***
Кенсу узнает, что зовут парня Чонином и ему девятнадцать — младше его всего на три года. Еще он бездомный танцор без танцевальной студии, а мешка полных мечтаний и очаровательной улыбки — недостаточно, чтобы выжить в этом мире, как объясняет ему Кенсу. Чонин улыбается при любом случае и говорит спасибо, по крайней мере, дюжину раз, пока Кенсу тащит его в итальянский ресторан поблизости. Он развлекает себя тем, как дитя поглощает взглядом причудливый бежевый пол, потолок с грандиозной люстрой, золотые вечерние платья и натуральные меха, роскошь, зловоние новых купюр, а также кредитную карту Кенсу, с легким хлопком опустившуюся на стойку регистрации. — Ах, мистер До! — выглянул из-за стойки Чунмен. — Давненько Вас не было. Я посчитал, что Вы, возможно, нашли место лучше, чтобы поесть. Кенсу одаривает его вялой улыбкой: — У меня нет времени в эти дни, чтобы поужинать, Чунмен. До самой поздней ночи. — Не забывайте отдыхать, мистер До, — послушно отвечает администратор. — А кто этот молодой человек? — Просто бездомное дитя, которого я нашел на улице, — пожимает плечами Кенсу. — Есть свободные столики? — Для нашего самого лучшего клиента — всегда. Каждый раз один и тот же проклятый сценарий. Чунмен скажет так всем, у кого имеется чек или карта в кошельке, независимо от репутации клиента. Не то, чтобы Кенсу заботило это, он привык к такому обращению. Люди замечают твое существование тогда, когда ты бросаешь им деньги в лицо. Личность, внешность, семейное происхождение — данные вещи не имеют значения, когда у тебя есть наличные, чтобы купить это все. Речь не о том, с чем вы родились или над чем вы работаете или же проповедуете. Речь идет о содержании вашего банковского счета и автомобиля, за рулем которого вы сидите. Весь мир построен на деньгах, они же и будут его погибелью. Это довольно жалко, иметь некую основу жизни, поддерживаемой колоннами из купюр, но за эти шесть или семь лет он был сыт по горло чеками об оплате с пятью-шестью нулями мелкого шрифта. Кенсу практически слышит хруст денег, когда движется. Он зимует в подземелье полным золота. Чонин не имеет понятия, как произносится большинство блюд в меню, поэтому Кенсу делает заказ за двоих: Fegato alla Montanara и две бутылки вина. Чонин протестует, что он не пьет и Кенсу уверяет, что вино не пропадет: — В любом случае, оно было заказано не для тебя, малыш. Скрытые динамики заполняют атмосферу какой-то старой джазовой музыкой, которая нравилась Кенсу: Кёртис Фуллер или, возможно Майлз Дэвис. Он барабанит пальцами в такт мелодии и напевает, пока Чонин поглощает пищу. Ресторан является одним из тихих, но оживленных мест, где все делают вид, что отлично проводят время, пока нюхают кокаин в ванных комнатах или переписываются с кем-нибудь в соцсетях. Ресторан заполнен среднего возраста парами и кучками бизнесменов, галстуки которых лежали на животах, женщинами с сережками крупнее их собственного эго и детьми, рожденные грубиянами, которые вырастут, чтобы стать еще хуже. Чистилище для всех членов общества, которые имеют собственное место на небе и в аду. — Что за дерьмовая шутка, — тихо бормочет под нос Кенсу. Он толкает собственную недоеденную на половину тарелку к Чонину, и рассматривает меню, чтобы сделать еще заказ, если это будет необходимо. Чонин кивает с благодарностью и приступает к чужому ужину. — Так чем же ты занимаешься в жизни? — спрашивает младший. Его рот забит едой и Кенсу пришлось вытирать кусочки печени со своих век. — Извини, — проглотив, он продолжил: — Я имею в виду, ты, кажется, чертовски богат. Чем ты занимаешься? — Я продаю себя, — говорит Кенсу. Через несколько минут, он понимает, что ответ остался незаконченным и широко распахнутые глаза Чонина вкупе с приоткрытым ртом заставляют До едва не задохнуться в приступе смеха. — Что за реакция! Не таким способом, парень. Но, отчасти ты прав. Я музыкант. Певец, все в рамках закона, то есть я, на самом деле, что-то да продаю. — Ничего себе, и много денег на этом заработал? — Думаю, я свожу концы с концами. Чонин иронично вскидывает бровь и как ни странно, ничего не комментирует. Кенсу наливает себе еще один бокал вина и выпивает почти сразу. Алкоголь обжигает его самым прекрасным из возможных способов — одним из тех, когда заставляет тело онеметь и не слушаться, и вы чувствуете себя так, словно плывете. До еще не пьян, но пытается достичь кондиции. — Тогда тебе нравится петь? — спрашивает Чонин. Кенсу задумывается на секунду, пытаясь расставить слова в правильном порядке. Нравится ли ему петь? На самом деле, его давно никто не спрашивал об этом. Ни Чанель, ни Бэкхен, ни Крис. А журналисты тем более. Пение — это то, чего ждут от него в настоящий момент. Возможно, раньше была страсть к делу, но это пламя уже давно погасло под давлением прохладных, темных сцен и тройных энкоров. — Это работа, — наконец отвечает Су, — на самом деле, здесь нет такого понятия как нравится или не нравится. Когда-то давно это было моим большим хобби. И я не против этого, если ты хочешь об этом знать. — Не против? Слушай, — Чонин тычет на него вилкой с серьезным выражением на лице, — если тебе не нравится, ты должен прекратить это. Нет никакого смысла затягивать роман, который уже мертв долгое время. Разведись с работой. Собери чемоданы и выстави за дверь. Не позволяй себе жить в отрицании, это чертовски грустно. Ты выглядишь так молодо, ты еще многое можешь сделать. — И это одна из тех вещей, в чем ты не прав, Чонин, — улыбается Кенсу. — Мне нечего делать. Мне больше нечего делать. — Как так? — Малыш, когда ты молод, ты должен сделать выбор. С каждым выбором в твоей жизни шансы уменьшаются, пока ты не сойдешься на одном, который посчитаешь нужным, в котором ты уверен. В мире нет второго шанса. Ты сделал выбор — на этом все. Сыграть в кости во второй раз уже не получится. Ты работаешь с тем, что судьба услужливо подкинет тебе под нос, и ты будешь это делать. Быть может, это неразделенная любовь между мной и музыкой, но у меня есть постель с бельем из египетского хлопка, так что вертел я твои никчемные и оптимистичные речи. Чонина кажется не задели слова Кенсу. Он просто пожал плечами и съел еще один кусок печени. Через некоторое время парнишка теряет интерес к еде и смотрит на старшего. До ощущает, как танцор впился в него взглядом, но он не смотрит в ответ. Он был не из тех, кто любит спорить, не потому что он миротворец или кто-то еще, просто он всегда прав. — Знаешь, я видел, — внезапно произнес Чонин, — я видел, как ты напевал недавно. Думаю, ты недооцениваешь насколько любишь то, что делаешь. — Просто привычка, малыш, — отмахивается певец, кривя губы. — Завершай ужин и закрой свой рот. — Ммм, у меня есть вопрос. Почему все так на меня пялились? — Как «так»? — Как… будто на картину, не соответствующей остальной концепции галереи. — А ты кое-что знаешь о галереях, верно? — уголки губ Кенсу изогнулись в усмешке. — Это из-за твоей одежды. Ты выглядишь бедным. Ты заставляешь их чувствовать дискомфорт, потому что напоминаешь о том, что не все водят импортный автомобиль. Ты оскорбляешь их. Как правило, здесь люди носят вечерний наряд, а не повседневную одежду. — Ты одет так же просто, как и я. — Да, но я пропитан запахом денег. Они могут почувствовать его, и они уважают меня за это. Пара-тройка дополнительных нулей в банковском счете дает большую власть. Никто не будет критиковать простую рубашку, если видел тебя в смокинге до этого. Понятно? Чонин выглядел так, словно хочет опровергнуть слова старшего, но передумал, в последнюю секунду занимая себя едой. Его губы так нежно обхватывают кусочки мяса, как будто бы танцор действительно смакует и наслаждается каждым укусом; как будто это было не простое блюдо для него, а редкое лакомство; как будто он радуется тому, что жив впервые за многие годы. Кенсу наблюдает за ним и задается вопросом, почему.***
— Пойдем ко мне домой. Предложение Кенсу (на самом деле это была просьба, но Чонину это знать вовсе не обязательно) зависло прохладой между ними. Неловкость просела в течение двух минут, на протяжении которых Кенсу докуривает остаток сигареты и заканчивает залпом остатки вина. Он уже приготовился повторить вопрос, как Чонин теребя балахон спрашивает: — Зачем? Зачем? Черт, если бы он только знал, думает Кенсу. На самом деле, зачем? Действительно ли ему нужен бездомный старшеклассник в его тщательно выстроенном мире? В таком красивом без вторжения посторонних. В таком пустом, как пластик. Таком совершенном. В утопии, где никогда ничего не происходит, а ночи никогда не закончиваются. Почему он хочет внести беспорядок в виде парня у себя дома? Сегодня ночью Кенсу поправляет себя: Почему Я хочу, чтобы Он был в моем доме этой ночью? — Благотворительность, — отвечает До. — Я делаю что-нибудь хорошее, чтобы выкупить место в первом ряду на небе. Кроме того, ты мне нравишься. Я хочу, чтобы ты рассказал мне больше о своих ценных мечтах и дешевых оправданиях, в то время пока буду раздевать тебя. Я хочу увидеть твою душу, Чонин. Не тронутую кем-либо до этого. — Это все? — Я просто хочу отвезти тебя домой. Возможно, похвастаться своим имуществом. Переспать с тобой. И отправить тебя утром обратно. — Ты одинок? — Нет, Чонин. Я никогда не был одиноким. Человек с тенью такой же большой, как у меня, никогда не может быть одиноким, или быть одиночкой. Чонин застегивает на себе балахон. В его глазах отражается раздумье над интересом Кенсу и воздух становится напряженным от чего-то, из-за чего ни один из них не смеет заговорить. — В таком случае, где твой автомобиль?***
Чонин следует за ним по пятам в огромном пентхаусе. Его тихие шаги отдаются эхом в вестебюле, словно в это место никто не приходил на протяжении веков, и Кенсу чувствует сбежавшую по спине дрожь. Он не включает свет, ужасаясь того, что отсутствие темноты может разоблачить. — Он… — моргает младший, оглядываясь вокруг себя. — Блестящий? Роскошный? Слишком большой для одного человека? Да, я знаю. — Он пустой, — завершил Чонин. — Хах. Конечно он пустой, — фыркает Кенсу. — Я единственный кто живет здесь. — Я не это хотел сказать, — долгая пауза вновь повисает между ними, пока они добираются до гостиной. — Я имею в виду, это все великолепно, не пойми меня не правильно. Мебель и все остальное — шикарно. Просто…ему не хватает индивидуальности. Личности. Больше похоже на музей, чем на дом, если честно. Надеюсь, я не обидел тебя. — О, нет, малыш. Все нормально. Отсутствие личности, то о чем говорил Чонин, на самом деле является защитным механизмом Кенсу, который он использует для борьбы с самим собой. Идеальная пустошь, изумительно пространство, которое он занимает. Когда желаешь продать продукт — это всегда лучшее и в красивой упаковке, так и До — пытается продать образ, идею, совершенство. Следуя такому принципу, можно воссоздать лишь изображение роскошной жизни, не более. Так никто не сможет ранить Кенсу. Никто не сможет причинить боль таким образом, пока у него ничего личного. Они пропускают между собой небольшой разговор и отбрасывают вежливость переходя сразу к той части, где Чонина прижимают к кожаному дивану, Кенсу садится на него сверху и сердце распирает от бешеного ритма до кончиков пальцев. В полумраке оранжевого отсвета уличных фонарей лицо младшего искажено циничной ухмылкой, что не идет тому вовсе и заставляет Кенсу чувствовать некий страх. — Разве ты не собираешься поцеловать меня? — с легким сарказмом произносит Чонин, приподнимая бровь. — Я думал, что ты хочешь меня — как ты выразился очень элегантно — секс без обязательств? Значит ли это, что поцелуи сюда не включены? — Закрой свой рот, малыш. Он наклоняется к нему, пока сухие губы не касаются чужих. Так близко. И так далеко. Каково целовать человека, о котором волнуешься? Кенсу не мог вспомнить. Возможно, он никогда даже и не знал. Он может чувствовать сердцебиение Чонина, привкус мяты и колы в его дыхании, видеть легкомысленную насмешку в его теплом взгляде, и если младший тот, кто дрожит, то Кенсу является тем, кто страшится. Танцор совершенно не боится, потому что видит его насквозь. Но час мучительно медленного секса теряет свою привлекательность. Он стал слишком трезв для этого. — Может, стоит оставить затею. — Говорит До, кривя черты лица улыбкой. — Я не в настроении. — Оно когда-нибудь у тебя бывает? — Кто знает? Кенсу оставляет позади себя парня, пока наливает себе что-нибудь в тускло освещенной кухне. Лед звенит в стекле, успокаивая его, и он выходит готовый к любой конфронтации, которую может предложить Чонин. Но младшего нет. Его силуэт на бледном ковре — единственное, что осталось в гостиной; тень причудливо и точно подходит этому месту. Кенсу следует за ней к балкону. Чонин сидит на перилах, а ноги его болтаются в темноте прохладного сентября. — Ты так несчастен, — произносит младший. Глаза Кенсу азартно сверкнули на тротуар под ним. Он на высоте шестнадцати этажей. Он на вершине мира и одновременно похоронен в земле. — Ложь. Я самый счастливый ублюдок, когда-либо существовавший на этой планете. — Правда? Кенсу даже не смотрит на него. Он продолжает рыть себе могилу собственными ногами. — Да, малыш, я живу своей мечтой. Я живу мечтой каждого. — Ты не живешь. Ты даже не живой. И хотя Кенсу отчаянно хочет доказать обратное, но заманчивое видение его разбившейся головы о тротуар заставляет его задохнуться на вдохе.***
Когда певец просыпается на следующее утро, его спальная купается в бледном свете шести часового утра. Прохлада простыней четко ощущается на коже — которая стала слишком чувствительной, чем когда-либо — как и теплое прикосновение чужого тела к его собственному. Он лежит некоторое время, глядя прямо перед собой. Потолок является точной копией собора Толедо. Думая об этом, Кенсу не мог вспомнить, почему захотел именно его. Оно заставляло чувствовать себя далеким от спасения каждый раз, когда Кенсу смотрел на него, напоминая ему о своих грехах еще больше. Он не боялся Бога, так же как и не питал надежд о рае, если тот и существовал. Это было как раз тем, что он сделал по прихоти, как будто часть его жаждала приблизиться к тому, что было под запретом. В действительности же, глупый способ растраты денег. Тепло напротив его тела никуда не исчезает и Кенсу натыкается взглядом на Чонина, пытаясь выяснить, как они оказались в его постели. Воспоминания о прошлой ночи затуманены. Он помнит беседу с младшим на балконе, вспоминает, причинил ли он ему боль — что было вообще? Смеялся над ним? Был жесток? Кенсу хмурится, потому что ничего не приходит на ум. Вместо этого он принимает тот факт, что они оба полностью одеты (и Чонин удивительно пахнет лавандой), и возможно, все было не так уж и плохо. Он осторожно отодвигает от себя младшего. Парнишка тихо выдыхает и сворачивается в клубок. Чонин выглядит таким хрупким и юным, слишком маленьким под гигантским и толстым одеялом. Кенсу вдруг понимает, что он идеально дополняет комнату — на точном и нужном месте под восхитительным потолком и безупречно белом одеяле. Певец чувствует себя неуютно в своей спальне. Как будто та всегда принадлежала Чонину, а он там присел на краю кровати всего на секунду. Эта мысль вызывает тошноту, и он запихивает все в дальний ящик и резко встает, от чего кровь приливает к голове, ухудшая боль в висках. Слегка застонав от боли, он тихо выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Если ему повезет, Чонин будет еще долго спать, когда Кенсу не забудет вернется домой. Кенсу строг и верен ежедневной рутине. Он просыпается в шесть утра и пьет одинаковое количество кофе и виски, прежде чем почистить зубы и переодеться в одежду, что приготовил накануне вечером (почему-то это удается всегда, независимо от того, сколько алкоголя он употребил), далее он идет в офис к Крису, позволяя тому поучительно ходить туда-сюда и читать нотации о том, что он натворил прошлой ночью и наконец, он убивает время в баре, прежде чем отправится домой мертвецки пьяным и молиться, чтобы не разбить машину о дерево или что-нибудь другое — к сожалению, случая подобного не представлялось. И Чонин совсем не вписывается в эту схему. Он как инородное тело, вошедшее в хорошо развитую экосистему Кенсу, угрожающее разрушить все. Словно пытаясь компенсировать внезапные изменения, Кенсу предается своему банальному утру еще больше, чем когда либо. Он принимает душ и тщательно бреется, чистит зубы и почти давится средством для полоскания рта. Приводит свои волосы в порядок, аккуратно зачесывая их назад. Кенсу надевает черный костюм и серый галстук, блестящие туфли. Проскальзывает на кухню и наливает себе щедрое количество кофе с еще более щедрым количества виски в нем. Естественно это не помогает от похмелья — До расколол этот миф — но так он сможет хотя бы заморозить головную боль после пробуждения. Кенсу никогда не завтракает, но разогревает остатки риса и говядину, которую принес Бэкхен, когда был у него в последний раз. — Ты проснулся. Голос Чонина все еще пропитан сном, полуулыбка медленно озаряет лицо. В холодном утреннем свете кожа младшего выглядит тошнотворно желтого цвета, и он стройнее, чем помнит Кенсу — просто ребенок в гигантской рубашке с огромными мечтами. Определенно не не тот человек, кого можно найти в его доме. — Да. Мне нужно бежать через пятнадцать минут. Хочешь кофе? Чонин кивает и ставит для себя один из стульев. Он наблюдает за тем, как певец наливает ему утренний напиток и кладет два сахара, а затем подталкивает завтрак к нему: — Ты ужасно выглядишь, кстати, — комментирует внезапно младший. — Ну и дела, спасибо. Всегда приятно получать оскорбления от того, кто копался в мусорных баках весь прошлый год. Губы Кима сжимаются в прямую линию, но он ничего не говорит в ответ, и До не в состоянии ощутить весь спектр сожалений. Вместо этого он барабанит пальцами по столу, чтобы уйти из дома и подальше от присутствия Чонина: — Эй, у меня есть твой номер? — Зачем? — спрашивает младший, жуя говядину. — На случай, если вдруг захочешь вновь сказать нечто ужасное? — Очень смешно. Нет, малыш. Я хотел бы с тобой поддерживать контакт. — Зачем? — Хватит задавать так много вопросов, — бормочет Кенсу, мысленно уже массируя виски. Честно говоря, он не знает для чего ему номер телефона, но уже слишком поздно сдавать назад. — Так какой у тебя номер? — У меня нет телефона. Кенсу делает разочарованный вздох. На самом деле это было вполне ожидаемо. Это не дорама, где бедный персонаж всегда имеет огромный смартфон, работающий круглосуточно. Его всегда интересовал вопрос, правда ли это. Певец берет свой собственный Samsung и передает его Чонину: — Возьми. Не теряй его и даже не вздумай продавать. — Что, много запасных телефонов лежит вокруг? — Конечно. У меня шкаф забит последними технологиями от Samsung. Вот как живут богатые люди. Не то, что ты думаешь, — улыбается Кенсу, но Чонин не спешит отвечать тем же. — О, и еще, — он достает бумажник и отсчитывает двадцать пять тысяч вон, все наличные, что у него есть и бросает деньги на стол. — Это тебе. Если понадобиться больше, позвони мне. Кенсу не может ошибиться в том, что отчетливо видит отвращение в светло-карих глазах Чонина: — Мне не нужны твои деньги. Благодарю. — Тебе нечего есть, — пытается объяснить До, — послушай, я не хочу тебя смущать или еще что-то, я хочу помочь тебе. Не будь таким неблагодарным. Но танцор не отвечает. Вместо этого он отталкивает деньги от себя и резко откидывается на спинку стула. Кенсу чувствует, как раздражение начинает накапливаться в его теле: — Ты не можешь выжить на своих гребанных мечтах, малыш. Возьми деньги и перестань быть таким паршивцем. — Мне, — парнишка без эмоционально смотрит на старшего, — не нужны. Эти. Деньги. — Ты… — Разговор окончен. — Ты не в том положении, чтобы командовать, дорогой. Возьми эти… Часы позади Чонина утверждают, что уже тридцать минут, а это значит, что Кенсу только что сломал собственную систему. Снова. Не очень хороший способ начать день, совсем нет. Он решает оставить в покое парня, в любом случае это не его дело. Голодает он или нет, умрет или нет, что это вообще с ним? Они допивают кофе в абсолютной тишине, чувствуя себя неловко, нежели мирно. Вскоре они оба выходят из квартиры: Чонин в своем балахоне и древних кроссовках, и Кенсу отгоняющий свой автомобиль, но не отрывающий своего взгляда от молодой удаляющейся фигуры; он задается вопросом, когда он увидит его снова — увидит ли он его вообще.***
Крис зол, и это будет еще мягко сказано. Он буквально плещется в ярости, готовый разорвать любого, кто осмелится хоть что-то сказать ему. Хотя Кенсу это никогда не заботило. — Ты, чертов кусок мелкого дерьма… — …как можно быть таким безответственным и незрелым?! — заканчивает предложение Кенсу и усаживается напротив стола Криса. Китаец же закрывает глаза, приглаживая галстук рукой, тяжело дыша. На столе стояла полная пепельница и почти законченная бутылка бурбона. — Нелегкая ночка, да? — делает замечание Кенсу, приподнимая бровь. — Не начинай, черт тебя дери. Я должен был вызвать охрану, чтобы вытащить парня из моего кабинета. Он чуть не придушил меня до смерти. Видимо ты сорвал его День рождения. — Большое дело, у него будет еще один в следующем году. Ву тем не менее наливает обоим им янтарный напиток: — Да, но мэра, несомненно, уже не будет там. Не после всего, что ты выкинул. Брюнет пожимает плечами и кладет ноги на стол, прямо на текст песни с прошлого вторника. На самом деле бесполезная бумажка, не более. — У тебя нет ни малейшего стыда, Кенсу? — начинает заводить Крис. — После того, через что мы прошли, почему ты пытаешься бросить свою карьеру? Почему ты… — Нет ни малейшего стыда, менеджер-щи. Крис славился своей спокойной манерой поведения. Он всегда был из тех в средней школе кто останавливал драки, он служит голосом разума, и это качество делает из него одним из лучших бизнесменов во всей компании. Кенсу гордится тем, что он единственный человек, который способен разрушить холодную непроницаемую маску этого китайца. Вена на виске Криса достигает невозможных оттенков красного: — Послушай, ты ублюдок, это твоя работа, как я говорил уже много раз. Ты не можешь делать то, что пожелаешь. Ты не можешь срывать концерты только потому, что ты не в настроении. Ты не чертов принц Дании. Ты лишь маленький До Кенсу, который сохранит свой великолепный дворец — в котором он живет — в зависимости от того, сколько концертов он проведет. Никто не спрашивает, хочешь ли ты это делать. Думаешь, мне нравится тащить твою жалкую задницу из различных баров каждую ночь? Или мне нравится пытаться успокоить яростных клиентов каждую неделю, потому что тебя нет на месте, что бы сделать свою проклятую работу? Нет, мне это абсолютно не по душе. Эта работа, как ни крути, оплачивает твои счета, одежду и все остальное. — А также оплачивает то, что ты рядом со мной, да? Крис замолкает и смотрит на него. Кенсу смотрит в ответ, намеренно провоцируя. Боль, гнев, все это накапливалось в течение долгого времени. Он еще никогда не взрывался перед Ву, и он никогда не задумывался над этим, однако, многое скопилось за это время, плескаясь за его безупречной внешностью. Все в этой комнате куплено за счет его денег. Рабочий стол, чертовы картины Ван Гога и бурбон, который пьет Крис. И тут имеет место занимательная мысль, которая становится основным вопросом, действительно ли Крис терпит его, потому что они друзья или они друзья из-за денег, и не более? — Да, Кенсу, — наконец-то произносит Ву. — Это также оплачивает мое место с тобой. — Ну, в этом что-то есть. — Давай без сарказма в мою сторону. Ты знаешь, что благодаря этому лепят твое лицо на обложки журналов, заставляя людей уважать тебя. Ты продаешь талант, Су, и это приличное дело. Где бы ты находился, если бы не это? Что бы делал вместо того, чтобы пить всю ночь и писать наполовину законченные песни? Заправлял бензин, мыл полы, таскался по мусорным бакам, продавал сигареты несовершеннолетним? Ты должен быть благодарен за то, что тебе уготовано судьбой. Кенсу не отвечает на очередную тираду блондина. Его взгляд застревает на лирике под его блестящей кожаной обувью. Не так давно, он считал, что писал песни потому, что нуждался в раскрытии эмоций и чувств, потому что у него было что предложить, что-то дать этому миру. Сейчас мир осушил певца до дна, и честно сказать, что он делает сейчас? Эти листы, эти слова — они кажутся такими далекими. О чем они? Он даже не может вспомнить. И Кенсу это совсем не волнует. Он уверен, что все будет продано и его это пугает, поэтому он занимает свои мысли глянцевыми плакатами на стенах. — Во всяком случае, сменим тему. В какой точке мира твой телефон? Я звонил тебе и ответил какой-то парнишка. Сказал, что его зовут Чонил или как-то так. — Чонин, — поправляет Криса Кенсу, — просто бездомный мальчишка, я нашел его вчера. — Ты спал с ним? — Нет. Крис усмехается, словно не веря и говоря, хватит друг, нет необходимости что-то объяснять еще. Кенсу на это закатывает глаза. По странной причине все считают, что До должен приводить кого-то каждую ночь в свою постель, в то время как сам Кенсу не признавал такие вещи, мысль о том, что он касается кого-то чужого, заставляет съежится. Чонин — исключение, певец не знал что делает. Они разбавляют разговор в более тривиальном направлении о новой пассии китайца, который в свою очередь считает, что влюблен и Кенсу разрывается от смеха над ним. На самом деле, у блондина чувства сравнимы с эмоциональным фоном как у камня. Успех отнимает у человека часть жизненных привилегий, и чувства одна из таких. Счастье измеряется в цифрах, а не в моментах, которые проходят. Жертва необходима, считает Кенсу. Время не имеет значения для бессмертного, который находится за его пределами. Певец смягчается к Крису и предлагает ему выпить, в конечном итоге они оказываются в каком-то вшивом и нелегальном баре, о котором Кенсу никогда не слышал. Музыка слишком громкая, алкоголь разбавлен и переоценен. Кенсу клянется, что смерть настигнет его в одном из таких злачных мест.***
— Ты не понимаешь, он такой… — Крис изо всех сил пытается найти нужные слова, как вместо пустого бокала уже появляется новый. — И? Какой именно? Другой? Ты говорил то же самое о последних пяти парнях. С чего Крис решил, что Кенсу заинтересован в душевном разговоре, непонятно. От безысходности, как бы жалко это не выглядело, он остается рядом и делает вид, что поглощен беседой, разбавляя разговор утверждающими кивками, тем временем как блондин продолжает невнятные речи о любви и достоинстве. — У него есть они… — Крис машет рукой вокруг лица, — глаза, друг. Ты не понимаешь. — У каждого есть глаза, Крис. — Да, но его другие. Они блестят. Он смотрит на меня так, словно ему не все равно. — Так же, как и все, как только узнают, сколько ты зарабатываешь в год, — с издевкой произносит Кенсу. — Истинная любовь, облаченная в зеленый цвет. Они хотят жениться на тебе, завести детей, затем развестись и в центре внимания всего одна черта, что насилует нас обоих — деньги. — Когда ты успел стать таким саракастичным, Су? — бормочет Крис, растягивая неразборчиво слова на слоги. Его голова со стуком падает на стойку, сбивая несколько стопок. — Раньше ты был человеком. Я был человеком. Раньше у нас были мечты, помнишь? Ты живешь своей, так почему.? — Я повзрослел. Это то, что делает бизнес — заставляет повзрослеть. У меня были мечты, и да, теперь я стал тем, кто следует за катафалкой, раскидывая цветы и скорбь. Крис бормочет что-то еще, но Кенсу не беспокоит что. Во всяком случае, китаец почти заснул, и его нереально сейчас разбудить. Кенсу не мечтал зарабатывать миллионы. Он просто хотел петь. Когда его менеджер начинает слегка похрапывать, Кенсу раздумывает над тем, должен ли он его оставить там или… Или позвонить Чонину. Мысли возникают слишком быстро и Кенсу пугается, когда осознает их. Почему он должен позвонить… Он одинок. Черт. Прежде чем он успевает растерять свою храбрость, он достает мобильный Криса и набирает собственный номер. Проходит слишком большое количество времени для того, чтобы Чонин ответил на звонок, а раздражение Кенсу растет в геометрической прогрессии за очевидное игнорирование (серьезно, кто мог осмелиться лишить его личного развлечения?). До уже просто собирается сдаться, как внезапно долгий гудок прерывается и слышится короткое «привет» младшего с непонятными басами и электронной музыкой на заднем фоне. — Где ты? — брюнет понимает, что звучит слишком заинтересованно и добавляет, — оу, я кажется, набрал неверный номер. — Я тренируюсь с другом. Ты не набрал неверный номер, перестань притворяться. — Настоящий или воображаемый друг? — Бедные не могут иметь друзей? Нет, думает Кенсу, уж точно не настоящих. Люди остаются рядом с вами только за наличные деньги, как до этого доказал Крис. Как только им нечего взять с вас, они исчезают. — Я не говорил этого. — Чем я могу помочь? — Я скучаю по моему мечтателю, что еще? Могу ли я увидеть тебя? Я напишу тебе адрес. Небольшой стон вкупе с тихим смешком доносится с другого конца телефона. Чонин соглашается, вешая трубку. Кенсу слушает короткие гудки несколько секунд, стараясь осознать, что он только что сделал. Он заказывает еще один бокал виски. Затем еще один. Он никогда еще не был настолько сильно напуган.***
К тому моменту, когда прибывает Ким и скользит по барной стойке к Кенсу, Крис бродит где-то «рядом», а он слишком пьян, чтобы поднять свой взгляд. Он слышит легкие шаги Чонина позади него в тишине, чувствуя тепло в прикосновении кончиков пальцев на его плече. — Ты пришел, — бормочет До. Чонин ничего не отвечает. Кенсу смотрит на него и улыбается. Младший выглядит как те штуки, которые размещают на могилах — как они называются? Ангелы? Значит, можно сделать вывод, что он выглядел как ангел. И это является доказательством того, что Кенсу действительно мертв. — Эй, мечтатель. Я с тобой разговариваю. Как дела? — Ты пьян, — утверждает очевидное Чонин. — Сколько ты выпил? — Бутылку. Две. Кто их считал? В любом случае этого недостаточно. — Сколько тогда достаточно? Кенсу подталкивает себя и берет еще один бокал. Чонин не останавливает его, как и бармен, который отказался от этих жалких попыток. — Знаешь, мечтатель, — начинает До, — Есть определенный тип безмолвия, который следует за мной. Тип тишины для таких людей как я — шумных и невыносимых. Тишина, наполненная твоим пульсом, дыханием, мыслями — доказательствами, что ты жив. И, черт возьми, я не могу этого выдержать, знаешь. Это сводит меня с ума. Я шел по улице Каннам, и все эти люди смеются, разговаривают, что-то празднуют, покупают, едят, целуются, фотографируют, а вокруг меня только гребанная тишина. Я остался незамеченным, безразличным, одиноким. Иногда я нахожу это уместным и утешительным, но большую часть времени я хочу кричать. Я хочу, чтобы кто-то знал, что я здесь, что я там, я хочу быть частью этой толпы. — Чувствуешь себя изгоем? Кенсу задумывается на мгновение, затем качает головой: — Не совсем. Знаю, что вписываюсь во все это дерьмо. Я знаю, что меня любят за то, что я делаю. Тем не менее, что насчет любви ко мне, за то, что это Я? Никого вокруг не волнует. Они все слушают мою песню и думают, вау, должно быть этому парню было тяжело. Затем они забывают об этом и идут своей дорогой. А я, делюсь этим опытом и идеями с этими людьми, которых не знаю, они даже не воспринимают меня ни на секунду. А я считаюсь с ними. Я думаю о них, или привык думать, когда делаю музыку. Или делал. Они связываются с моими песнями, но не со мной. Они присваивают мою жизнь себе, они присваивают мои проблемы себе. Какая эгоистичная связь, да? — Ну, разве это не то, что делает музыку самым популярным искусством? Будучи в состоянии понять, разделяя что-то особенное с кем-то, чувствуя, как ты не одинок? — Полагаю, да. Весело, однако то, что я иду в полной тишине. Я делаю миры других людей наполненными звуками, они полагают, что это красиво. Я ничего не получаю от своей музыки. Я никуда не движусь. Раньше это помогало мне преодолевать что-то, но теперь это только усугубляет ситуацию. Ранее я использовал музыку для того, чтобы привести мысли в порядок, сделать их менее хаотичными в голове, но теперь…черт, я потерял это. Я потерял то, что делало меня особенным, Чонин, и теперь чувствую себя тенью. Клоном. Роботом, который и знает только, как угодить другим. Некоторые называют меня эгоистом, но так ли это? Эгоистичен ли я в том, что желаю внимание тех, кто жаждет слушать, действительно слушать, а не только слышать меня. Ким спокойно наблюдает за тем, как Кенсу допивает алкоголь. Через некоторое время он решается продолжить: — Если ты знаешь причину проблемы, почему бы тебе не исправить это? — Исправить что? — скалиться певец, — я не знаю в чем проблема. Вся чертова проблема заключается в том, что я все еще жив, в то время как огромная часть меня разорвана на куски, и продается в компакт-дисках. Каждый раз, когда я создаю что-то, то отрываю от себя часть души и теперь я полностью поглощен этим дерьмом. Как я могу исправить это? Получить то, что отдал всем? Как? Ты хочешь знать сколько мне достаточно алкоголя, Чонин? Этого никогда не будет достаточно, чтобы заполнить пустоту. Никогда. Пальцы Кенсу исследуют руку младшего, после сжимая старый балахон, и шепчет достаточно громко для себя, чтобы услышать: — Но может тебя будет достаточно, чтобы сделать это, маленький мечтатель. Чонин даже не вздрагивает, когда лицо старшего оказывается в опасной близости, а губы касаются его шеи. Брюнет чувствует, как движется кровь по венам Чонина: ритмичный, медленный стук его сердца. Это возбуждает. — Что за произведение искусства, — бормочет До. Его губы накрывают губы танцора, и поцелуй выходит медленным, неуклюжим и напряженным. В этом баре в одном из самых бедных частей Сеула; перед барменом, который смущен и исчезает в темноте; под софитами, где кожа Чонина переливается оттенками неонового синего и зеленого цвета — Кенсу находит небольшую надежду на то, чтобы удержаться, даже если это всего лишь на миг. Через час они в конечном итоге оказываются в постели Кенсу. Тело Чонина выглядит совершенно невинным и Кенсу разрушает все это порочными поцелуями; его стоны заполняют комнату, но они не в состоянии разрушить тишину; сочетание руки Кенсу ниже пояса на джинсах Чонина воистину прекрасно, его тело под ним, его язык, скользящий по шее младшего. Слабый запах лаванды и мяты обволакивает его чувства и Кенсу теряет контроль над реальностью. Под неодобрительным взглядом небес и плачущих ангелов он уничтожает любой намек на ту самую надежду, что есть в нем; все хорошее в себе; разум, жаждущий разврата; саморазрушение и насилие. И только после того, как все завершится, Кенсу будет лежать в постели опустошенный и чувствовать себя как никогда бодрым рядом с Чонином, который слегка всхлипывает во сне, и певец в страхе осознает, что разрушенная пустота превратилась в открытую пропасть. Огромная черная дыра, заполненная до краев дурными намерениями, сожалениями и большим количеством нулей на банковском счете.***
В одну из недель октября, Кенсу вновь бродит по улицам Сеула с мыслями о Чонине, вновь. Город выглядит темным и неприветливым под куполом серо-графитных облаков. Солнце заменяет ослепляющий белый свет из роскошных высококлассных магазинов и уютных кафе с медленной музыкой вперемешку с громкой болтовней и низким смехом, исходящих с полуоткрытых дверей. Дороги забиты пробками, а людей не так много на улицах. Октябрь очаровывает и заклинает всех, словно убаюкивая в надвигающуюся холодную погоду. Кенсу прячет руки в карманах пальто, а шапку натягивает почти до глаз. У него нет конкретного направления, но певец приходит туда — случайно или на подсознательном уровне — где впервые встретился с Чонином, прямо перед кафе с причудливым названием. И память услужливо и без приглашения лепит образ молодого парня с полуулыбкой в голове брюнета. Кенсу не видел его с той самой ночи, он не потрудился позвонить, и честно говоря, он забыл о танцоре. В горле накапливается горький ком от накатившего ужасающего чувства дежа-вю. Кенсу хочет поскорее исчезнуть отсюда. На самом деле, он чувствует, что предпочел бы быть где угодно, даже если бы здесь проводился концерт, Кенсу сбежал бы. Он уже ожидает услышать знакомое «У Вас не будет лишней мелочи?», а когда ничего не происходит, певец смеется над собственной глупостью. Чонин не призрак из «Рождественской истории». Он не вернется, пока Кенсу не усвоит урок. — Су? Это ты? До хорошо знаком этот голос, который заставляет его обернуться с широко раскрытыми глазами и приветливой улыбкой: — Хен? Что ты здесь делаешь? Чанель улыбается в ответ, растягивая губы в своей идиотской манере, оскаливая белые зубы в улыбке, которая казалось зловещей, если бы не была такой очаровательной. Кенсу вспоминает с легким разочарованием, как в старшие классы он выглядел гораздо более искренним. Великолепие еще осталось — Чанель по-прежнему симпатичен, смешон, несносен, чуток безумен, раздражающе артистичен, красив с его неуклюжим ростом и сильными скулами, но было что-то не так. Что-то что исчезло на протяжении долгого времени, но никто не осознавал этого. — Я могу спросить тебя о том же, — дразнит Чанель, — разве ты не должен забавлять какого-то политика на его свадьбе? — Да, ну, сегодня нет настроения. — Когда ты уже будешь в настроении? Крис оторвет голову, когда доберется до тебя. — Крис может заткнуть свой рот бешеной зарплатой, что он получает, раз и навсегда. У парня это чертовски легко выходит. Единственное что должно его беспокоить это то, как бы не заразиться венерическими заболеваниями от милого китайчонка, с которым он встречается. — Отношения довольно сильно сказываются на том, что он делает, — смеется Пак, — Есть дальнейшие планы? — На самом деле — нет. Я слонялся без дела, как обычно. — Пошли тогда внутрь. — Что, сюда?! В чертов…что это вообще, «Whiskers»? — Эй, не суди книгу по названию. — По обложке, придурок. Чанель лишь нетерпеливо машет рукой: — Без разницы, дорогуша. Заходи уже, прежде чем мы замерзнем до смерти. Клянусь, погода становится хуже и хуже в эти дни. Кафе оказывается довольно неплохим, чем ожидал Кенсу. Теплого цвета дерево в интерьере и дешевая инди-музыка делали это место живее и уютнее, чем многие другие, и посетителей настолько захватывает в свои маленькие миры, что никто не замечает их прихода, и впервые Кенсу не возражает. — Мой Бог, когда мы в последний раз сидели за чашечкой кофе? — удивляется вслух Чанель. Легкий пар поднимается над его эспрессо, и Пак легко разводит его, добавляя пару сахарных кубиков один за другим. — Ты пьешь кофе с сахаром? — издевается Кенсу, уклоняясь от вопроса Чанеля направленного на него: — Да, прошло много лет. — Время течет довольно странным образом. У меня ощущение, будто я видел тебя три-четыре жизни назад. — Если подумать… — Кенсу делает небольшой глоток капучино, — думаю, мы учились в старшей школе, когда в последний раз пили кофе вместе. В том ужасном кафе за домом Бэкхена. Помнишь ведь, которое с шестью кошками? — О, верно! Одного звали Минни и Крис пытался его украсть под рубашкой, идиот. — Точно. Боже, как же это было давно, — вздыхает До, ощущая себя каким-то древним. — Мы были так молоды, конвейерный интеллект, мы утверждали, что бары предназначены только для неудачников и наркоманов. И посмотри, где мы сейчас, а? — Мы стремимся быть разными, но всегда растворяемся в толпе, — кивает Чанель. — Так происходит с нами, музыкантами. — С каких пор ты приписываешь себя к ним? Последние несколько песен, которые ты записал, звучат так, словно тебя вдохновил кухонный робот. — Это называется дабстеп! — тычит в него ложкой Чанель. — Не тебе одному есть, что сказать. Недавно я услышал твою последнюю песню. Ужас. Не могу поверить, что однажды ты заставил меня всплакнуть с первых слов и нот. Они оба смеются над этим, хотя им вовсе не смешно. Все так привыкли притворяться, думает Кенсу. Улыбайтесь тут, махните сюда, поприветствуйте здесь, идите, притворяйтесь-притворяйтесь-притворяйтесь. Кто-то должен дать ему награду за то, что он так хорошо придерживается своей маски и скрывает настоящего себя. У вас есть определенный сценарий, у вас есть определенная роль и вы играете ее, не показывая настоящего себя. Делайте то, что от вас ожидают. Соблюдайте правила общества. Ведь как ни крути вы лишь мешок с костями. — Как мы докатились до этого? — неожиданно спрашивает Пак. В его чашке эспрессо было уже наполовину выпито. Высокий парень медленно помешивает остатки напитка в раздумьях. Кенсу замечает, что на его пальцах нет ни шрамов, ни мозолей и певец задается вопросом, сколько прошло времени с тех пор, как Чанель что-то написал. — Я имею в виду, — продолжает рыжий, — все началось без каких либо задних мыслей, так? Нам нравилось заниматься музыкой, поэтому мы ее писали. Просто так. А сейчас…для чего мы ее делаем? Есть ли что-то, чего мы не достигли? — А были какие-то цели? — задумывается Су. — Не думаю что так. Сейчас мы создаем музыку исключительно из-за любви к дорогому шампанскому и автомобилям. — Но что мы преследуем? У нас уже все есть. Уже нет того, чтобы ты не смог купить, ты знаешь, что это за чувство… Я ощущаю себя… — Неполноценным? — Верно, — кивает Чанель. — Будто чего-то не хватает. Но что, черт возьми, исчезло, спрашиваю я? Мой банковский счет полон, я хожу в дорогие рестораны и встречаю приятных людей. Что-то в этом уравнении не складывается. Кенсу хмурится на слова давнего друга. Он задавал себе эти же вопросы годами и оставался без ответа. Казалось, что нет смысла что-то делать и куда-либо идти. Как сказал Чанель, у них есть всё. Они достигли вершины, затаив дыхание и с кровью на коленях, а теперь…что теперь? Куда идти, если ты был уже везде? Это дно, думает Кенсу. Все, что осталось им бесповоротно и неизбежно достигнуть дна. Через некоторое время Чанель прерывает его мысли: — Кстати, кто-то искал тебя в офисе Криса на прошлой неделе. Я тогда показывал свой трек. Мы не знали, где ты был, и потом он просто ушел. — Он? — Да, он. Парень. Пухлые губы, длинные ресницы, высокий и не очень хорошо одет. Он отказался оставить сообщение. Кто он? — Никто. Чанель на этот краткий ответ лишь кивает. У них достаточно «не важных» людей вокруг. Они приходят и уходят из их жизни, некоторые даже не заходят так далеко и оставляют лишь слабый след парфюма на заднем сиденье автомобиля. «Не важных» не стоит запоминать, поэтому Чанель не задает лишних вопросов. Однако, Кенсу не может забыть Чонина. Лицо младшего четко отпечаталось в голове и просто так его невозможно стереть, в ночное время и во снах все было гораздо хуже, сродни смерти. Он находился прямо там, в самом уголке головы Су. Его фигура в тени, лицо, эти карие глаза с солнечным теплом следили за ним. Кенсу почти решил, что влюблен, если бы не знал собственный характер. Он не хочет быть с Чонином, не в таком ключе. Он просто хочет увидеть, как еще один, еще один маленький мечтатель, так же как и он, задыхается от жизни. Он должен быть уверен в том, что не единственный кто потерял почву под ногами.***
В середине месяца дождь прекращается, и температура достигает новых минимумов. Трава становится болезненного серого цвета, небо отсвечивает размытой синевой под лучами осеннего солнца, которое было не более чем светло-белой точкой закрывшей глаза на крошечное существование мира под собой. Улицы пустовали в семь часов утра, и Кенсу ставит под сомнение свое психическое состояние, потому что согласился встретиться с Чонином, хотя мог бы лежать в постели с бокалом импортного вина, впитывая роскошь, капля за каплей, с намеками страдания. Однако, он здесь, замерзший в промышленной части города, где нет ничего особенного, чтобы на что-то смотреть за исключением заводов и складов справа и слева. До смотрит на часы и хмурится. Чонин опаздывает на полчаса. Когда они переписывались на прошлой неделе, Кенсу не был уверен, что придет на встречу. Необъяснимая одержимость Чонином стоила ему времени и истраченных нервов, он не понимал что это. Убийство скуки, вот что думал Кенсу, хотя Крис предложил ему сходить в кино, как нормальные люди. Он не понимает, что толпа не может заставить Кенсу чувствовать себя менее одиноким. Скорее наоборот. — Хэй! Голос Кима слышится слегка хрипло. Он бежит к Кенсу в своей толстовке и джинсах, очевидно он привык к холоду, и его движения кажутся несколько резкими. Его щеки окрашены в легкий розовый цвет, и Кенсу находит это на удивление очаровательным. — Привет, мечтатель, — бормочет мужчина. — Да, и если бы мне пришлось ждать тебя еще пять минут, я бы точно убил тебя. — Ты этого не сделаешь, — усмехается Чонин. — Не сомневайся во мне, малыш, — Кенсу одаривает младшего полуулыбкой. — Так что я здесь делаю? э Чонин пожимает плечами и указывает на соседний склад. Старший оборачивается, чтобы посмотреть на него с подозрением. Обычное здание — массивное, серого цвета, с ржавой металлической дверью и несколькими разбитыми окнами. Оно, кажется, было заброшенным уже долгое время. — Понятно. Что дальше? — Я привел тебя сюда, чтобы ты посмотрел на то, как танцую естественно! Кенсу моргает в ступоре, в то время как Чонин проходит мимо и движется в направлении склада. Лицо танцора было совершенно непроницаемым, что-то было в нем не так — аура вокруг него, его глаза…они были пустыми, в них не было того яркого огонька, что привык видеть Кенсу. Он следует за ним, скептично приподняв бровь с легким нарастающим раздражением. — Хорошо, но зачем? — Что зачем? — переспрашивает Ким, недоуменно посмотрев на старшего. — Зачем мне смотреть, как ты танцуешь? — Разве ты не хочешь? — Ну, — раздумывает До. — Не очень, нет. И почему именно на складе? Это место где ты практикуешься? Чонин показывает ему на медную лестницу, ведущую к двери на верху. Они стоят перед ней неподвижно несколько секунд: — Хэй, как мы туда попадем? — подталкивает Кенсу младшего в плечо. Чонин покачивает головой, словно задумался на какое-то мгновение: — Ах да! Через окно, конечно! — Что? Перед тем как Кенсу начал протестовать и поднимать вопросы по правам человека, которые могут возникнуть в результате их взлома, Чонин ловко поднимается на маленькую башню из кирпичей, которая стоит под окном. Его естественная гибкость позволяет перелезть на другую сторону не более чем за полминуты, в то время как Су пытается преодолеть первое препятствие — добраться до окна. — Давай, хен! — кричит Чонин изнутри. — Разве ты не можешь, — отвечает старший, спотыкаясь о первые три кирпича, — открыть дверь изнутри или что-то в этом роде? — О, да! Я смогу сделать это! Кенсу слышит шаги Чонина, отступающие в левую сторону от него и громко стонет. — Ты думаешь, — бормочет До, — ты думаешь, что у этого ребенка есть хоть капля здравого смысла. Это гребанное чудо, что он до сих пор выжил. Дверь распахнулась с усталым скрипом, открывая ухмыляющегося Чонина: — Извини, хен. — Да никаких проблем. Певец осторожно входит в здание, оглядываясь по сторонам и шарахаясь от малейших звуков. Кажется, Чонин отлично знает помещение, так как идет по нему без единого взгляда по сторонам, прямо и поджимая губы в прямую линию. — Как ты здесь тренируешься? — бормочет Су. Он ударяется о металлическую трубу. — Здесь чертовски темно. — М-м. — Здесь есть какие-нибудь зеркала? — М-м. Кенсу приподнимает брови. Чонин смотрит прямо перед собой. Полное отсутствие эмоций закрепило на его лице красивую и пугающую маску, которую Кенсу никак не узнаёт. — Ты о чем-то думаешь? — спрашивает он. — М-м. — Господи, ты что-нибудь ответишь кроме чертовых согласных? Чонин бросает на него свой взгляд: — А? Согласные? Извини, я прослушал. — О, так ты можешь говорить. Приятно знать. Теперь, когда я завладел твоим вниманием, как насчет… — Ты хотел знать, почему я привел тебя, чтобы ты посмотрел, как я танцую. Я расскажу тебе. Кенсу прерывается на полуслове и ждет, когда младший продолжит. Холодный воздух рикошетит от бетонных стен и возвращается с двойной силой, превращая облака теплого дыхания в густой туман. — Ты можешь рассказать, почему ты увлекся пением? — Хм. Я думаю… — ложь застывает на языке певца. — Что ж, а я не думаю. Я знаю свою страсть к танцам. В этот самый момент, я бы отдал всю ту малость, что у меня есть, чтобы иметь возможность делать это всю оставшуюся жизнь. Без зрителей и оплаты. Если танцы означают, что я умру от голода, то сделал бы это даже не задумываясь. Я хочу потратить каждый момент на движение. Даже когда я сплю, я хочу видеть во сне как танцую. Я хочу мечтать о бесконечном концерте на бис. Иногда я мечтаю стать водой, понимаешь? Безупречная гибкость, без каких-либо физических препятствии, без костей. Мой дух привязан к танцам больше, чем тело, хен. — Мне нужно, чтобы ты это почувствовал. Для некоторых может быть слишком поздно, но я хочу научить тебя тому, что страсть — это все. Речь идет не о фантастической студии или о качестве твоего оборудования. Истинное искусство требует только одного, и это стремление, необходимость создавать что-то из ничего. Ты держишь свое искусство в клетке, и оно медленно умирает. Ты должен позволить ему поглотить тебя, пусть оно поглотит тебя целиком, по частям, пока ты не откажешься от своей души за это. И, возможно, это мой последний танец, хен, и я хочу подарить его тебе. Вся речь младшего заходит и выходит через уши Кенсу. Он слишком замерз, чтобы возразить или поспорить с ним, только последнее предложение застревает в голове, и он повторяет: — Последний танец. Последний танец? Что ты имеешь в виду? Ты отказываешься от танцев? — Можно сказать и так, — осторожно говорит Ким. — Это моя лебединая песня. Ты знаешь, что это, хен? Старший не отвечает. Он намертво застывает на пути. Чонин же продолжает идти, прежде чем остановиться и развернуться лицом к Кенсу. Расстояние между ними будто разрастается с каждым дыханием, словно кислород внезапно стал тяжелым и твердым, отталкивая их друг от друга, создавая барьер, который никто не сможет преодолеть. Охранная сигнализация срабатывает где-то снаружи. — Почему ты бросаешь? Почему, если ты так это любишь? Скажи мне почему. — Тебе не нужно это знать. — Нужно. Ты не можешь вылить все это дерьмо, сказав, что бросаешь танцы, а затем ожидать, что я поверю твоим словам о страсти и острой необходимости созидания искусства. Скажи мне. Одно лишь слово раздалось эхом, бессмысленное и жестокое, разрезающее тишину пустоты между двумя парнями: — Рак. Кенсу лишь хлопает ресницами, беззвучно раскрывая рот. Слово слетает с губ, но беззвучно, со второй попытки он повторяет в слух: — Рак? — Рак, — отвечает танцор. Без предупреждения подавляющее чувство весельчака вырывается наружу Кенсу. Рак, думает он. Рак, рак. Как чертовски иронично. — У тебя рак? — усмехнулся старший. — Рак кости, — говорит Чонин, при этом лицо не выдает какую-либо мимику. — Оу, это великолепно. Это настолько, настолько замечательно. Рак кости из всего что есть. У Чонина-танцора — рак! — Смех Кенсу становится слишком искренним и слишком громким для его пустоты внутри. До смеется слишком, слишком долго, затем смеется еще больше, в два раза сильней; смеется так, что болит живот и думает, что скоро его мозг разжижиться и стечет через нос. Все это время Чонин молчал и все еще наблюдал за ним издалека. — Чертов рак, о мой Бог! И из всего существующего, болезнь отберет твои кости! — Кенсу успевает это произнести через череду своего смеха, разбивая слова в запыхавшихся паузах. — Это же умора! Лучшая трагедия века! Я напишу песню об этом! Взгляд Чонина был мертв. Смех Кенсу опустился до усмешки: — Извини, — говорит старший, вытирая слезы с глаз, — это просто невероятно смешно. Ты уверен, что это оно, а? — Полагаю, да, — отвечает танцор. Его голос сух и без капли юмора. Кенсу однако не ощущает себя виноватым. — Танцор с раком, — подпевает он, — Посмотри-ка, отлично рифмуется! Все же я напишу песню об этом. И как только она сделает меня еще богаче, то пожертвую в фонд по исследованию рака. Эта мысль пробуждает в старшем новый приступ смеха. Чонин принимает шутку тихо, продолжая ходить. Когда они наконец останавливаются, то оказывается в середине какого-то маленького помещения, возможно раньше это был офис, разделенный какой-то полу разорванной плотной занавеской для душа, прибитой к стене. — Это здесь, — произносит Чонин. Кенсу оглядывается. В комнате ничего нет, кроме дюжины пустых пивных бутылок, гигантского пятна от чьей-то рвоты и темно-синего рюкзака. К стенам были прилеплены какие-то плакаты, возможно, чтобы скрыть заплесневелые пятна или нецензурные граффити. Здесь воняло затхлой пылью, мочой и морозной зимой. — Что здесь? — Моя комната. — Твоя? — Кенсу хмурит брови, обрабатывая сказанное. — Это твоя комната? Ты здесь живешь? — Да. Я вчера здесь убрался, но… — Чонин замолкает. Его лицо приобретает красный оттенок, когда указывает на рюкзак. — А здесь я сплю. — Это чертовски печально, — фыркает Кенсу. Середина октября, а вместо кровати у тебя рюкзак. Здесь ты спишь? Без одеял? Без ничего? — Да. Кенсу замолкает на некоторое время. Он пытается представить, какого это жить здесь: в заброшенном здании с пятном из рвоты и плакатами, которые поддерживает тебе компанию, постоянно боятся услышать внезапный шорох, в одиночестве, в темноте. Он так не сможет. Вся эта концепция не трогает его чувств и сердца. Он все время видит бездомных и нищих, наркоманов, пьяниц, молодых и старых. До никогда не вспомнит о них дважды, потому что это их вина, что они так живут. Почему они выбрали такую жизнь, вместо комфортной — ему не понять. Так ли важны мечты? И действительно ли вы отказались бы от дома и теплой пищи, чтобы копаться в мусорных баках в надежде, что где-нибудь, в какой-то поворотный момент вашей жизни, вы достигните высот, о которых так мечтали? Какой глупый, абсурдный способ существования. — Чонин. Где твои родители? Чонин пожимает плечами. Он машет рукой, уклоняясь от вопроса и говорит Кенсу присесть (или встать) куда угодно, где ему комфортней. Старший выбирает место, расположенное подальше от беспорядка на полу, и замечает, что у Чонина долгий, хриплый вдох. Он разогревает ноги в течении минуты или двух, будто пытается взять под контроль свое тело, и наконец он начинает. Первые движения Чонина медленные и осторожные. Вот он поднял руку, затем шаг влево. Полуоборот на носках. Его грудь вздымается под незнакомый ритм, который слышит лишь только он. Шаг назад, еще. Чонин покачивает головой, а лицо искажается от боли. Еще одно вращение. Сжатые кулаки, полуприсед и два быстрых ритмичных шага. Обе руки изящно поднимаются вверх, переплетаясь друг с другом еще выше. Ким Чонин невероятно пластичен и изящен, словно вода. Острота ожидания Кенсу предполагала ощутить тот самый пыл прямо сейчас — но нет. Чонин спокойно и уверено увлекает его, приглашая почувствовать то, что чувствует сам. Еще немного времени, как страсть вспыхивает в мощных движениях и быстром ритме, и ноги Чонина выписывают нечто невообразимое. Три шага влево, быстрый прыжок вправо, вращение и еще одно, растяжка. И все заканчивается тяжелым дыханием младшего и оглушительным сердцебиением Кенсу. Чонин истрачивает себя, Кенсу выглядит потерянным. Он застревает в той мечте, видении, в мелодии, которую он бессознательно напевал под темп Чонина, Чонин. Кенсу задается вопросом, какого это иметь власть над душой, как у танцора — такой пылающей, яркой и столь поглощающей. Его самого давно распродали, но, может быть (лишь может быть) он мог бы украсть кусочек у Чонина. Древняя, любопытная, вечная душа, которая заставляет чувствовать себя чище, чем любое вино, которое когда-либо пробовал До. О, Боже, если бы только это было возможно. Чонин резко останавливается. Кенсу выпадает из транса и смотрит на выступивший пот на лбу младшего, что выглядит ненормальным при такой погоде. Он хочет спросить, не больно ли ему, но вместо этого выходит: — Круто. Ты хорош. Конечно плохо, что ты бросаешь танцы, ты бы смог где-нибудь выступать с этим. — Да. — Как его…уже слишком поздно, чтобы вылечить это…? — Рак. — Верно. Рак, — слово, что ощущается хуже грязи на языке. — Слишком поздно, да, — говорит Чонин. — Хирургия и химиотерапия помогает на ранних стадиях, а мои метастазы уже распространились повсюду. — Оу, понятно. Что ж, не переживай, малыш. Знаешь, иногда некоторым мечтам не суждено сбыться. Иногда, чем выше взлетаешь, тем сильнее падаешь. — Ты это говоришь из личного опыта или? Кенсу поджимает губы: — Я же сказал. Я живу своей мечтой. — Ага. — И, да, как долго это у тебя? — Я не знаю. Никто не знает. Чонин медленно оседает на пол и слегка стонет. Он достает бутылку воды и делает несколько глотков, после вытирая рот. — Он медленно пожирает меня, — говорит танцор. — Так они сказали мне. Словно ты в мясорубке. Все началось с левого бедра что-то вроде того, и теперь оно везде. Мои кости тают. Я буквально превращаюсь в воду. Забавно, да? — Да, — улыбается Кенсу. — Смешно. Черт, я обязан написать об этом песню. Это будет бомба. Только представь те деньги, которые я могу заработать — Это все, о чем ты думаешь? — Что, деньги? — старший пожимает плечами. — Все делается ради денег, малыш. Неважно, насколько велика твоя мечта или надежда, если ты не в состоянии вывести ее из банковского счета. У тебя не будет достойных похорон с цветами, если у тебя нет денег. Деньги рисуют улыбку на твоем лице, а их отсутствие — стирает. Быть бедным и счастливым — такая идея никогда не работает. — Тогда почему ты так несчастен? Вопрос заставляет Кенсу замолкнуть на мгновение. Смущение, провокация. Агрессия. Чонин не знает, о чем говорит. Чонин умирает, и он живет в заброшенном здании, у него есть лишь мечта, а у Кенсу есть… — У меня есть все, — прошипел певец. — У меня есть все, что может представить твоя печальная маленькая голова, и даже за ее пределами. Моя спальня в два раза больше чем твоя мечта, мечтатель. — Значит, ты доволен? Ты действительно удовлетворен тем, где ты находишься и кем сейчас являешься? Ты выглядишь сломленным. Когда ты в последний раз смотрел в зеркало и ощущал гордость за себя, а не за ценник твоего костюма? Когда в последний раз ты с нетерпением вставал с постели? Это довольно жалко. Жалкий. Что-то в Кенсу щелкает. Его ногти впиваются в ладони, брови хмурятся, а кровь вскипает. Этот…этот ребенок который ничего не видел в мире и никогда не увидит большего, этот ребенок, который не видел больше пяти тысяч вон осмелился объяснить ему кто он и кем не является на самом деле. Жалкий? Кенсу хоть что-то сделал в своей жизни. Люди будут его помнить. Если он умрет сейчас, люди будут слушать его музыку и грустить, что он ушел. Тысячи людей придут попрощаться. А что же сделал Чонин, что дает ему право бросать такие слова? Он ничего не знает. Ничего. Что за дурацкая шутка. — Я расскажу тебе, что такое гребанная жалость, — начинает Кенсу. Его голос звучит чисто и твердо, хотя внутри у него все рушится. — Быть танцором и не танцевать вызывает жалость. Жизнь на заброшенном складе вызывает жалость. Твое собственное тело, отвернувшееся от тебя вызывает жалость. Выпрашивать деньги — это жалость. Ты — жалок. Ты и твои заторможенные сказочные иллюзии. Чонин просто смотрит на него и разочарование застывает в уголках его глаз большими буквами. Он это знает, думает Кенсу. Он уже все это знает и Кенсу ударил по больному. — Не смотри на меня так, Чонин, — шепчет певец. Он словно онемел, одновременно ощущая боль во всем теле. — Не смей смотреть на меня так, словно только я заслуживаю здесь жалости. Повисло молчание. Оглушающее и ослепляющее. Кенсу разворачивается и уходит, бледный и гордый. — Мне очень жаль тебя. Кенсу начинает бежать. Он выбегает из склепа, который Чонин называет домом, продолжает бежать по улице, мимо магазинов и людей, словно за ним гонится гигантское невидимое существо, которое всегда сидит на хвосте и дышит прямо в затылок, угрожая сожрать, если тот остановится. Боже, он так долго бежал. От этого монстра, от самого себя. Когда Кенсу восстанавливает дыхание в своей квартире, единственное на что он надеется, то это никогда больше не увидеть Чонина или его синих кроссовок. Никогда, больше никогда.