Лишь кинешь ты клич - и придет довакин...

      Перо моё скользит по дорогой бумаге, танцует, оставляя закрученные виньетки и схематичные портреты мертвецов. Им недолго меня ждать. Этого времени слишком мало, чтобы что-то успеть, но слишком много, чтобы просто ждать. Как раз впору для последнего слова. Может быть, это исповедь? Попытка оправдаться? Старческие жалобы? Не знаю, но мне это поможет дождаться конца.       Я знаю, что это конец. Знаю, и эта уверенность делает меня спокойным. Мне не страшно, лишь скучно, скорее. Смерть уже идёт, крадётся, и я, кажется, слышу шаги. Но воображение шутит со мной – эта смерть движется бесшумно, и не моему старому уху уловить её приближение. Я слышу свою смерть сердцем. Говорят, это проклятье всех моих предшественников – знать, когда умрёшь. Знать – и чувствовать своё бессилие. Много ли мне осталось? Надеюсь, хватит времени, чтобы оставить безмолвной бумаге свои кошмары.       Я смотрел в глаза чудовищ. Двух самых страшных чудовищ, какие только могут терзать смертных. Сомнение и вина. Мне кажется, я чувствую за плечом их злое, тяжелое дыхание, они, словно поняв, что я скоро сбегу из их алчных объятий, усиливают натиск. Замрите, твари, я больше не ваш.       Вина. Я забыл, как жить без неё. Мне кажется, целую вечность она стоит рядом, за моим плечом, скалит пасть. Коварное, коварное чудовище. Оно подсовывает мне картины – и кровь, кровь, кровь. Лица. Ярость и отчаянье, презрение и ненависть в мёртвых глазах. Да, я, император Тит Мид Второй, виноват. Тщетно ночь за ночью я ищу слова, чтобы оправдаться. Моё чудовище не приемлет оправданий. Ему, как и тысячам нордов, имперцев, бретонов, нет дела до моих жалких потуг. Ты виноват – кричат они на разные голоса, захлёбываясь своей безжалостной правдой, брызжа ею, как бешеные псы пеной, – виноват, виноват, виноват. Да, виноват – в том, что мне выпало править в страшные времена. Виноват – в том, что привычный мир начал рушиться задолго до моего рождения. Виноват – что не стал новым Талосом.       Я сжимаю в ладони амулет Талоса. Мне казалось, что моё скрытое почитание нашего Бога и Императора хоть чуть-чуть, но оправдывает меня. Но теперь оно кажется мне мерзким и подлым. Никто не посмеет обыскать мои вещи и уличить императора – поклонение Богу людей стало в одночасье позором, преступлением, нарушением мною же подписанного Конкордата – но простые люди? Я знаю, что если их уличат в этом – застенки Талмора, пытки, смерть. Боги, Боги, как же справляется Туллий, ведь быть палачом нордов выпало именно ему? Как он может спать, отдавая ненавистным эльфам людей лишь за то, что те чтут своего Бога? И в этом я виноват тоже – на земле, по которой ходил Хьялти Раннебородый, Император, ставший Богом, теперь нельзя упоминать даже имя Его. Вина моя. Жертвы Тёмного Братства идут к Ситису – пусть. Мне стократ страшнее было бы предстать перед преданным мною Богом.       Иные говорят, я виноват, что начал Великую войну. Пусть. Другие же винят меня в том, что я так позорно её закончил. У меня нет слов и оправданий. Пусть судят – если они будут – потомки. Я делал то, что считал необходимым, и я виноват. Будь я Тайбером Септимом… Впрочем, что теперь думать об этом. Я всегда буду в чём-то и перед кем-то виноват. Может, и должен я был, как Ульфрик (и перед ним я тоже виноват, я сам вырастил Буревестника, если подумать), как редгарды, зубами держаться за свою землю, утопить захватчика, пусть и в крови своего народа. Наверное, тогда бы меня не презирали. Некому было бы тогда меня презирать…       Но второе моё чудовище – сомнение – о, оно хуже стократ. Покуда вина скалит пасть, оно лишь шепчет, бесконечно шепчет, сводя с ума. Мог ли я избежать войны? Не знаю, не знаю, не знаю. Я иногда просыпаюсь по ночам в своей холодной пустой постели и вслух кричу сквозь злые слёзы отчаянья – не знаю! Даже сейчас, спустя десятилетия, я всё пытаюсь заново решить, найти тот выход, что спасёт мою Империю. Это самый страшный кошмар – мне иногда снится, что такое решение было, и в этих снах я справился, смог. А тысячи смертей, реки крови, мятежи и предательства – вот это подлинный кошмар, и всё только лишь пригрезилось мне. И когда я просыпаюсь и не могу, никак не могу вспомнить того выбора, того решения – вот здесь и приходит подлинный ужас. Я лежу в темноте – в старости вообще плохо спится – и сомнение грызёт меня. Ладони, липкие от пота, комкают шёлк простыней, и я молю Богов о ничтожной малости – дать ответ, прав ли я был? Но Боги молчат, и я ночь за ночью, год за годом, лежу без сна, и не могу изгнать чудовище сомнения.       Я старик. В старости принято подводить итоги. Мои итоги страшны – крах. Полный крах, и нет уже ни времени, ни сил, чтобы всё исправить. Бессилие давит, убивает, сомнение сводит с ума, вина выгрызает душу. Смерти я жду как избавления. Может быть, это и есть трусость, в которой меня не раз обвиняли, но, Талосом клянусь, впервые в жизни она руководит моими действиями. Когда я умру – воцарится окончательный хаос. Да, я был плохим императором, но я делал всё, что мог. Я перебираю в уме лица гадюк, что копошатся у подножия трона – хитрые дураки, умные предатели, жадные властолюбцы. Я бы должен – ненавижу, ненавижу, да в Обливион бы провалилось это вечное «должен»! – что-то делать сейчас, в тщетной попытке сберечь хоть жалкие остатки Империи, но уже не осталось сил. Пусть те, кто ругал меня, посмотрят, будет ли новый Император лучше. А мне уже всё равно. Я устал быть ненавидимым и презираемым императором.       Я знаю, что от Эльсвейра до Хаммерфелла, от Хай-Рока до Морровинда не найдется никого, кто сказал бы обо мне доброе слово. Да, я, император Тит Мид Второй, начал войну и проиграл войну, я жалок перед настоящим и будущим. Но вы, судьи мои, те, кто меряет мою вину – а вы смогли бы? И я на пороге смерти разрешаю себе ярость – да как смеете вы судить меня, те, кто не брал на себя это бремя? Я сейчас проклинаю вас, и вы поймёте однажды, что нет наказанья страшнее: пусть и вас судят, как меня, за то, что не сумели стать Богами. Да, я не Тайбер, но вы – вы разве смогли бы?       Откладываю перо, но берусь за него снова. Есть и третье чудовище, что терзает меня. Я скажу, а вы, судьи мои, те, кто скор на обвинение, решайте, кто более виноват. Долг, совесть и необходимость всегда вели меня. Они – плохие адвокаты, но есть ли хоть такие у того, кто, смеясь, обрывает жизни? На моих глазах умирала Империя, но страшнее была тьма, что выела изнутри командира Марона, потерявшего единственного сына. Каким нужно быть чудовищем, чтобы убивать вот так – просто, обыденно, за деньги? Убийца смотрел в глаза отцу, так как он может спать, есть, жить после этого? И Виттория, моя боль, сердечко моё, кузина, убитая на собственной свадьбе? За что, её-то за что? Да есть ли в этом чудовище, шутя убивающем детей, хоть что-то живое? Я, презираемый император, стократ оплакал каждую смерть, в которой есть доля моей вины, а этот убийца? Снятся ли ему глаза моей девочки, в которых всегда искрились смех и любовь? Вспоминает ли он Гая Марона, мизинца которого не достоин, мальчика, ведомого долгом и честью? Боюсь, что нет, и, значит, он и есть подлинное чудовище.       Я надеюсь, что ко мне идёт именно он, тот, что в числе прочих прервал и эти две юные жизни. Я попрошу его – не потому, что верю в его сострадание, просто думаю, что ему нравится убивать, всё равно кого, – убить моего заказчика. Про себя же я прокляну его. Пусть он хоронит своих детей. Пусть поймёт, каково это – сжимать в бессилии кулаки, глотать злые слёзы, обнимать холодеющее тело. Впрочем, я старый наивный дурак. Чтобы было больно – надо, чтобы была любовь. Интересно, любит ли мой убийца хоть кого-нибудь? Я не понимаю, моё воображение бессильно – как можно любить своих близких, и в то же время шутя, за деньги, без необходимости, убивать чужих?       Скрипнула доска. Заканчиваю. Простите меня. Или проваливайте в Обливион.       

Император Сиродила, Скайрима и Хай-Рока, сделавший больше, чем мог, но меньше, чем должен, Тит Мид Второй.