Что-то личное

С потолка водой упал свет, и зал обрёл течение. За жгучей алой пеленой прошли мимо — прямые и веерные, как однодневная жизнь теней на бульваре. Почти городской гул обрывчатых голосов, смазанный, далекий, как в размытом сне, но почти зримый, — насквозь пронизанный той же музыкой, что и Матильда. («Моцарт — э-это моя страсть, ты знаешь…» — одна женщина другой, «…я тебе говорю… технично — не значит без души…» — с неторопливой расстановкой, «…пойдем, нечего здесь сидеть…» — звонче). За человеческим шумом выросла пустота, выросла отвесно, потёрлась о потолок и беззвучно поглотила мысленное зрение, оставила пару кресел и… Матильда различила присутствие, это вот наблюдательное молчание, приветственно-радушное, вступающее на место безразличия… нет, не то слово… Устранённости, во-от. Устранённости тех, других — всех… Нет… Заставить себя очнуться, посмотреть теми же глазами, теми же… Перед ними выжжены меловой след на полу, грязный блик барабана в шесть патронов и полдень. Уселся рядом — рукав потревожил воздух на развороте, край каре у Матильды переливчато порхнул ко рту и осыпался назад, пока она ловила острые движения, дыхание, тонкие чёрточки-предчувствия развязки. «Или… боли?» Стэн замер затылком на спинке кресла, восхищённо изучил видимое лишь ему одному на месте потолка, и на вдох… ещё один… глаза его темно и бездонно отразили звёздное небо. «Люстры, всего лишь люстры. Лампочки, хрусталь и чёрная… высота?» Ссутулил спину, уронив подбородок на грудь. Вот и всё. Повернулся к Матильде и выпрямился.  — Прекрасно… просто… прекрасно! — Внимательно полуотстранился в кресле, крошечные огоньки напоследок вспыхнули в прищуре и угасли следом за коротким смехом. Матильда не поняла до конца, как по скорбному излому бровей и прикушенной губе узнала на его лице… радость. Радость созерцания… творения. Не подотчетную чему-то или кому-то, стихийную, безумную… и — ей отдалённо отозвалось — мучительную. — Знаешь, зачем нужен перерыв между отделениями концерта, а? Зрачки дрожали мягко и тонко по её челке, по глазам… — Чу-в-ства, милая. — И снова это. Отдалось. — Чтобы улеглись чувства… Вот зачем. …заострились на кончиках ресниц… — Или ты не готова остаться? …расплылись по щеке, к шее и дальше, дальше… — Не хочешь перебить впечатление, там… Сжал рот с тревожной сосредоточенностью, дёрнул шеей, почти положил голову набок, и голос его перетёк следом, в полушёпот: — Или — мало ли? Может быть, ты… Непримиримо огляделся, вернулся… Зрачки-иголки, стеклянные глаза, перекошенный оскал… Кровь отхлынула от сердца, стыло сжались руки, ноги… Интересно, носит ли револьвер с собой на концерты? Она не могла угадать под пиджаком (слишком свободным — так удобно прятать под ним! — надо запомнить). Этого здесь нельзя, нет, даже ему, наверное. Матильде показалось, что скрипнули дробной волной кресла. Второй ярус качнулся над пропастью гулко, купольно, она стала близко — стеклянные лучи в считанных миллиметрах от лица. Несчастный случай, вот. Только ма-аленький такой несчастный случай, сегодня, в следующую минуту, её случай… Она прижала к себе сумочку, но руки не слушались, не слушались! В ней всё задрожало… и еще раз — от его вкрадчивых перемен к неловкой нежности, когда проскользнула любознательная мягкость в щеках, в губах, и ладонь робко прильнула к самой кромке зрения. Матильда посмотрела на эту знакомую ладонь, небольшую, такую раскрыто, уязвимо, как-то неожиданно телесно-розовую, и пальцы догадливо отдёрнулись. — …бои-ишься? Да-а, я угадал? — Даже сам удивился. — Не бойся, скажи. — Спрятанный взгляд и ласковая усмешка. — Я… пойму, и сегодня мы остановимся на Моцарте… — Нет-нет! Матильда расправила плечо непроизвольно и резко, глянула, не заметил ли. Он принимал, принимал всё, что с ней сейчас, с неперестающей понимающей улыбкой. Неизбежный исход вечера истаивал в ночи, один проблеск — последняя сигарета перед казнью. Это всё ночь с прохладой, платье из тени, неумолимо — так-так-так — истекающие секунды. Это всё музыка! Ещё жила, затаилась, бежала искрами в красной темноте крови, дёргала, будоражила. Это никак не отголосок… (оскольчатые тени на рубашке, дрожь в острых волосах из челки, грустное любопытство уголками рта) …вот его. Только не его больного дыхания, не этого приглушенного струнного голоса, который превращает музыку во что-то ещё… что-то… тягучее и знойное. — …у нас же дальше… — быстрее, ну этот, как его… — Бетховен? — А ты быс-стро входишь во вкус, Тильда! Он засмеялся ввысь (волосы мягкие сегодня — стрелять не в голову, помнила… он просил). Успокоился и жёстко выдохнул — так, что плечи опустились. Невыносима вползающая ухмылка. Невыносимо это его насмешливое прощальное в глазах. — Ну вот, мы ненадолго остались одни… Ты ведь хотела что-то обсудить, так? Тогда скажи мне, милая… для начала… Понимаешь ли… — Извинился полусмехом. — Всё хотел спросить… Кто твой любимый композитор? Матильда захлебнулась воздухом, буквами, всеми своими вопросами. Она зажмурилась, вдохнула с одной мыслью, с губ чуть не сорвалась другая, облечённая в никчемные слова. Здесь, в тишине бесчисленных растворённых мелодий, они утрачивали смысл, как меркли музыкальные предпочтения — такая, в сути, мелочь! — против непроницаемого, мстительно слепого и неизбежно горького… о чём сейчас не хотелось. Может быть, позже. Но не сейчас, не здесь, не так — оцепенение догадки остановило взгляд мгновенно распахнутых Матильдиных глаз — и не о том! Не о том самом, единственном, ради чего она-девочка спустя семь лет могла бы принять приглашение Нормана Стэнсфилда. — Ах… да… — Озадаченно вскинул брови, взгляд сошёлся близко, на её губах, следом его привлекло место чокера, пустое и беззащитное… — Да… Мы с тобой вместе это… выясним, — …прямой, неистовый зеркальный взгляд, призывающий разделить торжество. — Ангел мой. — А что, к… — («когда», она хотела сказать), — концерты… ещё будут? Улыбка обещания закрыла свет. — Да, вот так и происходит — сначала мощь впервые испытанного обрушивается на тебя, запечатляет момент и тебя в нём… — Щепотка мгновений искрами в медленных пальцах. — Но! Лишь открывшись повторению, обретаешь больше — и насколько!.. Поверь, мы вернёмся к этому позже, когда ты будешь готова… Время просветлело и продлилось в завтра, вдаль, последние томительные секунды оторвались и полетели над его гладью одуванным пухом под первый переливчатый звонок. Матильда ошеломленно смотрела им вслед, когда близко, горячо расслышала: — Знай, ангел: два места есть — да, представь, целых два! — где у нас не получится… Цепкие до неё, ускользающе неподвижной, глаза… сдержанное придыхание, судорога неспособности совладать с биением собственной крови… В солнечном сплетении у Матильды завязла иголка, то-оненькая, как волосок. Сквозь рёбра, за пределы всего её существа, прорастало… так похожее на то отвращение на квартире: этот его полуобморок, и руки, и дрожь. Опустошало и окутывало, превращаясь. В него. Его было больше, чем когда-либо прежде. До выхваченного вдоха, до чёрного взора неизвестности. В какой-то невозможный миг совпадения их двух миров он проявился весь — вот тут, совсем рядом! — и лишь подлокотник отделял от… — …слушаешь меня? Умница… Так вот слушай, Тильда… Два таких места, в которых нет музыки… Это ад. И тюрьма. Хотя, быть может, это одно и то же? Должен же быть и для ангелов ад, как думаешь? — Пустое молчание для него красноречивее любого ответа и естественнее паузы между нотами. — Мне… мне трудно, Матильда… именно вот конкретно прямо сейчас говорить о том, чего ты можешь лишиться, — о тебе за вычетом этого и об этом… без твоего присутствия. Понимаешь… о чём я? Матильда повернулась к нему. Ей понравилась эта медленная тишина сразу после неуместно беспечных технических аккордов, сквозь которую она окинула его взглядом от морщинок на лбу до расстёгнутой пуговицы и ещё раз, поймала это нарушенное напряжение, судорожное движение горла, и успела… — Это о жизни? Ты угрожаешь? Или нет? Не скомкано, не сбито сердцем — ровно, уверенно. Он всплеснул руками в обезоруженности. Успела. — О… — Секунду скраивал старательную улыбку. — Матильда, сегодняшний день, Моцарт — не лучший выбор для угроз, тебе не кажется? Это не те… симфонии, про которые ты могла подумать. Прости, снова я перед тобой виноват — надо было уточнить… Но ты права — да, это о жизни, больше, милая, чем просто о… Ты пока не знаешь. Ещё рано. И кто бы тебе подсказал, кроме… …И он раскрыл объятия широким приглашающим жестом, чуть застенчиво, признавая свою скромную роль в масштабах чего-то, — оно неведомое, ускользает и между тем свершено. — Нет, не… это не… то! — Ох… — Стэн устало посмотрел в потолок. — Скажи мне, дорогая моя Тильда… а есть ли разница, если ты уже слышишь музыку… видишь как наяву… осязаешь… даже дышишь уже не здесь? А?.. Ну, скажи мне, мой ангел. Во-от, это уже не имеет ни малейшего значе-ения, верно же, да? Признаюсь, я рад, что у тебя это именно так! А то знаешь, бывает… — Украдкой презрительно-сочувственный взгляд в зал, на приливающие людские волны. — Без чувства, мимоходом… А в тебе, — обернулся, — в те-бе! — он всегда сначала широко вглядывается в лицо, а затем так хохочет, — я не ошибся… И ещё когда! Оказывается, в третий раз эти звонки почти колыбельны. И под них все движутся к своим местам смиренно, торжественно и почему-то траурно. — И… когда? — мысли рассыпались от его взгляда снизу вверх — блуждающего, одинокого, безумного. — Как же? Разве ты не помнишь? Сначала наше знакомство, а потом — ошибки быть не может — твоё такое маленькое обещание! Тогда, в первый раз… Не люблю, когда начинаются сантименты и как-то так, и всё такое прочее. Но ты меня избавишь, верно? Ты же всё поймешь, если я скажу, что пришло время сдержать слово? Что за слово, хотела она спросить, при чём здесь сантименты, что она должна понять, как это всё связано воедино… Мысли метались на потревоженной глади сознания, она повернулась к Стэну, едва успела опереться на взгляд и вдохнула спросить, как волна темноты накрыла их обоих вместе с залом. Объявляли Бетховена, выходил солист — лауреат неведомых мировых конкурсов поднебесной недосягаемости. Второй концерт — она теперь точно знала, который — для скрипки. И это было важно. У Стэна это было исполнено такого же значения, как и то, что она, Матильда, успела ему наобещать. И что ей начисто забылось. Молчание тёмного зала исчезло, тишина уже перестала быть тишиной и в самой себе складывалась в звук, сыпучий, дрожащий, обретающий ровность пламени свечи. Не было никакого пламени, но Матильда почти увидела его. Ощутила его тепло телом, должно быть, души? Она закрыла глаза — и тут же мысленный слух уловил гром. Отдаленный гром, о котором говорил Стэн, ни больше ни меньше! В самой мелодии было что-то от его манеры (манеры… жить?), то сверхъестественно совпавшее, неистово яростное, то разлаженное, петляющее на грани небытия гармонии, для него — просто небытия. И один мотив повторялся, возвращал себя, то обретал силу, то распускался… Он озарял мысленный слух до ясности присутствия, до дрожи узнавания… Это был их мотив, их встречи — её враждебная сдержанность, его наигранное радушие, волны, приливающие к сердцу. Теснило в груди, будто кто тянул тонкие хрустальные нити из спутанной проволоки с мглистого дна души, где она собиралась навести порядок как-нибудь потом… после мести. Солист принялся искусно ломать эти нити, именно ломать их, застывшие, перестраивать, пересекать — всё перепуталось и уже не повторилось, хотя Матильда горячо ждала любимого отрывка. Сети. Солнечные сети лучами сквозь тучи пробились перед глазами, заиграли ветром воображаемых листьев, подняли выше птичьих песен над Центральным парком, над перекрёстками с игрушечными автомобилями. Осталось бестелесное осязание, обласканное музыкой, — оно теплело и росло, вырастало из тонкого тела, сплеталось с горячим солнцем… Головокружительно падало обратно, в зал, полный света и рукоплесканий. Ощущение, простершееся за пределы зала, мгновенно зависло и спирально потянулось обратно к Матильде, к её скованному телу и распахнутой душе… Это ощущение, никогда не предающее, повторяющее оболочку (и послушно повторяющее за миром), раскрылось зеркальным цветком и не помещалось, не хотело, жалобно ломалось и нечаянно резало многократными гранями-крыльями. Она сдержанно выдохнула, ме-едленно, отпуская его на свободу. Бессильно вернулась в кресло, прикрыла глаза, удержала слёзный трепет ресниц. «Когда ты обретёшь вкус к жизни… вот тогда… тогда… я… тебя… — Пронизывающе, наотмашь, оглушительной отдачей в самых тайных уголках души: — Убью».

***

Матильда не узнала улицу. Ночь не могла изменить её настолько, перекроить и перестроить, не могла проторить в квартале этот переулок, в который Стэн вёл, пританцовывая и дирижируя воображаемому оркестру. Почти видела, как он скалится, едва может устоять на месте, заглядывает в её спрятанное лицо, иногда чинно выпрямляет спину и благопристойно заглушает бушующую музыкальную страсть, чуть оглядываясь по сторонам: вдруг прохожие. — Ангел… — Безжизненный край стрижки грустно подпрыгнул от касания, но ошеломлённость оставалась, обволакивала. — Похоже, на сегодня хватит, да? Матильда разогнула шею, вздохнула и посмотрела. Ей вернулась его торопливая, взбудораженная улыбка. Смотрел, не отрываясь, — жалостливо-нежно отмечал мельчайшие перемены. И под этим взглядом хотелось одеться во что-то поверх платья, скрыть нежную свежесть впечатлений и что-то ещё, ранимое перед ним. — Да… пожалуй, да. — Матильда обняла себя за плечи. — Устала… Я понимаю. Прости, Бэнни что-то задерживается, не похоже на него. Но зато у нас есть немного времени…. Не знаю… Спросить… что-то? — Зачем? Зачем ты меня пригласил? — Вопрос не в том, — ухмыляется осведомлённо, качает головой и делает шаг ближе… и ещё, — зачем я тебя пригласил. Вопрос в том, зачем ты согласилась! Ну же — маленькое обещание… Сегодня я к твоим услугам! — Нет! — В чем дело, Тильда? Я столько лет ждал… тебя. «Нет!» — Ах вот в чём дело. Ты очень способная, девочка моя. Ты так слушаешь! Я видел. Но тебе нужна помощь, никто никогда тебе не помогал… Позволь, я… Со стороны могло показаться, что мужчина бережно прикрывает плечо молодой спутницы краем пиджака. Но Смит-и-Вессон видел правду и безжалостно отражал снизу их лица. Стэн изогнул половину рта в подобии улыбки — не так легко торжествовать, когда беретта смотрит в левый бок. Матильда, ни живая ни мёртвая, видела выражение его лица — удивлённо-печальное — и чуть заметное по мягкой щеке движение челюсти, точно он располагал во рту капсулу болеутоляющего — невыразимо горького, спасающего от страшной боли — скорее душевной, чем физической. — Ох, ангел… И он улыбнулся понимающе. — О чем ты думала, принимая мое приглашение? В какой момент лучше выстрелить? Как пронести… вот это, да?.. Матильда держала пистолет двумя руками, но они дрожали помимо нее, помимо воли. Хотелось вытянуть их, держать Стэна подальше, чтобы не было едкого прикосновения сгибом пальцев к спине, но пиджак закрывал от посторонних. — …Что будет, когда пойму, что настал мой час, может быть? — Он надвинулся на неё с гадкой ухмылкой — кривой, зло азартной. Дуло пистолета скользко повело, оно въехало под тощие рёбра, провалилось. — Ах… — услышала Матильда себя и никого больше. — …Как уйти после того, как дело будет сделано? В какой дыре потом скрываться от закона?.. Матильда остро дёрнулась. Казалось, чёрная беретта пятнает новую ткань, нитки рвутся струнами одна за другой, мелодия бежит трещинами-перекрестьями, раздвоением, стократным отражением до кругло плывущего звука, искажения времени… Настигающая тишина его не заботила, похоже, как не заботил жалкий кусок металла, спящий в чёрном дуле — у него таких было шесть. Полуобнимал легонечко, без принуждения — это всё тонкое платье. Изгибы светлой стали завораживали, держали палец Матильды на спусковом крючке — в несбыточном дюйме от выстрела. И этот дюйм невыносимо горел под кожей, стягивал сустав. — Ты задаешь себе не те вопросы, дорогая! — Скошенно смотрел из-под трогательно опущенных ресниц на то, как револьвер задумчиво выводит вырез платья. (Тот же револьвер? Из которого он тогда выстрелил? Металл прочнее людей.) — Их слишком много! — Прощально погладил ключицы и остановился чуть выше… между… — Но тот самый вопрос всего один… Еди-инственный… — …точно в тоске вспоминая что-то и не в силах найти, потерянно поддевая и подбрасывая маленькую пустоту. — П-правильный! На который ты сама должна найти верный ответ… После всего, что было сегодня… — Он сладко, с неисчерпаемым сожалением, улыбнулся и добавил тихо и мягко, коснувшись мушкой задорного клинышка её каре: — Стоит ли моя смерть твоей жизни? Его лицо обрело жёсткое выражение, он расправил плечи и повёл шеей. Револьвер оставил в покое край Матильдиных волос и вернулся в кобуру. Матильда видела её — кнопка, ремешки. И теплая подкладка пиджака. — Оу… — Стэн не сразу рассмотрел, но все же обратил внимание на беретту, направленную ему в живот. Как же устали плечи, локти, как приятно ушла из них надрывная твёрдость, когда он бережно обхватил руку с пистолетом, погладил запястье, пальцы, рукоятку, восторженно любуясь их единством, небывало прекрасным, если верить его взгляду. Он посмотрел вскользь на Матильду и мимо, прижал беретту к щеке, нежно потёрся, упоённо закрыв глаза и чуть разомкнув губы. От его зябкого выдоха Матильда задрожала. Он сонно размежил веки, невидяще нашел нагретую сталь, отстранил её от себя и уставился в самое дуло, будто в глаза безжалостному равному, старому знакомому — растерянно, удивлённо, обречённо и твёрдо. Улыбнулся Матильде, зажмурился, стиснул зубы и жестом раскаяния приставил пистолет себе ко лбу. Память рисовала его выцветшее от больницы и реабилитации лицо, лишённое выражения снотворным и привычкой к боли. Цвет подушки не важен — в больнице всё запоминается белым, кроме привнесенного, чёрного, убивающего. А сейчас его лицо жило, одухотворенное до последней мельчайшей чёрточки, проникнутое бурными чувствами, запутанными мыслями, воображаемыми мелодиями, замысловатой игрой, в которую он приглашал. Он взял высокую ноту, вот-вот порвётся струна — и это будет всё. Ничего больше… Матильда тихонько положила левую руку на пистолет, удерживая его, прикрывая спусковой крючок, внутренне содрогаясь от невольного соприкосновения ладоней, от торжественности белых манжет и нового костюма, уместной только для конца или начала чего-то. — Бах! — дёрнулся на её движение. И расхохотался, поддерживая беретту в её испуганно ослабших пальцах. Матильда смотрела вниз, в направлении, укоряюще указанном ею, — на неподвижные уголки туфель и переступание ботинок напротив, на то, как невозможно они рядом. Взгляд пригвоздила точка между, вторая, а дальше всё горько расплылось. — Ангел… — так его голос дрожит только от страшной нежности. — Это бывает, всё в порядке. Это очень… понимаешь?.. оч-чень хорошо. Чуткое, невесомое движение пальцев по шее и стриженному затылку, стеснённый поворот головы, дыхание у виска. — Не… — Что «не»? Это слово не помещалось в её стиснутой надрывной судорогой груди. — Не… Он не держал, лишь кончиками пальцев обозначал утешительное объятие. Но – колючая щека, ткань пиджака под тонко дрожащим горлом (такая мягкая), её слёзы, прижатые к его шрамам. Матильда подложила руку между ним и собой, но это было все равно, что ладонью прикрываться от пулеметной очереди. Она чувствовала, как бьётся быстрыми вспышками, запрещала себе воспринимать, допускать мысль, что это биение непрерывно, что, пока оно есть, ей не спать спокойно, и надо остановиться на самом его наличии — и хватит. Хватит! Хватит!!! И прежде этого звука возникла из небытия материя, сложились атомы, появилось зачем-то это создание… Как та музыка сплелась из ничего, из тишины в зале. А вдруг его звук, его музыка через руку всколыхнула её, Матильды, кровь, возмутила ход её собственного сердца? Её уже много лет могло не быть: заронилась было, замолчала, но выправила себя. И Матильда родилась в мире с этой мелодией — она вилась всю Матильдину жизнь где-то независимо от сознания, звучала задолго до Матильды, была старше. Насколько? Этот вопрос перепрозвучал иначе, по-человечески, как-то буднично и обыкновенно, даже странно, что впервые: «Сколько ему лет?» — Ненавижу. Матильда прошептала это ему в ухо, прижимаясь ради этого теснее, где-то понимая, что их волосы перемешиваются, как, наверное, могли бы перемешаться мысли. …И что переулок — замкнутый кусок мира меж двух непрестанно мерцающих улиц (не самый чистый, кстати, его кусок, но темнота милосердна) — не то место, где это должно было впервые случиться. …И что Стэн не мог слышать её признание, сказанное без голоса. …Но теперь мог знать: у её жвачки ягодный запах.