Уходить нужно красиво или Ваш Иван Брагинский

В коридоре было мрачновато и зябко – в этом здании держали пленных, а потому никто особо не заботился ни о замене перегоревших ламп, ни о работающем с перебоями отоплении. Гулкий звук шагов отражался от стен и эхом разлетался в стороны, казалось, что он заполняет пространство целиком от подвала до самой крыши. И вряд ли можно было расслышать что-то кроме этих шагов: не раздавались здесь ни шорохи, ни вздохи. Не было больше тех, кто мог бы их издавать. В огромном здании ныне остался только один пленник, которого нет нужды охранять. Проигравшей войну стране бежать некуда. Франсуа нервировала эта давящая атмосфера, заставляла сутулить плечи, озираться – быстро, одними только глазами – и ступать так тихо, как только возможно. Не нравились ему такие места. А вот Людвигу было, похоже, все равно: это его шаги набатом стучали в ушах, отсчитывая секунды. Француз задумался, слышит ли эти шаги пленник? Понимает, кто и зачем движется по пустынному коридору к двери его камеры? Или не понимает, а знает с самого начала и совершенно точно. Передернув плечами, Бонфуа прибавил шагу, стараясь угнаться за спутником. Думать о подобных вещах не хотелось. Когда они, наконец, пришли, он вздохнул с облегчением: вот сейчас немец откроет дверь, и можно будет покинуть это кошмарное место. Они выйдут наружу, проедут пару кварталов на служебной машине, остановятся перед шикарным зданием, где уже собрались прочие страны-участницы отгремевшей войны, поднимутся по мраморной лестнице и войдут в ярко освещенный, поражающий своим великолепием зал. Пленник замрет в дверях, ослепленный всеобщей яркостью, от которой отвык за долгое время, что он пробыл то на войне, то в плену, а Альфред и Яо, с нетерпением ожидавшие его появления, даже не позволят ему прийти в себя – накинутся сразу со своей дележкой, ради которой все и было затеяно. Спустя буквально мгновения подтянутся и остальные. А Франциск, ни на что особо не претендующий, ввиду лишь косвенного участия в войне, с облегчением отойдет в сторонку и постарается не смотреть на то, как рвут на части страну, с которой он сравнительно недавно наладил вполне дружественные отношения. Но вмешиваться ни во что не станет. Как и Людвиг. Скрипнула, открываясь, дверь камеры, вернув Бонфуа к реальности. Отойти в сторону он сможет еще не скоро. Сперва придется провести долгие минуты рядом… с ним. Людвига и Франсуа отправили за пленником лишь потому, что они были знакомы с ним достаточно давно: оба, якобы, знали, чего нужно ожидать. Как будто тем, кто с ним воевал недавно, известно меньше. Скорее, наоборот, но ведь не Альфреду бегать на посылках! И тем более не Яо, который все это начал, закончил и – выиграл. Поэтому именно Крауц поворачивал ключ в замке тяжелой двери, а француз нерешительно мялся где-то за спиной, то и дело оглядываясь назад: ему явно не терпелось оказаться как можно дальше отсюда. И Людвиг своего спутника понимал. Не нравилась ему вся эта ситуация. Но ничего изменить нельзя – победители есть победители, а проигравший… что ж, не так оно и страшно – в свое время немец вдосталь нахлебался из той же чаши. Очухался. Встал на ноги. И теперь уже он – на коне, а остальное неважно. Даже то, что его участие в этой войне было сведено к минимуму. Тому, о котором лучше не вспоминать. И он не вспоминал. Но открывать дверь ему все равно не хотелось, равно как смотреть в глаза пленнику. А ведь придется: тот тоже всегда смотрел только прямо, только в лицо, неважно, как было плохо, поэтому поступить иначе было бы просто неуважением. Людвигу же после всего случившегося – особенно, после всего! – не хотелось… усугублять. Помедлив, он все же распахнул дверь, чувствуя себя так, словно сует голову в пасть дикому зверю. Позади судорожно вздохнул Франсуа. В дальнем углу камеры, там, где тускло светила лампа, сидел Иван Брагинский. На его коленях лежала открытая книга – он даже не оторвал от нее взгляд, когда заскрипели петли, только попросил жестом: «Секундочку!» Он всегда так делал, когда читал что-то интересное: просил подождать, а потом, жадно заглатывая слова, перепрыгивая через строки, дочитывал страницу до конца, переворачивал и, со вздохом, откладывал книгу, не закрывая, а лишь перевернув страницами вниз. Сейчас же он принялся пропускать не строки даже – целые страницы. Без перерыва шуршала бумага, русский читал, словно по диагонали, стремясь поскорее узнать концовку. Конвоиры беззвучно замерли на пороге, желая одновременно, чтобы он никогда не поднимал глаз, и – чтобы все поскорее закончилось. Книги пленнику приносил Торис. Немало времени пришлось ему потратить на то, чтобы получить разрешение: Яо уходил от ответа каждый раз, когда об этом заходила речь, а его союзник вовсе не мог понять, зачем Брагинскому это может быть нужно. Сам Альфред на его месте скорее предпочел бы получить телевизор… Неизвестно, как долго могла продолжаться такая ситуация, но в какой-то момент тюремщики, которым иногда случалось оказаться у камеры русского, стали жаловаться, что из-за двери доносятся шаги и какой-то бубнеж, словно пленник разговаривает сам с собой. Тогда-то победители и забеспокоились – Брагинский, как и весь его народ, и так достаточно ненормален, чтобы доставлять им море проблем, если он еще и с ума сойдет… И Торис, наконец, получил возможность не только снабжать пленника книгами, но и разговаривать с ним, пусть и через закрытую дверь. Позднее к нему присоединилась Ольга. Оба говорили, что делают все это только из жалости. Вот только от тех же всеведущих охранников другие страны знали, как быстро и взволнованно звучат их голоса, когда они говорят, и как несмело, виновато заглядывают они в маленькое окошко на двери, а стоит Ивану ответить или даже просто посмотреть на них – отводят глаза, отворачиваются, скомкано прощаются и уходят… Наконец, книга была закрыта, и Брагинский поднял на своих конвоиров взгляд – непозволительно-мягкий, обволакивающий и чуточку лукавый: -Я закончил. Идем? Франсуа тут же уставился куда-то в пол, буркнув что-то невразумительное. Людвиг в ответ только кивнул и посторонился, позволяя пленнику выйти. Переступив порог, русский с наслаждением потянулся, хрустнув, кажется, всеми костями разом, улыбнулся конвоирам по-детски невинной, насмешливо-предвкушающей улыбкой и первым двинулся вперед по коридору. У дверей их уже ожидала машина… -А, вот и вы! Наконец-то, а то мы тут все ждем-ждем… Как и предполагал Франсуа, первым заметил и отреагировал на их появление Альфред. Джонс прямо-таки подскочил на месте и затарахтел что-то неопределенно-приветственное, размахивая руками. Со своего места во главе стола, правда, не поднялся. Вот еще – стоя приветствовать каких-то… Потянув за собой Людвига, француз скользнул к двум оставшимся свободными стульям. Находиться под перекрестьем настороженных взглядов было неприятно, даже не взирая на то, что обращены они были большей частью на Брагинского. Русскому же было, похоже, наплевать и на показную роскошь зала, и на сидевших за столом бывших противников, и на вынужденную необходимость оставаться на ногах перед странами-победителями, словно провинившийся подчиненный. Он только прошел в центр зала, откуда его было лучше видно, окинул присутствующих взглядом, словно любопытствуя: все ли здесь, пришли убедиться в его падении, и удовлетворенно прищурился – все. После чего замер, невозмутимо разглядывая лепнину на стенах и улыбаясь чуть насмешливо. В зале почти мгновенно поднялся гвалт – страны спешили излить свои впечатления от появления русского. Кто-то был поражен, кто-то занервничал, многие возмущенно требовали, чтобы ненавистного Брагинского сковали и заставили опуститься на колени. Раз за разом выкрикивались слова «мировое зло». Вот только Ивана ничто не трогало. Бонфуа тоже был несколько удивлен таким поведением – не так, ох, не так должен выглядеть проигравший, но, когда он повернулся к Людвигу, то на его лице увидел лишь невозмутимое спокойствие, словно все шло, как должно. Немец же, заметив его взгляд, только дернул плечом и шепнул: -Иного от него ждать не стоило, — после чего смотрел лишь на Брагинского, игнорируя робкие попытки окружающих заговорить с ним. Альфреду пришлось потратить немало времени, чтобы навести порядок. Помощи ему никто не оказывал: Яо рассматривал свои руки, Артур то и дело вставлял язвительные комментарии, к которым с готовностью цеплялся француз, радуясь, что может на что-то отвлечься, Людвиг, против обыкновения, не вмешивался, а остальных просто игнорировали. Когда же все успокоились и Джонс получил возможность говорить – говорить, а не кричать! – с пленным, он улыбнулся и развел руками, словно извиняясь: -Ты же знаешь, зачем мы здесь? Победители всегда получают трофеи. Таков закон, так что ты просто слушай. Но не волнуйся, мы не будем отбирать все! Я ведь герой!.. Только Людвиг, которого дележ территорий почти не интересовал, не отвел глаза от лица Брагинского. Только он видел, как тот кивнул и улыбнулся – немец аж вздрогнул от этой улыбки! – так же, как тогда, перед Сталинградской битвой. В тот раз, помнится, все кончилось плохо, причем отнюдь не для русского. Но прежде, чем Крауц успел как-то отреагировать, Иван уже согнал с лица неуместное выражение, заменив его вежливым любопытством. А, заметив пристальный взгляд немца, подмигнул ему и натянул шарф повыше, скрывая нижнюю половину лица. Что бы теперь не предпринял Людвиг – все было бы бесполезно. И он постарался расслабиться, как все, прислушаться к словам Альфреда, лишь изредка бросая на Брагинского настороженные взгляды. А Джонс все говорил. О том, что он заберет себе север России – там ведь на шельфе нефть, а кто лучше Америки сможет ею распорядиться? И Кавказ, кстати, он заберет тоже. А Кику кушать в последнее время нечего, поэтому придется вернуть ему Курилы и Сахалин. К тому же эти острова изначально были его, а Брагинский их отобрал – ай-ай, как нехорошо! Европейским странам очень пригодились бы дополнительные ресурсы. А западнее Уральских гор их немало – недаром Людвиг когда-то хотел себе эти территории, так что можно бы их поделить между всеми. По-братски. В Китае – население. Очень много населения, которому негде жить, а в России места достаточно, да и вообще, Яо, как главный зачинщик, имеет право на самый жирный кусок (после Альфреда и его нефти, конечно!), поэтому востока Россия лишается начисто. А для жизни такого сравнительно немногочисленного народа, как русские, вполне хватит нескольких нынешних областей – Омской там, Новосибирской, еще кое-каких, где ресурсов поменьше и климат похуже – которые с этого момента и будут зваться Российской Федерацией. Если Иван не решит сменить название, конечно. И границы, извини уж, будут закрытые: никому не нужно, чтобы население разбежалось по соседним странам. Проблемные слишком. Да и вообще, пригляд за твоими людьми, Ваня, нужен, чем Альфред с удовольствием и займется. Будет нести свет постиндустриальной цивилизации, авось и удастся малость вас… окультурить. С индейцами вот удалось. Если же будут какие непорядки – так всегда можно ввести войска на территорию государства (вот оно, в этом вот пункте договора прописано), и все наладится! А еще… И то… И это… Брагинский дослушал до конца. Стоически вытерпев панибратскую речь американца, ехидные комментарии Артура, сочувствующие, почти извиняющиеся взгляды Яо и быстрые злорадно-испуганные – остальных стран. Он даже не перестал улыбаться. Наоборот, чем дольше говорил Альфред, тем больше дурной, пьяной радости появлялось в фиолетовых глазах. Казалось, русский по-настоящему счастлив выслушивать все это. Такое поведение Ивана не могло остаться не замеченным: постепенно, один за другим, все взгляды обращались к нему, присутствующие переставали обращать внимание на слова Джонса, а в зале все чаще раздавались перешептывания. В конце концов, даже Альфред заметил неладное – умолк и недоуменно огляделся: -Эй, а почему меня никто не слушает? В ответ – тишина. Только Иван пожал плечами, оттянул шарф и посмотрел в глаза Джонсу. Все сразу решили: сейчас. Вот сейчас проклятый русский скажет что-нибудь – что угодно! – выражающее его несогласие с требованиями победителей, и уйдет, и никто не сможет его остановить. Он уйдет, а война продолжится – будет идти и идти до тех пор, пока все не случится так, как удобно Брагинскому, или пока не погибнет последний русский. Но тот всего лишь спросил: -Никто не знает, который час? – и так это было сейчас неуместно и глупо, что они даже не сразу нашлись, что ответить. -А… ну… секунду. Почти половина первого, — смущенно пробормотал Артур, недостаточно громко, чтобы это можно было считать ответом, но его услышали. -Правда? Как здорово! Я-то уж думал, что это никогда не кончится, — улыбнулся Иван и стянул с себя шарф. – На самом деле, хорошо, что вы так быстро закончили: я хоть попрощаться успею. Я написал письмо, но это ведь не то, верно? Да и дойдет ли оно, после всего-то… Оль, прости, я не могу его носить. Нет-нет, не из-за тебя! На самом деле, это я все испортил… или испорчу? Пес его знает, но ты все равно прости, ладно? Я виноват, но я не могу иначе. Яо, знаешь, ты мне очень нравился всегда, да. Я был бы не против с тобой дружить. Можно было бы даже открыть границу, чтобы твои люди могли без проблем жить у меня. А то и вовсе объединиться, как Швейцария с Лихтенштейном, только на равных… Но это так, мечты. А Курильские острова мои все-таки – я их раньше освоил. И забрал по-честному, а не украл, так и знай, Кику. Артур с Альфредом подтвердят – они в этом тоже замешаны. Людвиг, Франсуа, было весело. Особенно в начале девятнадцатого и двадцатом. Жаль, что вы не решились повторить, только в этот раз на моей стороне. Ну, англичан я всегда не любил, и наплевать, зовутся ли они американцами – хрен редьки, как говорится, не слаще! Но, все равно, спасибо, что вы были… Пока Брагинский говорил, видимость спокойствия окончательно слетела с присутствующих. Кто-то принялся вызывать охрану, кто-то кричал, стараясь перекрыть слова русского, кто-то отъезжал в сторону вместе со стулом в надежде оказаться как можно дальше от мягкой улыбки и ледяных фиолетовых глаз. Были даже такие, кто бросился к выходу, сломя голову. Иван же все говорил, и его слова каким-то невероятным образом достигали слуха каждого. А потом он упал. Просто упал – у него подкосились ноги, и тело оказалось на полу. По залу разнесся глухой удар, заставив все замереть. -Он… что это с ним? – раздался чей-то нерешительный голос. Людвиг только плечами передернул – интересно, так пошел бы и посмотрел, но нет, страшно же! Сам он с самого начала старался пробиться поближе к русскому, но ему то и дело мешали: сначала под ногами путался Венециано, потом француз вцепился мертвой хваткой, не давая сдвинуться с места… Теперь его ничто не держало, и Крауц спокойно подошел к Ивану. Опустился рядом с ним на колени, проверил пульс, дыхание, расстегнул одежду, чтобы послушать сердце. Медленно выпрямился и посмотрел на часы. Двенадцать тридцать одна. В душе тяжело ворочалось темное, пугающее предчувствие. Поднявшись на ноги, Людвиг уже собирался вынести вердикт, но тут случилось нечто… И мир содрогнулся.