***
Она всегда прощается с надеждой отвлечься, когда ступает в пустынный школьный двор. Ранними вечерами, как сегодня, он до краёв полон светом и с тропинки льнёт к башмакам, завиваясь в спирали, пыльная взвесь. Матильда остановилась, позволила теплу и шороху деревьев присоединить себя к секунде покоя. Две девчонки-подружки у турников притихли и смотрели на нее долгими высокомерно-пытливыми взглядами из прошлого. На окне кабинета биологии собрались кактусы — у каждого табличка («…встречающего»). Крыльцо блестело краской к новому учебному году, Матильда шагнула не сразу, а когда всё же… ступень знакомо скрипнула, приветствовала её, приглашая вновь остаться. Насовсем. Коридор бутылочно круглился отдалённым светом. — Есть тут кто? Эхо обтекло стены и легло под каблуки, когда Матильда огляделась и ухватила узкий луч из приоткрытой двери кабинета — того самого, с кактусами. Она проскользила к ней вдоль стены, медленно заглянула, моментально сощурила глаза от пустоты, пронизанной пыльно-пузырчатым светом… Кабинет предназначался лишь ей. Глянцевые складные парты собраны у стены; неприхотливые растения, припорошенные книги. Матильда шла вдоль окна и гладила край подоконника, подбирала ощущение тонких эмалевых трещинок-шрамов. Солнце ласково тронуло корявенькое детское «hate» — оно несмело выползало под ладонью, впитывало красноту живой просвеченной кожи. Надо же, таилось много лет незамеченным, выжило, ждало… Матильда узнала его, остановилась. «Ненавижу, ненавижу, мразь…» — горестно выцарапывала в те годы на неизбывной стене камеры-одиночки — тонко, кроваво… Кончики пальцев бессильно горели от воображаемых хищных когтей — так бы ими и разорвала, содрала кожу, прежде чем сжечь и развеять. Не было кого. Мечтала нарисовать, но он не получался… А ещё фото вырезать из газеты, но с ней не случилось таких газет… На полке сгорбленно подкрадывается скелетик четвероногого. Матильда отвернулась от него к плакатам — летом теснятся по несколько штук на гвоздь. Кровеносная система человека, два ровных толстых сосуда — красный и синий — «с палец толщиной», — с урока слова, беззвучные и до бумажности сухие, от них остались лишь тонкие косточки. Просто слова и плакатная картинка, — условная правда, для школьников. И пока за первыми партами старательно пишут, в мыслях яростные мечты три раза в секунду вспыхивают озарением, как добраться до этих двух… Рука непроизвольно вернула тепло футболки, плавный ход дыхания — и тут же отдёрнулась, — Матильда сжала зубы и смотрела на неё, как на чужую. Чью-то, кому неосторожно проговорилась, обнаружила себя и теперь застукана за собственными пределами… Кто спрашивал внутренним насмешливым голосом, верит ли она… нет, не так… правда ли у Матильды — у неё? — самой-то, а? — там две трубки (толщиной с палец)? И когда всё уже оборвётся и остынет… Да-да, раз и всё: оборвётся биение, исчезнут… погаснут мысли, выветрится тепло… Какие приборы уловят, как расходится оркестр её жизни? — спрашивал этот голос наперебой с собою, двоясь и множась в голове. Какое — ну какое? — вскрытие покажет источник пустого и горячего мерцания, пушисто свернутого в самом себе до бесконечности, м?***
Некоторые дни прилежный. Школьно причесан и ровно побрит, и сероватая рубашка, и свободна лишь верхняя пуговица, и серый же костюм. Вот как сегодня. Она шла следом в потоке, подстраивалась под походку. На его шаг, хромой или размашистый, — два её, звонкие стежки по глухой ткани дней. «Не потерять!» — словно вокруг бесконечные перекрестки во все стороны, а не замкнутое в себя Управление; словно ему тут и пропасть вместе с памятью. Воспоминания эти уже не извлечь из стёртых, шипящих дорожек жизни — не извлечь его самим собой, «…и последнее, известное одному ему, про Л…» Матильда поспешила вперед, выдерживая отдаление в два (а то и три) человека, — остановиться и просмотреть папки. Они, холодные, тяжело ползали в руках, норовили стечь по страничке на мраморный пол; мешал уголок каре, мимо шли, она воевала с целлофаново скользкими обложками, поймала момент убрать волосы и распрямить шею… Взгляд, тот, единственный, не выдергивает Матильду из толпы. Движения неровны и порывисты, мелькают из того одновременного пространства, где пролегают невидимые тропы. Весь там до невесомости и потери цвета, и такими днями её покидает осознание неизгладимого и неразрывного знакомства, — ускользает, утихает беспрерывным звоном в ушах или неприжитой мелодией, которую до слёз с головной болью силишься извлечь неустанным трением мыслей. Он мог быть ей никем, просто человек — «…мужчина», уточняет она себе, — средних роста и возраста, слабого контраста, временного отсутствия; обычный, с приближением чуть придурковатый, но не лишен притягательности… конечно, не знать если. Взгляд не выдергивает Матильду из толпы. Не окликает голос, не струится по воротнику вкрадчиво: последнее — непозволительный риск в стенах Управления по каким-то там законам для всех остальных, этого риска отголосок нудно оправдывает одиночество мимолетных встреч. Оправдывают его и Бетховен, и переулок, и обмен прицелами… Весь тот чёртов день преподносил сюрпризы до последней минуты. Сначала зачастил дождь…***
Дождь заимствовал цвет у неоновых вывесок, вымывал яркие краски и смешивал на стеклянных лужах витиевато. Ярко зажжённые капельные искры срывались с козырька, рассыпались о проходящих мимо, смеющихся, спешащих поймать такси. Матильда не двигалась — пусть мгновения пройдут сквозь, изрешетят, оставят прозрачной, распылят в пронизанном воздухе, унесут от свежих ощущений… их следы гаснут в тонком трепете слишком долго. — Тильда, я… не возражаешь?.. если… Невинная скромность, словно свершенное осталось в переулке. Но оно проползло сюда, под козырек у входа в концертный зал, объяло дрожью, ударило по всем чувствам, вспыхнуло на плечах, на спине, бросилось жаром в лицо, просто а-а-а-а-а-а!.. хоть выбегай под дождь, позволь ему отмыть, отмыть… И чтобы ни слова больше, ни в полголоса… — Д-да. Пожалуйста, — замолчи, господи, только замолчи… Грозовой воздух приносил чувство упоения, словно после неутолимой жажды. Развёл запахи бензина, эспрессо, парфюма, расслоил их на прозрачные ноты, и в новом сочетании вместе они кружили голову. С каждым вздохом мир обретал новые переливы, даже в незамысловатом дыме сигарет — неравнозначность. Один — от компании у дверей, далекий, смешанный с ватной ноткой алкоголя и чугунным голосом, — ничего не значащий. А второй — воздушный отпечаток дыхания, мимолетное свидетельство жизни, которое пять минут назад она могла стереть. Осталась одинокая на него просьба, так и висела невидимым дождём в молчании. Уголок рта у Матильды дёрнулся. Она бы и сама сейчас. Да и кто ему запретит? — курево, дышать… быть. Концерты с девушкой, которая спит и видит его на столе в морге; одевать её и окружать музыкой по своему вкусу. Находил в этом не меньше, похоже, чем в симфониях, а это не меньшее — самое утонченное из удовольствий. Осязала кожей, не могла отвязаться от мысли — курил поблизости. То опускал в раздумьях шею, отставив огонек в сторону и стряхивая пепел, то затягивался, с наслаждением жмурясь. Где-то между взглядывал на Матильду вскользь, неровно скалился в ухмылке и покачивал головой… должно быть, самому себе — истинному маэстро сегодняшнего вечера (а никто не знает, не зна-ает уже много лет!)… и шалунье-смерти с очередной забавной причудой удержать его от выстрела… А ещё девчонке, что так мечтала угостить его пулей, так мечтала, и эти попытки, и все эти разговоры про несчастного убитого братика и… особенно про того, кто приходит к нему невидимый в жару и дождь, скрывается за этим «и»! …где всё это, как дошло до дела, а? Самодовольная улыбка и взгляд в сторону, но не здесь — полон недавних воспоминаний. Секунда между его бдительным вниманием и падением пепла, покореженное хохотом с другой стороны мгновение, расходятся и смыкаются стены людей, и завеса капель, и светофор. Зазор пространства и времени приближался в виде такси, и никто не ждал, и пепел соприкоснулся с брусчаткой. Шаг, другой, взмах руки… …остался в воображении. Стэнсфилдовский форд возник из ниоткуда, проявился в отраженных огнях зеркальными темными боками, отклонил дождь и любые вероятности, кроме этой. — О, а вот и нам пора! — деятельно и весело проговорил на ходу Стэн, залихватски громко — сквозь зубы, водя зажатой сигаретой. Сладко затянулся напоследок, повернув ладонь от себя, выдохнул в небо и бросил окурок под ноги. Тот немедленно растекся на тень и свет, и поло хлопнула дверь, и шаги перепутали все скользящие пятна в лужах. — Напрасно ты с нами не остался, Бэнни… За последнее время это был лучший мой концерт, без всяких там… — оживленное мелькание ладоней. — А-а, ладно! — И притих. — Сделай одолжение, помоги нашей спутнице сесть в машину… И к Матильде, осторожно, мягко: — Милая, мы скоро… Никуда не уходи. И еще… Матильда, будь добра, отдай сумочку Бэнни… Уже с дальнего места в салоне Матильда наблюдала их — силуэты на фоне свечения. Руки чуть провалились по обивке, окно косой рамкой неровно заплавало перед глазами и приблизилось, ещё и ещё раз, — и вот, от коробки света отделял лишь дождь — замирающий на стекле и безостановочный дальше. Говорил Бэнни, сумочка с пистолетом потерялась в его ладони, свесив цепочку. Эта сцена могла насмешить, не будь столь тихо-угрожающей. Но все равно забавно. Улица шла, мелькала мимо. Стэн застыл во внимании, его неподвижность глушила и ускоряла всё вокруг. Жесткий наклон головы — что-то по работе… одной из них. Салон форда — все, что сейчас было у Матильды. Под приборной панелью в темноте спала рация. На переднем сидении дожидался красивый пакет с одеждой и коробкой — весь в живых бликах. Схватить и бежать. Между передними сидениями упал белый прямоугольный луч. Нет, он всегда лежал… он не луч… он… Матильда глянула вправо сквозь частые круглые капли. Стэн обескураженно и устало достал пачку сигарет, вытянул одну невпопад, она долго не хотела гореть, дым от нее мучительно корчился в воздухе. …визитка. Или вроде того, складывается длинной книжечкой. Совсем свеженькая, нетронутая донной пылью города, случайно воткнувшая себя у подлокотника рядом с пакетом. Матильда посмотрела, не тронув её, — изящно выведено в вензелях название «Ньюман-и-Кох». Скольжение пальца раскрывает за самый край — «NS48», вписано рукой, не чуждой каллиграфии. Неизбыточная красота роднила визитку с бежевым костюмом, неминуемо вела к Стэну. Тот говорил что-то — подручному и мимо него — тремя затяжками позже, подчеркнуто сдержанный. И этим тревожно страшный. …Возможно. Возможно, из кармана… когда он выходил на концерт… Не сразу решилась, но побуждение, понятное быстрее пальцам, чем тому, кто в мыслях шершаво ругал за этот вечер… и поднесла к носу, легко вдохнула рядом, изучила: полиграфия, бумага, какое-то терпкое мыло или отдушка… острой новизны запах, отдающийся в глазах видением светлой ткани. Тем временем Стэн отмер, прицелился и запустил сигарету в сторону молодых людей. Поздно уходить. Руки не изменили — вернули визитку так, словно и не было ничего. Не изменили, не предали — ужас обрушился на шею незакрепленным разбитым стеклом — не предали ни разу за сегодня. Потому ещё не убежала. Ворвался шум улицы, Бэнни сел за руль. Матильда ждала, что ей протянут назад вещи, освобождая шефово сиденье, но пакет могильным камнем увенчала сумочка. Стэн открыл соседнюю дверь и («…нет-нет-нет, пожалуйста!..») занял место рядом. Располагался долго, в привычной болезненной манере. Пока он не смотрел, Матильда наблюдала: след капли с козырька на плече, сначала устроить левую ногу, затем правую, — отзвук захлопнутой двери отрезал дождистый воздух и всякую надежду, что передумает. — Я хочу домой, — проговорила Матильда, замирая, скорее для Бэнни, чем Стэну. …и все в ней содрогнулось, ответило с готовностью, будто ждало этих слов, взметнулось бурей палых листьев в необъятной одинокой оставленности. Крошечная, непомерно превосходящая себя ценой каморка — это не «домой», пусть и называется так. «Домой» — это… Посреди выжженного пространства, в плотно заполненной собою пустоте — ни сжать её, ни отодвинуть пределы, ни вместить что-то… Там, посреди, и осталось «домой», руины в себе, которые не перерасти… — Отвезите меня домой. Смотреть перед собой, в затылок Бэнни. Запретить себе поворачивать голову или коситься сквозь клин каре: волосы могут не скрыть. — Конечно, милая, — Стэн не вглядывался пристально, не нарушал незримых границ: был слишком занят — пристраивал плечи и затылок, отрешённый; Матильда прощала безучастность — извлек из кармана склянку, подходило время лекарств, — коне-ечно… Бэнни, ты знаешь куда ехать. Хруст капсулы и звук мотора дополнили друг друга. Шум остался снаружи, он изредка напоминал о себе, когда выныривал из липких неоновых луж под колёсами. Наблюдение за его жизнью не могло спасти, лишь напоминало, насколько сковывает близость справа, отсутствие пистолета, грядущее прибытие туда, куда Бэнни знает. Участились двери с номерами, шли в ритме обратного отсчета, замирая в красном на светофорах. За поворотом в улочку под пятнисто-редкими кронами его уже ничто не могло сдержать — обновился, зазвучал переплетением решеток и ползучих растений, каждое крыльцо-мгновение неповторимо. Стэн молчал, что для него странно. Положил локоть на спинку сиденья, подпирая голову ладонью, и смотрел в окно. Дрожь от шеи до волос — Матильда уже научилась распознавать её — предшествует словам и чуть заметному кивку. — Бэнни, останови здесь. Жизнь замерла на проходной отметке «36…». На конце то ли три, то ли восемь; решетка скучная и самая простая терракотовая отделка. «Вот так выглядит дверь из жизни на ту сторону». Глупые, глупые мысли, которые умнее, чем кажутся. И куда без голоса, изменчивого и петляющего. — Я тут подумал… Ты сегодня весь день за рулем, не так ли? Если зайдешь через дорогу перекусить, то никак не стеснишь нас… До этого Матильда сидела сжато и ровно, но предчувствие повело в сторону, мир поплыл перед глазами, пока не хлопнула дверь — Бэнни слишком хорошо понимал намёки. Одинокую улицу овевал влажный трепет листвы, казалось, ветер гонит её в темноте мимо крыльца, но уверенность из тех, что отделяет сон и явь, напоминала о ясном и знойном разгаре лета. И воздух стоял, и время, и ни одного человека, и они двое сидели рядом: она делала вид, что рассматривает улицу, он злобно улыбался в никуда и поправлял плечо. Матильда почти разгадала тайну последней цифры, когда Стэн запрокинул голову к низкому потолку и потрясенно выдохнул, чтобы привлечь внимание и сказать. — Я… всё пытаюсь припомнить, ангел… Знаешь… шь! что? Матильда повернулась к нему и немедленно поняла, что замечена, рассмотрена чёрным любопытно-круглым взглядом. Поймана. — …Когда мне ко лбу приставляли пушку… — кивнул с длинной улыбкой. — И не могу, представляешь, вспомнить, случалось ли такое до тебя! — Засмеялся и смолк. — Красавица… — Что-то колючее и тонкое в нежном тоне, подмигивает, до дрожи. — Ты же знаешь, что она должна быть дома, да? В специальном м-месте, а не с тобой, на улицах этого города. — Спрятал усмешку в ладонь, но продолжал щуриться. — Ты легально её достала, хотя бы, м? — Она у меня законно, да. — Голос оказался на месте и зазвучал неожиданно легко. — Заботишься о ней? — Тень строгости, мечтательный свет воображения: вот ангел, Матильда, чистит беретту, бережно убирает, вот кладет пулю за пулей в мишень на стрельбище… Она едва ощутила мимолетное движение к себе, словно хотел заглянуть через плечо. — Да… само собой. — Я понял, по ней ещё понял… Хорошо. И как тебе? Затаенный глоток в ожидании ответа, настолько близко, что по затылку прокатилась волна и ладонь защекотал воображаемый нож. Отзвук сигаретного запаха мешал уловить важное. — Как тебе, — дыхание шевелило волосы, — скажи, — ещё один мягкий глоток, и палец сгибом коснулся щеки, ладонь раскрылась, касание пробрало невыносимо, — каково держать в руках чужую жизнь? — Тяжело. Вывернул шею, заглядывая в лицо, — ошарашенно, вскинув брови, перебегая взглядом между её зрачками. Матильда отшатнулась, несколько секунд осознавая, что смотрит на него так же: в той же мере разомкнула губы и не дышала. Стэн первым спрятал взгляд, заморгал и со всхлипом втянул воздух. — Не ожидала? — низкий голос сквозь сладкую улыбку. — Это лишь в первый раз нелегко, а затем… с каждым новым… — ты бы знала, ка-ак затягивает! — Заверил кивком. — Очень. Невозможно остановиться. — Мне достаточно одного. — При определенных условиях, милая. — И эта его осведомленная застенчиво-щедрая ухмылка. — Когда у другого есть то, чего нет у тебя… То, что уйдет вместе с ним… Это такой короткий миг обладания — ты теперь знаешь… как у Бетховена… — Кивнул, приблизился, порывался тронуть подбородок, робко замер пальцем над губами, мучительно сжал зубы, точно неведомая сила не позволяла коснуться — лишь вывернуться и столкнуться глаза в глаза. — Увертюра потеряет для нас вкус, если слушать её постоянно, пусть иногда я и хочу этого больше всего… Матильда видела себя в его глазах, зрачково-черных в сумраке салона. Дрожь звучала тонким мысленным свистом, исходила от него, от влажно-тёмных волос, из-под бежевой ткани, которая отделяла… только и отделяла. Отталкивающе близкий, мерзковато теплый, в нем мучительно зыблилась жизнь, льнула к девичьему гладкому плечу каждой частичкой. Придвинулся плотнее, и она всё думала, что у свободных брюк многовато ткани для тощих коленей. Не стал дальше и лёг головой на спинку сиденья, здоровой рукой касаясь Матильдиного лица… Неопределенный звук блуждал в прижатом ухе, под веками плавал мысленный занавес. Матильда хотела лишь очнуться от этого причудливого сна. Знать, что концерт приснился, и она забудет отголосок красоты придуманной мелодии так же, как извлекла её из глубин памяти; что сигаретная нота не прячет за собой ничего; что тепло принадлежит лишь ей — это не больной Стэн греет себя рядом. Едва уловимое ощущение сверху донизу, смутное, едва осязаемое предчувствие опасности — не с револьвером из-под теплого пиджака, нет, — извне. Вот сейчас возникнут из темноты автоматные очереди, прошьют форд и их двоих вместе с ним, как Бонни и Клайда. С пулями перенесут кровь из одного в другого, перебивая кости, разрывая внутренности. И вот тогда они окажутся рядом, в единственно возможном месте, где могут лежать безмятежно друг к другу, — в морге. Матильда открыла глаза, но не проснулась дома. Салон форда. Стэн всё так же дремал напротив — невероятно чутко, если судить по движениям глаз под веками. Его касания до лица просили взаимности, зеркального двоения — тронуть ответно… но Матильда не преодолела себя — рано, он ещё слишком осторожен и бдителен, хотя подпустил к себе невозможно близко… Стоило ей моргнуть — он уже смотрел, и рот живо кривился, и голос перетекал в улыбку всё радостнее: «Тише, ангел… иди сюда». Потерся лбом о её лоб со смешливым придыханием — отпечататься этим невинным жестом друг в друге. Соприкосновение ощущалось смертельной раной — влажной, чуть липкой. И запах сигарет скрывал самое важное.***
Бэнни вышел из забегаловки спустя двадцать минут, сдачу оставил. Взял немного жратвы с собой: обмудок Юджин подкинул проблем, ночь обещала быть длинной. Нет, не жратвы ради шеф отправил его сюда, это понятно, — хотел побеседовать с этой Матильдой, вот и всё. Конечно, не сказал ни слова про план: знай она — бежала бы прочь быстрей, чем люди дышат. Стэн, все-таки сукин ты сын, впутывать её в это дело… Шеф и девчонка сидели в машине, как он и оставил их, косились каждый в свое окно. Только вот шеф приветствовал как обычно, с этими его… а девчонка аж задохнулась от радости. А потом они снова. Ехать отсюда до девчонки недолго, сущие пустяки. Она как будто удивилась, что так быстро, вскинулась, схватила вещи, поблагодарила за вечер и была такова. Пакет несла, как продуктовый, хитро открывала дверь и заходила спиной, упрямо избегая смотреть на улицу. Не уезжали, пока Стэн не сказал. Ждали. Тут-то Бэнни и ввернул предложение: а может, не надо? Правда же, совсем ребёнок, не виновата ни в чем — об этом Бэнни молчит, предпочитая железобетонный аргумент, что она загубит дело. Но на четвертом этаже чёртов фикус утонул в темноте за стеклом, лишь хлопнули листья, и Стэн указал на окно, звонко щёлкнул. Смотри-ка, Бэнни, говорит, умненькая, — не включает свет сразу по приходу, справится как-нибудь ангелочек, вот только цветы… Ага, блин. Ангел белокрылый. Теперь, говорит Стэн, посмотрим, не пришёл ли кто на приманку… А Юджин? Нахрен!!! — кричит, Юджина! Повезло мудиле, поживет на несколько часов дольше, только и всего… Не суть, Бэнни, говорит уже спокойно. Не суть.