***
Кенсу смотрит на собственное лицо на огромном плакате, стоя за удвоенными перилами своего балкона и выдыхая сигаретный дым со спящим Чонином рядом с ним. Пальцы младшего переплетены с его чуть прохладными из-за апрельской погоды. Теперь это простая привычка — держаться за руки, то, что когда-то Кенсу считал слишком по-человечески. Когда Кенсу думает об этом, то понимает, что у него есть все. Теперь у него есть все. Деньги, слава, часть его мечты и, в некоторой степени, счастье. Обручальное кольцо на пальце Чонина доказывает это. Ему почти жаль, когда он вспоминает Чондэ, который покончил с собой четыре дня назад. — Слава не для всех, — сказал Крис в тот день. — Либо она у тебя есть, либо она раздавит тебя. Это тяжелый бизнес. И Кенсу не мог не согласиться. Теперь ему не трудно, когда он пишет песни так, словно дышит, находя вдохновение даже в том, как Чонин потягивает кофе по утрам. Он чувствует себя таким спокойным, когда спит рядом с ним, чувствует его обнаженную кожу и учащенное сердцебиение. После двадцати лет редко можно заполучить все, что ты хочешь, но еще реже — потерять и вернуть все назад. Кенсу понимает, бросая свою незаконченную сигарету в темноту, что он готов сделать все, чтобы удержать Чонина в этом раю, в (пусть деформированной и детской) идее счастья. Эта мысль его невероятно забавляет, и он еле слышно смеется, сжимая руку младшего. Бессердечный мелкий ублюдок До Кенсу счастлив. Кто бы мог подумать?***
В последнюю субботу апреля они гуляют по местному парку. На этой неделе погода была прекрасной; череду постоянных гроз в прошлом месяце заменил теплый солнечный свет и аромат вишневых цветков, как напоминание о том, что лето уже близко. Кенсу медленно толкает инвалидную коляску Чонина, они оба смеются над двумя детьми, что ссорятся из-за видеоигры. — Что ты думаешь о… — Кенсу тяжело сглатывает, делая паузу. Чонин поворачивает голову с озадаченным выражением лица. Старший не может заставить себя закончить вопрос. Дети пробегают мимо них, чтобы догнать кошку; Чонин зовет Кенсу, чтобы тот сказал, что хотел. — В последнее время я думал, — снова начинает он, — когда мы поженимся и все такое, хочешь ли ты усыновить ребенка? Его бросает в дрожь, он нервничает. Они никогда не говорили об этом. Кенсу не может даже поверить в то, что он на самом деле предлагает это. Дети должны быть последней мыслью у него на уме, он это знает. Агентство растет изо дня в день и его акции растут в цене, и отвлекаться сейчас не совсем хорошо. Бизнес нуждается в нем. Чанель и Бэкхен нуждаются в нем. Его разум идет по верному пути, но сердце похоже заблудилось, охотясь за ощущениями, о которых он ранее не мечтал. Раньше он пытался представить своего ребенка, какую жизнь он будет вести. Два отца и один из них неизлечимо болен, а другой постоянно в разъездах. Едва ли это самые лучшие условия для воспитания ребенка? Но дело не в этом. Он не хочет просто ребенка. Он хочет иметь связь с Чонином, что-то, что навсегда свяжет их вместе, чтобы когда Чонин уйдет, у Кенсу осталось хоть малейшая причина жить дальше. Чонин молчал слишком долго. — Знаешь, — вздыхает Кенсу, — забудь об этом. Я не знаю, что на меня нашло. Наверное, это все погода. — Ты сейчас серьезен? — младший смотрит прямо ему в глаза. — Ты хочешь усыновить ребенка? — Нет…то есть, да, хочу, — говорит Кенсу. — Просто я подумал, что это будет здорово для нас обоих, иметь кого-то еще в нашей жизни. Кого-то, о ком мы можем позаботиться и присматривать позже. Чонин смотрит куда-то вдаль, его глаза сосредоточены на пожилой паре. Кенсу не может расшифровать его взгляд. По сей день, его до сих пор сводит с ума то, насколько недосягаем для него Чонин. Быть может, он движется слишком быстро. Быть может, он должен бросить всё ради Чонина, быть может младшему необходимо чувствовать себя более уверенно в их отношениях. Кенсу совершил слишком много ошибок и потери до сих пор неизвестны, а также ущерб, который он нанес Чонину. Он не хочет на него давить или… — Это было бы здорово, — внезапно говорит он. — Я думаю, это было бы прекрасно усыновить ребенка. Но это должна быть девочка, хорошо? Я хочу девочку с красивыми улыбающимися глазами и прелестным голосом. И тогда мы можем быть, как та пожилая пара там. Мы будем держать друг друга за руки и постоянно забывать наши имена, но наша дочь будет рядом и будет напоминать нам не оставлять плиту включенной. Она будет напоминать нам о том, кто мы на самом деле. Думаю, все это было бы прекрасно, хён. Облегчение и счастье омывает Кенсу огромной волной. Он тихо выдыхает, а его руки чуть дрожат: — Спасибо, мечтатель. Спасибо за твою мечту.***
Для Кенсу ежедневная рутина превращается в заботу о Чонине. Он не возражает против этого — он принимает вместе с ним душ, помогает ему вымыть волосы, сцеловывая капельки воды с его лица. Он покупает ему цветы и поет собственно-сочиненные забавные песни о любви, пока Чонин не умоляет его прекратить. Каждую субботу и воскресенье они выходят гулять. Иногда он водит Чонина на соревнования по танцам, просто чтобы увидеть, как глаза младшего сияют чем-то, что невозможно выразить словами. Бэкхен и Чанель бесконечно дразнят его тем, насколько сильно он влюблен — настолько сильно, что он даже отказывается от посиделок в баре, чтобы посмотреть фильм с Чонином. Крис следует за ними тенью и иногда прерывает их разговоры мудрыми китайскими пословицами, которые он узнал от своей матери, такими как: «Кот всегда мяукает на птицу» или «Мир придет только к тем, кто достаточно терпелив, чтобы дождаться его», и все трое смеются до слез, пока Крис почесывает голову, смущенный от собственного перевода. — Мне кажется, что я люблю тебя так сильно, Чонин, — говорит однажды Кенсу, опьяненный от вина и страстного желания, — что я предпочел бы быть немым, глухим и слепым, чем жить без тебя. Чонин на это смеется и шлепает по его руке, и говорит перестать ему быть таким глупым. — Я не глупый, мечтатель, — бормочет Кенсу, касаясь губами руки младшего. — Я просто влюблен в тебя. — Все равно, что быть глупым, — кивает Чонин, улыбаясь. — Это доказывает насколько низок твой IQ, хён. Но Кенсу слишком счастлив, чтобы обижаться. Вместо этого он просто пожимает плечами и начинает петь «Baby, baby» не попадая в ритм, а Чонин засыпает, положив голову на колени Кенсу. Руки певца настолько привыкли к прикосновениям, что он даже не замечает, как его пальцы нежно играются с мягкими локонами Чонина.***
Весна плавно переходит в лето. Сеул более оживленный, чем обычно, со всеми своими блестящими зданиями, бесчисленными людьми, которые толпились по улицам и за каждым уголком, украшенные тем особым волнением, которое приходит только в жаркие дни. Наступил июнь и лекарства Чонина перестают действовать. — Скажите мне, почему это происходит? — спрашивает Кенсу сквозь зубы. — Скажите мне, почему он не может поднять руку без слез на глазах. Скажите мне, почему он не может чувствовать свои пальцы. Скажите мне, доктор. Доктор вздыхает, а его лицо говорит о том, что Кенсу не хочет видеть и слышать: — Такое часто происходит на последних стадиях рака, — отвечает мужчина. — Я не могу сказать точно, как долго… — Как долго он будет жить? — Когда вы так говорите… — доктор хмурится. — Послушайте, мы делаем все, что можем, но Вы должны понять… — Скажите мне, сколько денег мне нужно перевести в эту больницу, чтобы он смог дожить до момента, пока мы не станем старыми и лысыми. Сколько будет стоить, чтобы избавиться от его боли? — Это не зависит… — Конечно, это зависит от денег! — восклицает Кенсу. — Все зависит от них, не так ли? — Вы не можете купить чью-то жизнь, — сердится доктор. — Вы просто не можете. — То есть Вы хотите сказать, что мой Чонин будет испытывать боль до конца своей жизни? Не делайте такое лицо! Слушайте, мы должны пожениться в сентябре. Мы должны удочерить маленькую девочку с длинными черными волосами и красивой улыбкой, как у него. И я не думаю, что он сможет все это оценить через боль. — Мы ничего не можем сделать, сэр. Лучше всего, если Вы оставите его здесь на несколько дней, на всякий случай. — На случай чего? — На случай, если что-то произойдет. Кенсу не спрашивает, что может произойти. Ему все равно, и он не хочет даже слышать об этом. Сеул красив, чем когда-либо. А у Кенсу любовь, и она рушится.***
— Как Чонин? — спрашивает Чанель, когда Кенсу входит в свой кабинт. Если бы он был в лучшем настроении, он, вероятно смог бы оценить беспокойство в его голосе. «Несколько дней» превратились в целую чертову неделю, в течении которой все ночи он проводит с Чонином, а днем он либо хоронит себя за работой, либо пьян. Или все вместе. Чонин чувствует запах его перегара. Сначала он ничего не говорил, вероятно надеясь, что это просто начальная защитная реакция, но теперь… Чонин говорит ему, что не видел его трезвым с тех пор, как его перевели в больницу. Он просит Кенсу остановиться, чтобы он взял себя в руки, что жизнь продолжается и «Я еще не умер, идиот», когда Кенсу плачет в больничную одежду младшего, его руки обнимают Чонина так, словно его жизнь зависит от этого…и в какой-то степени это так и есть. Он считает свои деньги, продолжая спрашивать каждого доктора, сколько нужно денег, чтобы спасти Чонина, но получает один и тот же ответ. Они говорят ему, что он не может купить жизнь, но Кенсу не слышит, потому что он знает, что деньги могут купить все. Черт, если деньгами можно выкупить душу, так сколько же будет стоить эта проклятая жизнь?! — Так же. Плачет от боли, — бормочет Кенсу, уставший и достаточно пьяный. — Разве у них нет обезболивающих? — Обезболивающие? Они уже давно перестали действовать, приятель. Теперь они дают ему что-то, чтобы он спал. И он в основном без сознания. Кажется, мы разговаривали всего четыре раза. Не то чтобы я в этом разбираюсь, но эти чертовы таблетки — морфий и все остальное, что они ему дают — они разрушают его чертов разум…Я люблю тебя, До Кенсу. Я буду любить все наши тысячи сентябрей.
Чанель качает головой, а Кенсу напевает под нос «Танцор с раком» и сутулится на стуле так сильно, чтобы скрыть свои слезы. — Какой дерьмовый поворот судьбы, да? — говорит Кенсу, поворачиваясь к Чанелю. — Чертовски иронично. Я поменялся местами с ним. Я должен быть умереть. Я уже был мертв. — Жизнь никогда не бывает справедливой, Су, — отвечает Пак. — Это никогда не работает. — Это должно быть честно по отношению к Богу. Это должно быть честно, когда в твоих руках весь мир. Это должно быть честно, когда у тебя есть все — Чанель, я — у меня, черт возьми… дерьмо, у меня было все… Кенсу закрывает голову руками и плачет весь день.***
— Хён, — зовет Чонин. Его кожа казалась пепельного цвета под тусклым больничным светом, а речь была невнятной и слабой. — Скоро наша свадьба. Что мне надеть? — Одно из тех белых платьев будет хорошо смотреться на тебе, — поддразнивает Кенсу. — И мы наденем на тебя парик. — Хён! — Просто приди сам, мечтатель. Я хочу только тебя. Меня даже не волнует, наденешь ли ты свои старые синие кроссовки. — Они действительно тебе не нравятся, не так ли? — тихо смеется Чонин. — Да, верно. Но они твои, поэтому я буду терпим и позволю тебе надеть их. — Ты должен, — Чонин на секунду останавливается, его губы двигаются беззвучно, лицо искажается в мучительной гримасе; затем он продолжает шепотом: — Ты должен научится танцевать. Ты обещал мне. — Не уверен насчет этого, малыш. Я певец, и, как ты знаешь, совсем не умею танцевать. Если я не научусь, мы всегда можем оставить эту затею для следующей свадьбы. — Следующей свадьбы? — Да. Я планирую жениться на тебе каждый сентябрь с этого года. — Тогда у тебя будет бесчисленное множество возможностей научиться этому. Не смущай меня, — улыбается Чонин, а его веки медленно закрываются. Он снова засыпает и Кенсу держит его за руку до самого утра, нежно скользя пальцем по обручальному кольцу. Он представляет Чонина в синих кроссовках, говорящий «Я согласен», и его сердце разбивается на тысячи осколков.***
Июль. Кесну теряет счет неделям, как и своим деньгам. Бэкхен сообщает ему, что он слишком богат для живого и Кенсу спрашивает, должен ли он тогда пойти и умереть в таком случае. — На эти деньги можно купить целый чертов дворец, Су! — восклицает Бэкхен, глядя на цифры. — У меня уже есть дворец и это… — Сердце Чонина, — закатывает глаза Чанель. — Ты говорил уже это так много раз, что меня уже тошнит. — Кто же знал, что любовь сделает его таким глупым, — с отвращением качает головой Бэкхен. — Это настоящий мрак, правда. — А я думаю, что это душераздирающе, — говорит Крис. Но все сделали вид, что ничего не услышали. Но тишина одинаково сурова. Той ночью он складывает 100 000₩ банкноты в бумажные самолетики и отправляет их в полет через окно своей гостиной. Тени пляшут по его лицу, а в сердце закрадывается тьма. Он молится, чтобы часы остановились, просто остановились на несколько секунд, на несколько часов, а может и на несколько лет. Ему нужно немного времени, чтобы двигаться дальше, чтобы быть готовым, потому что, хоть он и продолжает представлять Чонина в синих кроссовках, произносящего свадебную клятву, это видение кажется таким далеким, почти недостижимым. Но кому может молится самопровозглашенный бог? Хуже всего сводит его по-настоящему с ума то, что он не может увидеть Чонина, потому что «посещения запрещены», пока младшему не станет лучше для визитов. Таким образом, вместо того, чтобы держать за руку Чонина, он сидит в холодную полночь, желая, чтобы эта ночь была вечной, пока он разрывает себя на части, пытаясь найти грань между разумом и сердцем. Ты знал, что это произойдет. Ты, черт подери, знал это. Так же как и ранее, точно так же, когда ты был свергнут с вершины, ты знал к чему все это близится. Так почему же ты продолжаешь швырять себя в пучину боли? Почему тебя волнуют те вещи, которые могут причинить тебе боль. Ему нужно выпить. Разве боль нужна для того, чтобы существовало счастье? Это стоит того? У тебя не может быть дня без ночи и когда твоя ночь более продолжительна, то жертва небольшого количества света, не кажется такой плохой, не так ли? Пока он смотрит на свое последнее творение, кружащееся в летнем воздухе, Кенсу чувствует себя самым одиноким человеком на планете и решает открыть одно из самых старых вин, чтобы отпраздновать это. Ему грустно понимать, что никакое количество алкоголя не может заставить звучать тиканье часов менее угрожающе.***
Теплым днем Кенсу отправляется в больницу через две недели, потому что требуется куча таблеток. Его разум запутан бессвязными мыслями и образами (маленькая девочка с великолепными глазами, Чонин в похоронном костюме, Чонин в свадебном костюме, Чонин превращающийся в ручей, а Кенсу превращается в птицу, и он тонет в нем; летит. Его ноги ослабли. Все вокруг него мерцающее черное. Он идет против потока людей, направляющихся в город, и сталкивается с каждой душой, которая пересекает его путь, молча в ответ на испуганные вскрики и проклятия в его адрес. Он должен был ехать на машине туда, думает он. Он должен был поехать на машине туда и врезаться в первую попавшуюся стену. Становится хуже, когда он входит в здание и идет по длинным гниющим голубым коридорам. Вонь лекарств, казалось, сочилась из стен, она пробиралась к его ногам и душила, настолько сильно, что он чувствует вкус желчи во рту. Сама больница спит под куполом тепла, а обычно крикливые и торопливые медсестры, вместо этого сидят по углам, посматривая на него сквозь хмурые брови и очки в толстой оправе. Даже администратор, который всегда приветствует его с улыбкой и новым диском для автографа, сидит на месте, печатая как сумасшедший, не удостаивая его и взгляда. Но разве кто-нибудь говорил, что он хочет сейчас побыть один? Медсестра говорит ему посидеть в комнате ожидания, пока не выйдет доктор. Он чувствует себя слишком уставшим, чтобы спорить и поэтому садится на металлический стул, вдыхая горячий, застойный, пыльный воздух, который душит его намного больше, чем глупое пищание из палаты Чонина. Он пытается отвлечь свое внимание на журналы, но все что он видит на обложках — это его лицо, и ему сейчас совсем не хочется смотреть на себя. Он решил посмотреть на свои ботинки. Блестящая, совершенно новая кожа. Все это деньги, все это слава. А он застрял на дне человеческой природы. Как забавно. Проходит пятнадцать минут, затем они превращаются в час, потом в два. Кенсу хочется разорвать легкие. Неприятный запах чистящих средств, стерильно белые стены и пол, и тот характерный запах гниющей плоти — они повсюду, вокруг него, проникают в поры, скользя в его клетки, склизкие и мерзкие, напоминающие о смерти, то, от чего он бежал всю свою сознательную жизнь. Три часа. Звуковой сигнал не перестает эхом отдаваться в его ушах. Он наполовину в сознании и все, что он слышит это этот звук.Бип. Бип. Бип.
Этот проклятый экран, который постепенно забирает Чонина из его рук. Три с половиной часа.Бип. Бип. Бип.
Не имеет значения с аппаратом он или без, думает Кенсу. Нет никакой разницы, даже если они подключат все имеющиеся аппараты к телу Чонина. Все останется без изменений. Четыре часа и десять минут.Бип. Бип. Бип.
Он начинает в изумлении смотреть на пылинки, которые летают вокруг него. Они такие легкие. Их так легко сдуть.Бип. Бип. Бип.
***
На пятый час звуковой сигнал продолжает звучать в его ушах. Пронзительный, безукоризненный в паузах, и никто не приходит — почему никто не приходит, думает он, почему? Это сводит его с ума. Просто безумно. Кенсу постукивает кончиками своих ботинок по кафельному полу. Он спокоен. Он знал, что это произойдет. Он знал это. И нет ничего, что он может сделать, чтобы…. — Черт! Его голос раздается эхом, и он едва узнает его. Словно под гипнозом, потерянный в другом болезненном видении (губы Чонина больше никогда не будут двигаться, но это нормально, все хорошо, все будет хорошо), он поднимает стул и бросает его. За ним следует еще. Один за другим он смотрит, как они ударяются о стену, а затем падают на пол с громким металлическим стуком. Он продолжает кричать, он дрожит, по коже ползут мурашки, а глаза блестят яростью загнанного в клетку животного. Это не последний день Чонина, вовсе нет. Умирающие никогда не умирают, они продолжают жить вокруг них. — Кто, черт возьми, дал тебе право умирать? — шепчет Кенсу. — Кто сказал, что ты можешь вот так чертовски просто уйти, Чонин? Становится хуже, когда вопрос продолжает кружить в его голове, подобно раздражающему зуду, который он не прекращает чесать, пока не истечет кровью: мог ли он что-то сделать? Мог ли он спасти его? Если бы они только встретились раньше, если бы только Чонин оказался там раньше, если бы Кенсу был за гранью спасенья или даже лучше — если бы они никогда не встречались, что-то бы изменилось? Где-то в Сеуле умер бы юноша от рака, а Великий До Кенсу никогда не узнал бы этом. Его мир вращался бы по-прежнему, а будущее представлялось долгим, только без боли. Просто с огромной пустотой. Гигантская и прекрасная куча ничего. И Кенсу остался бы мертвым. Блаженно неосведомленный о боли других, о том, как больно заботиться о ком-то. Стоит ли этого того? Должно ли было пойти все именно так? Возможно, это была судьба, глупый, звучит голос в его голове. Так похожий на чониновский. — Я не верю в судьбу, — отвечает Кенсу призрачному Чонину. — Судьба не решает подобное дерьмо. Тогда фантом Чонина спрашивает: Тогда, ты сожалеешь об этом? Кенсу думает, что да, сожалеет. Чонин в его голове говорит, что не верит в это и Кенсу бормочет: — Пошел к черту. Ты умираешь. Не тебе разбираться с последствиями. Какими последствиями? — Продолжать жить, когда часть тебя покинула. У всех часы продолжают идти, а твои остановились совсем недавно. Как кто-то может чувствовать себя довольным жизнью, как я, когда они побывали в раю? Как можно продолжать жить, когда их душа мертва? Я думал ты живешь мечтой? Издевается над ним призрак Чонина. Мечтой каждого. — Я никогда не жил, — говорит Кенсу. — Я даже не был живой. А сейчас? — Да. И буду еще немного. Твой последний вдох — мой. Поэтому не дай мне умереть. Пожалуйста. Но Кенсу должен. Это будет больно, он это знает, все приходит к концу, как и все остальное в этой жизни. Некоторые хорошие вещи должны умереть. Даже если ты умрешь вместе с ними. — Сэр? Кенсу делает паузу перед тем, как вдохнуть. Если он будет делать вдох дольше, если он не услышит этого, быть может, этого не произойдет, быть может он уйдет и Чонин останется в живых просто потому, что Кенсу не узнает, что он мертв, возможно он сможет удержать эту иллюзию какое-то время, продолжая подталкивать его мечту, продолжая держаться вечно за то, что никогда не принадлежало ему, просто продолжать идти, идти и идти… — Сэр? Вы в порядке? … и подниматься до тех пор, пока он не достигнет звезд, ведь он все-таки звезда — холодная, далекая звезда, которая была мертва примерно с самого начала, но все еще горит, все еще яркая и ослепительная; до тех пор, пока все в это верят, имеет ли значение истина? Просто ложь для самого себя на некоторое время. Навсегда. — Простите? Кенсу поворачивается лицом к человеку, которого, как он вспоминает, видел ранее. Доктор Чонина. Тот самый человек, который сказал, что они не могут спасти его, ничто не сможет спасти Чонина. Тот самый гребанный ублюдок. — Да? — Вы До Кенсу? — спрашивает доктор, бросая взгляд на белоснежный лист в бумаги в руках, затем неодобрительно осматривает на устроенный беспорядок. Он не говорит ничего, что немного разочаровывает Кенсу, который с горечью готов воспользоваться первой возможностью наброситься на кого-нибудь. — Да. — Если Вы хотите поговорить с ним, сейчас самое время. Вероятно, он скоро уйдет. Его органы…что ж, боюсь, он сейчас не в самом лучшем состоянии. Мы сделали все возможное. — Нет, вы не сделали. Доктор, вероятно посчитал, что он не понял его с первого раза, потому говорит еще раз: — Он умирает. Мы больше ничего не можем сделать. — Так найдите что-нибудь, — спокойно говорит Кенсу. Доктор тяжело вздыхает. Он объясняет Кенсу, что Чонин умрает и что нет никакого способа остановить это. он спрашивает, есть ли кто-то еще, кому они могут позвонить. Он спрашивает, сможет ли Кенсу сам устроить похороны, верит ли Чонин в Бога, и если нужно они должны вызвать священника — почему они должны, удивляется Кенсу. Бог уже здесь, чтобы увидеть своего любимого мечтателя. Есть ли кто-то, кому они должны позвонить, снова спрашивает мужчина. Чонин умирает, повторяет он. Умирает, умирает, умирает. Если Кенсу не поторопится, он потеряет его. Слова даются с трудом. Кенсу отказывается даже попытаться что-то произнести. — ….мы сделали все что в наших силах, уверяю Вас. — Как я и сказал, сделайте что-нибудь с этим. Вы ведь все врачи, не так ли? У вас есть замудренные медицинские степени. Найдите выход. — Но это невозможно! — утверждает расстроенно доктор. Кенсу смеется: — О, хорошо. Вот в чем дело. Как много? Он копается в кармане штанов и достает кошелек. Доктор выглядит разочарованным, когда говорит, что он глуп и дело вовсе не в деньгах. — Я спросил Вас, сколько это будет стоить. Сколько стоит жизнь Чонина? — повторяет он и вынимает все деньги, считая их. — Если этого недостаточно, просто скажите цену. Я заплачу сколько угодно. — Сэр, я говорю Вам в последний раз, мы ничего не можем сделать. Кенсу поднимает голову, затем смотрит вниз, после на деньги, которые он сжимал в руке. Фейерверк из сине-зеленой бумаги взрывается в пылающем застоявшемся воздухе, окрашивая купюры в оттенки разбитых мечтаний и одиноких вздохов по ночам. Деньги приземляются на пол прямо к ногам доктора. — Возьмите их и спасите моего Чонина, — кричит Кенсу, — спасите его и я куплю всю чертову больницу. Я буду вкладывать все до последней воны, так что поторопитесь и спасите его! Но доктор отступает на шаг, когда вокруг них собирается медперсонал и все они недоверчиво смотрит на Кенсу. Это нечестно.***
В одиннадцать ночи Кенсу добивается и получает транквилизаторы и наркотики. Он прекратил кричать и стоять на коленях, умоляя доктора взять все, что у него есть и не дать Чонину покинуть его. Он больше не рыдал, утыкаясь лицом в кучу бесполезной бумаги. Он заходит в палату Чонина в 23:30. Внутри было слишком темно, и пока его глаза не привыкли, он ничего не видит. И он благодарен за это. Юноша, кажется спит. Его грудь плавно поднимается и опускается, а лицо источает спокойствие. Когда Кенсу садится рядом с ним на кровать, его глаза слегка приоткрываются, и он улыбается: — Ты здесь, — говорит он еле слышным шепотом. — Ты здесь, хён. — Да, мечтатель. Я здесь. — улыбается Кенсу. Он борется с удушающими слезами и подносит его руку к губам, нежно целуя ее. — Хён, — младший сглатывает и резко вдыхает. — О нашей свадьбе…ты…ты научился танцевать? — Еще нет. Я подожду, пока ты не научишь меня. Чонин тихо рассмеялся: — Ты так ленив, это удивительно. — Перестань быть таким грубияном, малыш. Я старше тебя. — Только на год. Они обмениваются взглядами, и губы Чонина изгибаются в улыбке, что значит намного больше, чем любая песня, написанная Кенсу. Это небольшое сообщение между ними. Крошечная надежда, что они буду вне времени. — Чонин, я ведь говорил тебе, как сильно я тебя люблю? — Да, каждый день. На самом деле, я немного устал от этого. Кенсу тихо посмеивается, первая слеза падает на его колени, когда он наклоняется в нескольких дюймах от лица Чонина: — Тогда я повторю это еще раз, — шепчет он у самых губ младшего, — я люблю тебя, маленький мечтатель. Я тебя люблю. — Это два раза, хён, — усмехается Чонин. — И я тоже тебя люблю. — Я люблю тебя, — повторяет Кенсу. Он соединяет их губы нежным, медленным и целомудренным поцелуем. Одним из благодарных. Звук аппарата превращается в резкий свист; он пронзает кожу Кенсу. Он не отстраняется от Чонина, пока слезы дождем не орошают лицо младшего. Он не отрывается от него до тех пор, пока не слышит, как в палату врываются врачи, выкрикивая бессвязные вещи, включая свет и закатывая еще больше бесполезных аппаратов. Единственное чего они не понимают так это то, что Чонин останется бессмертным, запечатленным в воспоминаниях, окутанный в лавандовые лепестки на пьедестале своей мечты. — Время смерти, — раздался вдалеке голос, — 23:45, за пятнадцать минут до полуночи. — Еще бы несколько минут, и он смог бы дожить до нового дня, — говорит другой, но первый тут же затыкает его. Чонин выглядит так, словно снова спит, кожа его мерцает, а губы чуть изогнуты в легкой улыбке. Кенсу улыбается сам. Он снова наклоняется и оставляет нежные поцелуи на веках Чонина, и тихо шепчет: — До скорого, маленький мечтатель. Мы встретимся в сентябре снова.