубевшую кожу сдирали ножом. Дождь утихал. Они долго молчали, не зная, о чем еще говорить. Тельма сняла очки, подышала на стекла и протерла полой рубашки. Мир при ее твердом «минус четыре» подернулся туманом, расплылись контуры, посерели тени. Сотканная из светодиодов красавица на вывеске секс-шопа перестала кокетливо подмигивать, растворившись вдали, будто прекрасная незнакомка. — Бросала бы ты курить, — нарушила молчание Тельма, цепляя очки обратно. — Зря опять начала. — Полежи в коме с мое — начнешь… Чего раскомандовалась? — Здоровье гробишь. А у нас с тобой, Лэс… да с твоим приятелем Джонни… вся жизнь впереди. И знаешь что? — Ну? — Очень счастливая жизнь. Сквозь разбитое стекло Джонни Гэт видел, как Лесли долго, от души смеялась, но понятия не имел, чему: решив, что не мужское это дело — подслушивать разговоры двух подружек, он вытащил плеер, едва Тельма скрылась за дверью, и заткнул уши. В динамиках пела Аиша: глухо, будто шептала из темноты. Однажды Аиша сказала ему, что любовь говорит на тысяче языков, из которых она выбрала язык R&B и хип-хопа. Джонни больше пялился на ее сиськи, чем вслушивался в слова, к тому же бутылка опустела, и ничего удивительного, что вместо романтичного ответа он сболтнул глупость: мол, поэтические бредни не сделают тебя ни на шаг ближе к славе, пока ты будешь выходить на сцену в майках на два размера больше и прятать «этих малышек» от публики. Они устроили в баре некрасивую сцену и еще долго кричали друг на друга, мешая засидевшимся выпивохам, пока Аиша наконец не швырнула деньги на стойку. Джонни удержал ее, стиснув запястье, и выдал — потому что был очень пьян и потому что в свете синих софитов Аиша казалась еще прекраснее — так и так, Иш, всё. Жить без тебя не могу, точка. С тех пор, эту точку поставив, свои чувства они не обсуждали. Аиша пела, он торчал на каждом ее концерте за столиком в углу, хотя от R&B вяли уши, и этой малости было достаточно обоим: потому что любовь говорит в том числе на языке молчания. Закончилась песня. Замолчала Аиша. Провод наушников обмотался вокруг шеи, как виселичная петля. Джонни, поморщившись, выдернул затычки. Очертания двух женских фигур за окном были безмолвны, словно он смотрел представление в театре теней. Тельма потянулась к Леслиной руке, задержалась на мгновение, вытаскивая сигарету из сжатых пальцев, и бросила окурок в лужу. Джонни вдруг вспомнил давнюю, после той истории с яхтой, попытку поговорить с миссис Купер — незадолго до того, как он сам оказался в тюрьме. Джонни представился другом ее дочери и спросил, не помочь ли чем, но миссис Купер захлопнула дверь у него перед носом: не хватало еще, чтобы гопота оббивала пороги, порядком истоптанные фотографами и горе-журналистами. С той стороны звякнула дверная цепочка. Он еще помялся на лестничной клетке, а потом — делать нечего — стал спускаться по ступенькам, не дожидаясь лифта. Дверь хлопнула снова — и в спину ему полетела, как после хорошего пинка, невесомая коробка. В коробке лежали Леслины вещи — всё, что врачи выгребли из карманов, а полицейские не отнесли к уликам. Джонни потом перебрал их, эти невеликие сокровища своей фронтовой подруги, и спрятал в ящик комода, чтобы не пылились: разряженный мобильный, медальон с лилией, два треснувших каштана — и бумажного журавлика, сложенного из тетрадного листа.