«По разумным причинам ничего не делается» Закон О'Брайана
Джесси Эванс занесла палец над кнопкой детонатора, и рот ее скривился в ярости. «Твою мать!» — брызнуло искрой в голове Моргана. И это было последним, что произошло быстро. После время замедлилось для него, как это бывает в кино, и моменты потянулись в slow motion. Ненависть малышки Джесси ослепляла взрослой обреченностью; у ног ее лежало тело мужчины, прошитое тремя пулями, выпущенными из табельного Глока агента FBI. Тело, всего лишь минуту назад бывшее Бенджаминином Сайрусом. Живым пророком, духовным наставником Джесси и мужем ее волею Божьей. Лидером секты, обрекшим на смерть всех членов своей общины. Насиловавший свою юную жену. На то пошло, своих нескольких юных и не очень жен. Теперь ему уже никого не поразить знанием Писания и не принудить к сожительству. Но семена речей его продолжили давать всходы: Эванс всего-то пятнадцать, еще жить бы и жить, да руки стиснули желтую коробочку электрозапала и тронули кнопку. Она нажала ее не колеблясь, не думая, лишь чувствуя: все, чего желает ее душа — чтобы мир сгорел в адском пламени. — Валим! — от смертного ужаса у Рида побелели и глаза, и губы. И крик его будто протолкнулся сквозь вату. Несколько фунтов композитной бризантной взрывчатки рванули, одномоментно заполняя подвал осатанелой огненной стихией. Взрыв гулко прокатился под сводами церквушки, умножаемый акустическими особенностями архитектуры до нестерпимого предела. Росси вел освобожденных заложников к выходу подземными коридорами, преображая профессионально четкими командами охваченную паникой биомассу в организованный строй. Он успел бы вывести всех людей до единого, если бы не Джесси. И когда стены здания дрогнули, покрываясь бесчисленными широкими трещинами, а плиты пола вздыбились, поддавая под ноги толпе, его усилия пошли прахом. «Оттуда Господь рассеял их...» Детонационная волна оглушительно тяжко ударила сектантам в спины, дыша нарастающим ослепительным жаром, обсыпая известковой пылью и стеклянными брызгами. В конце длинного коридора их ждали настежь распахнутые двери в прохладные спасительные объятия чернильного неба Колорадо, утыканного низкими безучастными звездами. И не все этих объятий достигли. Такое случается — непредвиденный фактор. Росси включит этот факт в свою методичку — профайлеры не боги, тоже ошибаются. Никто и предположить не мог, что Джесси Эванс решит последовать за Сайрусом туда, откуда не возвращаются. Он поехал крышей не сейчас, не сегодня. И не вчера — он всегда был безумен, а безумие заразно. Крики и кашель напуганной толпы, вой сирен скорых и пожарного расчета, перемешавшись между собой рождали неповторимый звук беды, идущий фоном для репортажа в прямом эфире, коий мог видеть любой неспящий этой ночью от западного побережья до восточного. Камера оператора жадно выхватывала фигуры женщин и мужчин, неровно освещенных сполохами. Руки матери, обхватившие ребенка; склоненную голову подростка, прячущего слезы за длинными сальными волосами; босую ногу девушки, потерявшей на бегу одну туфлю; оранжевое спасодеяло на чьих-то, в темноте и не разобрать чьих, плечах; несколько черных бронежилетов, мелькающих то тут, то там в толпе. Фокус видеокамеры, занятый сумятицей, больше не был направлен на выход из часовни, упустив нечто чрезвычайно важное, случившееся этой ночью, что, однако, не вошло в новостной ролик из округа Ла-Плата. А именно как последних, кто смог выбраться — агентов Спенсера Рида и Дерека Моргана — выплюнуло ударной волной из гудящего марева пламени на широкие ступени лестницы. И мир для них обоих, опрокинувшись, померк. Удар сердца. Короткая жгучая боль от падения полоснула Моргана по мышцам и суставам и сменилась другой, тоже болью, но глухой и тяжкой, как гранитная плита. Два удара сердца. Дерек никак не мог вспомнить, кто он. Не понимал, где находится и что потерял. Память отказывала в конкретных, ясно обозначенных образах, пока рассудок увязал в пустоте коммоционно-контузионного синдрома. Три. Ошеломляюще тесная, как душный кокон патанатомического мешка, неестественная тишина подчеркивала звуки сердечных сокращений. Банальная механика органики. Технически размеренные такты. Натужный свист систолы и усталое шуршание диастолы. Бессмысленно овощное существование тела, дезориентированного в безнадежном ничто, без мотивации к осознанию себя живым. Четыре удара. До дна этой пустоты никогда не достать, а на поверхность можно и не выплыть, застыв на месте в мучительном, тоскливом и абсолютно абстрактном ощущении потери. Вместе с пятым ударом мутная и муторная глубина забытья вдруг вытолкнула слово, заметавшееся в голове Дерека Моргана ошалелой стаей птиц. Имя, пробудившее тысячи осмысленных ассоциаций, внезапно ударивших по оцепеневшим нервным окончаниям коротко и хлестко, будто повитуха новорожденное дитя. И беспредметная, дремлющая до того тревога переродилась в умноженные до бесконечности эмоции. И слово было — Спенс.***
Оникс. Все вокруг цвета слоеного оникса. Оттенков перетопленного с медью кварца. Чертова каленая сковорода эоловых песков Мохаве, нахлобученная крышкой тускло-розового, будто марсианского неба, подавляет размерами и бессмысленностью. Поверить в то, что всего в нескольких сотнях миль шумят сочной зеленью секвойи Йосемити невозможно. С экрана телевизора прогноз погоды на день, да и на всю неделю вперед, жизнерадостно скалится на Моргана рожицей в желтом кружочке. Так изображают солнце маленькие дети и больные синдромом Дауна. На самом деле в зените застрял злобный белый карлик. В тени спасения нет — ни ветерка. Все те же сто двадцать, никакого отличия. Кондиционеры в машинах не справляются. Переносные минихолодильники для минералки не справляются. Нервы не справляются тем более. Жажда выводит из себя. Пот, разъедающий глаза, приводит в бешенство. Бесит все и всех. Не удивительно, что в подобном пекле кого-то тянет на убийство. Одному Риду жара нипочем. Ах да, он же местный. Труп пролежал около недели, прежде чем его обнаружили туристы, приехавшие посетить места съемок «Лангольеров» и дюны Келсо. Кинговщины они получили сполна, чего уж там. До прибытия команды BAU телом пристально интересовались лишь грифы и мясные мухи. Больше всего оно напоминает выплеснутые на песок десять галлонов супа с вермишелью. Оглушительная вонь разложения превращает воздух в расплавленный чугун. Меркаптановые испарения рвут легкие. Завязывают пищеводы узлами, убивают мозги. Помощник шерифа блюет возле синего тента, надеясь вывалить из себя то, что забыть ему не суждено никогда. Эл прижимает картонную папку к животу обеими руками, баюкая желудок. Невозмутимая обычно Джей Джей морщит свой аккуратный носик, стараясь рассматривать «жертву» с безопасного расстояния. Моргана тоже не сильно тянет подойти поближе полюбоваться на труды очередного рукодельника. Впрочем, как можно дальше от останков пытаются держаться все присутствующие, кидая участливые взгляды на паталогоанатомов; все, но не Рид. Тот стоит в непосредственной близости от массы рощеников, копошащейся в провалах между обглоданными реберными и тазобедренными костями. Чуть наклонившись, поставив согнутую ногу на камушек, спокойно разглагольствует, будто нет вокруг ни палящего зноя, ни смрада. Словно доктор Спенсер Рид сейчас в офисе в Квантико, под кондиционером. — В картинках смерти, в сущности, нет ничего ужасного или непристойного. Средневековые художники часто изображали разложившиеся трупы, что, конечно же, являлось аллегорией, mеmento mori, но рисовали они их с самой что ни на есть натуры, — он улыбается, что совершенно неуместно в данном случае. Его размеренный голос с отстраненными интонациями неизменно становится таким в попытках абстрагироваться от окружающего, выстраивая вокруг себя броню книжных премудростей. Бастионы, кажущиеся ему неприступными. Обычно хоть кто-нибудь затыкает Рида раньше, чем тот входит в раж. Но сегодня что-то пошло не так, на него никто не смотрит, кроме Моргана. Безотчетное коллективное, как у потревоженных пчел в улье, раздражение команды непроизвольно перетекло с неудобного во всех отношениях трупа на умника. И зачем он только полез туда, куда побрезговали остальные? Ведь без заключения о вскрытии все равно пока ни черта не ясно. Рид, как часть их маленькой сумасшедшей семейки, не может не улавливать общего настроения, но вместо того, чтобы замолчать, обидившись, дистанцируется еще больше, продолжая монолог. Эта закольцованность причинно-следственной связи выводит из себя всю команду. Никто не получает желанной психологической разрядки. «Сраный цирк!» «По статистике, семьдесят пять процентов рубашек Рида светлые, и только две из них без уебищных ромашек или горошков.» — Морган смотрит на то как красивые губы Рида артикулируют звуки, но насмешливый внутренний голос не дает расслышать слова, язвя. Сегодня тот в темно-зеленой, с галстуком на тон светлее. Ему идет. Подвижный рот Спенсера, складывающийся или вытягивающийся на чуть скрипучих согласных, разъезжающийся в высоких гласных, выдает еще несколько фактов о не всегда легальном взаимодействии художников с мертвыми натурщиками. Его интеллект словно гремучий, слоистый, убойный коктейль. Голову обносит с одного глотка. Блондинки-кассиры из моллов Sears, Roebuck and Co не справляются. Очаровательные рыжики-официантки из Sonic Drive-in не справляются. Вот и Моргана, похоже, когда-нибудь свалит с ног. Риду такая крепость нипочем, и каждый прожитый день только добавляет ему гениальности. Последовательность чисел, задающаяся линейным рекуррентным соотношением обсуждается с таким же удовольствием, что и богатство выбора сортов мороженого в Baskin Robbins. История проникновения игры Го на борт Мэйфлауэра? Теория о заблуждениях насчет распространенности тетрахроматического зрения среди жителей Галлифрея? Что там еще понапихано в эту лохматую с самого утра голову? Боже упаси Моргана знать об этом! Хватило того, что однажды, надеясь найти с умником общий язык, он исследовал интернет страницу с топом научных шуток. Так себе опыт, если честно. Уже второй номер из них, о значении буквы Б в имени Бенуа Б. Мандельброта, побудил спастись бегством, закрыв вкладку браузера навсегда. Хотя номер десять, про двух фрейдистов и лампочку, можно было не опасаясь цитировать и в баре не для гиков. Нижняя губа Рида, потрескавшись от сухого дыхания самума, кровит. Он облизывает ее беспрестанно, терзает безвинную болячку, пытаясь разгрызть корочку зубами. Кончик его языка то и дело мелькает между губ, оставляя немедленно исчезающий влажный блеск. Желание подойти и прекратить этот разгулявшийся невроз почти нестерпимо. Остановить его, властно обхватив пальцами острый подбородок, самому слизнуть гранатовую бусинку, мягко, не спеша, пройтись поцелуями, начиная с почти невесомого, в ямочку в уголке рта, и продолжить уже совсем не невинно. Глубоко, очень медленно, очень чувственно, растягивая как можно дольше каждое движение, чтобы гений и думать забыл о саднящей трещинке. Дерек вынужден ухватиться за стойку тента: все объекты перед глазами плывут контурами, линяют цветами, истаивают, будто заслоненные матовым стеклом. В фокусе остается лишь Рид, все так же склоненный над разложившимся телом, засунувший руки в карманы брюк, от чего вельвет цвета кофе со сливками еще туже обтягивают узкие бедра. Чтобы больше не смотреть, Морган закрывает глаза. Это не спасает его ни в малейшей степени. Под закрытыми веками вспыхивают нестерпимо голубые кляксы. И на их фоне, как провал в ничто, зияет черный силуэт. Четкие, графично-подробные очертания. Каждая прядь волос, каждая складка на одежде — все вырезано с маниакальным вдохновением и точностью. Согнутые под острыми углами точеные, птичьи локти и запястья. Упрямые линии тонкой шеи, нервная ломкость разворота плеч и оленьи лодыжки. Хрупкость контуров завораживает и пугает одновременно. Но не коснуться всего этого просто нереально. Фантомные ощущения, проскальзывая в ладони, беззастенчиво вытесняют реальные. Вместо равнодушного и нагревшегося прорезиненного брезента — мягкая прохлада хлопка рубашки. Безжалостно скомканная резкими, перекрученными складками травяная ее зелень. Впившаяся в шею, натянутая до отказа шелковая струна галстука, намотанного на кулак. Металлически громко клацнувшие друг об друга в столкновении пряжки ремней. Кофейная опаляющая горечь языка, перемешанная с рубиновой солью крови. Шершавость светлой щетины, еле проступающей сквозь нежную кожу. И всхлип, тонкий и прерывистый на выдохе. Кажется, что жарче, чем треклятые Аризонские сто двадцать в тени и быть не может, но Дерек ошибается. В пах будто плеснули жидкого огня. Кровь кипит, толчется в венах быстро, бестолково и неаккуратно, болезненно распирая член. Тяжко наливает грудь, отдается в лопатках, сковывая почти все тело. — Эй, кто-нибудь будет обедать? — Рид меняет тему без всякого перехода. Голос его полон детского энтузиазма, наверняка он опять думает об оладушках из топинамбура с кленовым сиропом. Ему невдомек, что при его словах местных копов, не закаленных подобными кунштюками, передергивает. Обедать они уж точно сегодня не станут, да и ужин, возможно, тоже в горло не полезет. Только ему-то все нипочем — стрескает свои оладушки за милую душу. Волшебство разрушено. Морган открывает глаза, с трудом различая окружающее через высверки слепых пятен. Он чувствует себя пустым и перегоревшим до самой последней клеточки. Вспотевшим, ослабевшим, уязвимым и выпотрошенным, будто после оргазма, хотя стояк все еще раздирает молнию на ширинке. Его коже, вывернутой нервами наизнанку, немедленно нужно какое-нибудь укрытие. Скорлупа. Раковина. Защита. О чем это он думал в течение последних кто знает скольких минут? Чтобы уложить в постель вот это вот угловатое, по-своему грациозное чудо? Смять под собой, раздавить своими двухстами фунтами веса колкое совершенство? С ума он сошел, что ли? В сторону служебной Chevrolet Suburban Морган идет, с трудом удерживая себя чтобы не бежать. На ходу хватает с раскладного походного столика бутылку минералки и, одним движением свернув с ее горлышка пробку, жадно пьет. Жидкость почти не приносит облегчения, он глотает ее на автомате, не разбирая вкуса. В прохладе кондиционированного воздуха салона тихо и сумрачно: наглухо задраенные вороненые окна рассеивают злой ультрафиолет и навязчивую вонь. То что надо, чтобы прийти в себя, сбросить налипшее наваждение. Баллон с водой почти ледяной, Дерек ставит его между ног, вдавливая в раскаленную промежность. Растекается по протестующе трещащему сиденью безвольно и бесформенно, всей спиной вжимаясь в анатомические изгибы пластика под флоком обивки. Разглядывает на пыльной лобовухе свое призрачное отражение, наложившееся на скудный красками, убийственно безотрадный пейзаж. Заросли чахлой юкки, проросшие сквозь грудь. Россыпь камней, присыпавшую левое плечо. Росчерк странгуляционной борозды шоссе наискось по шее. Кивает устало, чувствуя, как неохотно отступает возбуждение под импровизированной заморозкой. — Привет! Меня зовут Дерек Морган и у меня только что встал на моего коллегу и друга в присутствии весьма довольных жизнью опарышей. Привет, Дерек! Групповая терапия не поможет, она споткнулась, завязла на первой стадии. «Я признал, что я бессилен перед Спенсером Ридом, признал, что потерял контроль над собой», — беззвучно проговаривают губы привычную фразу. Она не раз вспенивалась насмешкой в недрах пивной кружки в руках поддатого черного чувака Дерека М. Ее слышали безучастные ко всему провалы мониторов от усталого мистера Моргана в официальной рубашке в мелкий рубчик. Растерянность неизвестного лысого афроамериканца отразил бесчувственный кафель мужских туалетов. Сигнал SOS от крутого перца с пистолетом поглотил мертвый штиль зеркал допросных комнат. Нельзя ожидать воли к победе вот от этого слизняка с явно фальшивыми инициалами «M.D.» на беджике. Он и с первой ступенью программы не справится. Остальные одиннадцать шагов вообще могут смело идти к чертовой бабушке, прихватив с собой еле теплую бесплатную сулиму из отроду не мытой кофеварки. Потому что Морган не собирается сопротивляться, не в ближайшее время. Интересно, что бы сказала статистика по поводу процента успешно преодолевших зависимость счастливчиков? Рид садится в машину спустя всего каких-то пять минут. По дороге он растерял нечеловеческое свечение ауры, став опять собой. Самим неосознанно бесцеремонным собой: он протягивает руку прямо между ног Моргана и выдергивает бутылку, пробороздив жестким выпуклым донышком по шву на ширинке. Влажные от пота пальцы не сразу справляются с мелкорифленой крышкой, проскальзывают, и жест выходит немного неприличный. Спенс победно хмыкает, когда, наконец, она поддается. Пьет, запрокинув голову, обнажив распаренный под воротничком изгиб шеи со взмокшим волнистым подшерстком за ухом. Завиток челки прилип к высокому лбу — он смахивает его свободной рукой, не отрываясь от горлышка. Острые скулы вздрагивают, поблескивая испариной. Глаза зажмуриваются от наслаждения, когда мелкий бисер пота над верхней губой сменяется вскипающим жемчугом пролившейся шипучки. Струйки соблазнительно неторопливо сбегают по щекам, затекая в ямочки, все еще шипя и пенясь, огибают линию нижней челюсти и падают на грудь. Осушив емкость, он втискивает ее ровно туда же, откуда вытащил. «Да ты шутишь?» — Тут мало, ты все выпил, — жалуется он, крутя в пальцах зеленую крышечку с надписью Calistoga. — Взял бы себе новую, — как-то враз осевший, надтреснутый голос Моргана царапает ему горло. — Я сейчас не отказался бы от мятного фраппе, — Рид сглатывает и мечтательно приподнимает уголки глянцево-влажного рта. — И льда побольше. Морган представляет тонкую, согнутую соломинку между полных, ярко очерченных губ, смотрит как капля воды ползет по зеленому хлопку вниз, оставляя почти черный потек, впитываясь вокруг обозначившегося под мокрой тканью соска, и забывает дышать. В остатках недопеченных духовкой Мохаве извилин вяло ворочается мысль, что скоро вместо псевдосеансов группового самоанализа ему потребуется судебный запрет. Потому что умника яростно хочется заткнуть и взять прямо тут, затолкав на заднее сидение. Заставить его царапать казенный флок обивки. Выбить из него голодные крики. Разодрать зубами несчастную болячку на губе. Оставить на бледной коже синяки и засосы. Выхлебать весь кислород в салоне до последней молекулы и сдохнуть прямо тут от асфиксии и теплового удара вдвоем. Вместе. Чтобы никому ничего не объяснять. — Знаешь, оказывается, тут не только песок и трупы. Где-то неподалеку прямо на дюне стояла действующая телефонная будка. Один человек, Рик Карр, по его словам внявший голосу Святого Духа, прожил рядом с будкой целый месяц, ответив за это время на более чем пятьсот звонков. Даже не верится. О чем его могли вообще спрашивать? А совсем недавно Пасифик Белл ее демонтировала. Якобы, толпы туристов нарушали хрупкую экосистему пустыни. А я так и не успел посмотреть на нее. Морган, ты меня слушаешь? Дерек готов отшутиться, что ни звука не уловил. И отчасти шуткой это не являлось. Кластеры мозга, отвечающие за кратковременную память, полны ровного белого шума, состоящего из внимательных глаз цвета темного оникса, непослушной волнистой каштановой пряди челки, опять выбившейся из-за уха, и крошечной неровной родинки чуть ниже левого виска. Это абсолютная температура плавления мыслей по шкале Рида. Фаренгейт не справляется. Реомюр не справляется. Кельвин не справится и подавно. Полуанонимное собрание неудачников в голове Моргана стоя разражается аплодисментами: еще бы, ведь кое-кто, кажется, только что прокололся. И он сбегает. Позорно дезертирует. Вываливается из салона, приземляясь в низенький сплошной ковер жесткой травы. Из-под его ног во все стороны брызжут крошечные, сухие и узкие тельца кузнечиков. Живность на секунду замолкает, удивленная внезапным вторжением в течение ее жизни, и снова затапливает своей трескучей брачной песней весь простор от горизонта до горизонта. Дверца за спиной Моргана мягко хлопает, и Мохаве встречает раскаленными, тисочными объятиями духоты. Все, что ему сейчас остается — пойти и задолбать своими нудными пораженческими монологами кусты юкки и пару ящериц, они должны проявить больше сострадания, чем скептически настроенная публика внутри головы. Или вспомнить что-нибудь, что беспрерывно крутят по радио, очередной бессмертный хит на одно лето. Наверняка найдется что-то достаточно бессмысленное и прилипчивое, впившееся в память шелудивым репьем. Между строчек которого непременно должен отыскаться рецепт от нытья. Именно между, потому что в тексте смысла искать точно никому и в мысли не придет. Рианна вполне подойдет. «Shut up and drive.» «Вот именно, заткнись и гони, специальный агент Дерек Морган, заткнись и гони.» Морган и сам не понимает как так получается, что через пару минут, сделав торопливой рысью петлю по огороженной желтой лентой площадке, он уже протягивает Риду прохладную бутылку Калистоги. Тот берет ее нахмурившись, поджав губы, словно от тупой головной боли, ворочающейся в висках. — Ты не считаешь, что мог бы просто сказать мне? — от двусмысленности фразы у Дерека захватывает дух. Спенс глядит так, будто ему прекрасно известны все грязные мыслишки своего коллеги. Он услышал шелест их крыльев, скребущий о своды черепа, он выволок их на свет за хитиновые лапки из ушных раковин, разглядел похотливые извивы чешуйчатых хвостов среди мимических морщин, сверил с таблицами классификаций и определил для каждой из маленьких скользких тварей вердикт. — Сказать что? — Дерек чувствует себя шпионом в половине секунды от провала. Канатаходцем на гнилой трещащей веревке. Парадоксально, риск быть раскрытым снова возбуждает. Азарт расползается по телу мучительно тянущим, томным, отравленным огнем, подчиняя себе каждую клеточку. «Дай мне повод подтвердить твои подозрения, ну же, ты же гений, догадайся просто спросить.» — Сказать, что уходишь за водой, — сварливым тоном отрезает Спенс, отворачиваясь.***
Шесть ударов сердца. Согласно статистике, любая, даже самая пылкая страсть угасает через семнадцать месяцев. После этого срока содержание определенных нейротрансмиттеров в крови снижается, иначе счастливые любовники умирали бы от истощения, а отвергнутые — от невыносимых страданий. Но нет правил без исключений. В отдельных случаях любовь может длиться очень долго. Особенно если это любовь бестолково несчастная. Морган не признался бы никогда, что был несчастен. Но это было, было. И тоска, и бессилие. И отсутствие мало-мальски ощутимой опоры. Жизнь как падение в тартарары.***
Захолустье, затерянное в дебрях штата зеленых гор, куда добирается команда на служебных машинах, не называется никак. Это даже не унылый какой-нибудь там Бивербатт Крик с населением 125 человек, включая пугало на бахчевых грядках. Все намного хуже, это просто точка на карте, у которой есть координаты, заданные GPS навигатору, и только. Дерек Морган ведет машину по незнакомой трассе молча и будто бы сосредоточенно. На самом деле мысли в его голове не заняты ни дорогой, ни предстоящим делом. Стихийное и беспорядочно бурное их течение переполнено Ридом, сидящим рядом на переднем пассажирском сидении по нерушимой, негласной, и бог весть когда установившейся традиции. Проще сказать, Дерека неудержимо и неконтролируемо несет, чего он даже не пытается прекратить. Ездить с гением — это отдельная песня, которую Дерек не променяет ни на что. Прочитать материалы дела для Рида — вопрос всего пары минут. Еще пять уходит на то чтобы изучить фотографии. За это время, какими бы ни были мягкими подвески, парня успевает укачать, и в ход идут один за другим яркие леденцы. Он старательно обкатывает на языке резко пахнущие химическими ароматизаторами сладкие комочки. Приоткрывает окно, шумно и жадно ловя врывающийся через щелку воздух. Вжимает в подголовник макушку, взлохмачивая без того живописную гриву волос, пялится на небо, пытаясь успокоить протестующий вестибулярный аппарат. Шипит и морщится каждый раз, как автомобиль начинает потряхивать на колдобинах, вцепляется в ремень безопасности. «Ты можешь водить аккуратнее?» Мятые фантики шуршат потом решительно везде, забираются в абсолютно невозможные места, игнорируя законы физики. Рид горстями тащит карамельки из вазочек в полицейских участках и со стоек гостиничных ресепшенов, улыбаясь каждый раз рассеянной, умиротворенно счастливой улыбкой. Его угощают ирисками дамочки, пожилые и не очень. В конце концов, тянучки и мармеладные фигурки самозарождаются в его карманах при виде стаканчика кофе. Дерек бессчетное количество раз подбрасывал сластене в желтую, буйволиной кожи сумку шоколадные конфеты с алкогольными наполнителями, непременно нарываясь на раздраженные тычки в плечо. «Морган, ты идиот?» Хорошая шутка, говорят, надоесть не может. Правда, Рид тут же отыгрывается за розыгрыши с легкостью: право выбора музыки всегда за ним. Это значит, не видать Дереку любимого A State of Trance.FM как своих ушей. Максимум — золотые хиты махровых 70-х или еще чего древнее. Тонкие длинные пальцы будут порывисто и нервно нажимать на кнопки магнитолы, прокручивая эфир вдоль и поперек, покуда не найдут искомое. Затем руки двинутся каждая своим маршрутом. Левая ляжет на колено, отстукивать ритмы, почившие в бозе гораздо раньше, чем это изволили сделать ее высочество леди Ди. Мутировавшие до хардмитола прежде, чем заросли лопухами поляны Вудстока. Покрывшиеся радужной плесенью нью эйджа до того, как Тысячелетний Сокол отправился бороздить белые полотна киноэкранов. Правая же рука зароется в волосы, путая прядки длинной челки. К слову, Рид никогда не привередничает при Хотче или девочках, предпочитая тиранить именно Моргана. Два-три долгих, прямых, укоризненных взгляда светло-карих глаз, — и привет, патлатые короли винила! Нет, не то чтобы Дерек совсем не любил старый добрый музон, положа руку на сердце, тот совсем даже неплох. Дископоп сводил вместе сердца их мам и пап. Рокешник играл в казармах солдат вьетнамской войны. Фанк провожал Брюса Ли в последний путь. Под нее можно даже угнать машину, думает Дерек. Конечно, это вам не лихо свистнуть тачилу вроде алого Aston Martin под Bubba Spraxx или Ali G. Скорее, тихо сесть в фольксваген жук, например, бежевый такой, совсем как у Теда Банди. Убедиться, что его владелец прилип к выездному прилавку с сувенирами, настроить с нежной и застенчивой улыбкой зеркальце заднего вида под себя, включить бессмертные I Will Survive и, благословясь, отчалить на первой передаче. Под эту музыку можно даже трахаться. Для этого придется пристроить «жука» к обочине. Капот, нагретый стремительно падающим в гречичные поля Кентукки солнышком, отлично подойдет. Тем же самым дельцем заняты — хей, Джуд! — божьи коровки на дворнике и муравьи в бумажном пакете с бутербродами. Но «спиздить тачку» и «трахаться» — это точно не про Рида. Положа руку на сердце, угонщик из гения получился бы аховый. Да и слов таких, ни вместе, ни порознь, нет ни в его вокабуляре, ни, тем более, в жизни. Миновала всего лишь неделя после того дела в Джорджии, с Тобиасом Хенкелем, и в голове Моргана крутятся два противоположно иных слова для Спенсера: «живой» и «детка». Ни то, ни другое вслух, по понятным причинам, не произносятся. Несвойственную ему почти сюсюкающую нежность на грани с пошлостью Дерек подцепил от Гарсиа уже давно. Бережно вытралил, выудил из многочисленных шуточек с гомосексуальным подтекстом и присвоил. Оно щекотно трепыхается в сердце бывшего морпеха цветной диковинной рыбкой. «Живой» — не слово, скорее сигнал тревоги, вписавшийся вирусом в двоичный код реальности. Предупреждение. Предостережение, штормовое навареа для тех вод, в которых плещется беспечное юркое чудо. И Моргану почти страшно; музыки он суеверно избегает, и к шлягерам времен молодости североирландского конфликта у него в последнее время свои счеты. На это есть веские причины: сотни пластинок древнего как кал мамонта музла в захламленном логове этого уебища Хенкеля. Тяжелая и надежная Chevrolet Suburban идет ровно, почти не вздрагивая на неровностях дороги, будто сама по себе. Плывет сквозь хрусткий октябрьский воздух, подкрашенный уходящим рассветом. Семьдесят четвертое шоссе прорезает бесконечные леса Вермонта с севера на юг, следуя за давно сгинувшими тропами ирокезов. Взбирается на пологие холмы, распахивая вид на седой простуженный Шамплейн, и снова ныряет в долины, рассеченные бесчисленными ручейками. Зелень всех оттенков, от пепельного нефрита сфагнума до сочного аквамарина кедров, приправлена солью инея. Пылающий крап кленов с ловкостью фокусника подсовывает иллюзию праздника. Химеру предстоящих нескончаемых двух недель отпуска. Мираж ждущего их в конце этой дороги охотничьего домика с видом на озеро. Они заслужили это. Спенсер заслужил это. Вне всяких сомнений. Правда, для совместного отдыха Морган предпочел бы совсем не покой медвежей глухомани. Шумный, круто настоенный на перчиках чили Синко де Майо в бурлящем весеннем Эль Пасо подошел бы куда лучше. Пикантно пропитавшийся крабовым бризом Итс энд Битс был гораздо предпочтительнее Вермонтского фестиваля слякоти. Да черт с ним, насквозь прокопченная отборной шмалью полубогемная Коачелла тоже покатила бы. Лишь бы... Изьян в этом фантоме обнаруживается всякий раз, как в зеркальце заднего вида мелькает кряжистый шерифский фордик Crown Victoria. Стоит синим полоскам на его белых, самодовольно сияющих бортах вынырнуть из-за очередного поворота, и Дерека сдергивает с небес на землю. Их реальность сегодня и на ближайшую неделю состоит из четырех школьников, отправившихся на выходные в поход к заливу Ле Шат, и не вернувшихся ни к понедельнику, ни к среде. Найденных зарезанными точно так же, как и несколько других групп подростков годами ранее. Следов и улик по делу почти не было — собаки теряли запах у первого же водоема, болотистого, заросшего осокой, надежно скрывавшего любые вещдоки. Но сложность заключалась даже не в этом: убийства происходили на границе штатов, то на одном берегу Шамплейна, то на другом. Нью-Йоркские и Вермонтские копы с радостью спихивали друг другу это паршивое глухое дельце, как только возникали новые обстоятельства. И если бы не случился новый эпизод, так и похоронили висяк под толщей пыли, не обращаясь в FBI. Подшивки фотографий мест преступлений и жертв аккуратной стопкой лежат на коленях Рида. Вопреки всем традициям и должностным инструкциям он даже не касается картонных папок, его руки, скрещенные на груди, не меняли положения с самого выезда из Берлингтонского аэропорта. Глаза, все еще немного мутные после сна в самолете, моргают в тщетной попытке согнать дрему, рассеянно скользят по перепадам линии пейзажа. Гематома на левой стороне лица, лиловая и припухшая в середине, начинает зеленеть к краям. Забинтованный сгиб правой руки не виден под рукавом просторного свитера объемной вязки, но Морган знает, что парню до сих пор нелегко даются движения, требующие быстроты и точности. Никто не ждал его в отделе еще как минимум неделю, но он появился как ни в чем не бывало: сумка через плечо, и галстук чуть косит. «Я знала, что ты без нас жить не можешь, детка!» — пропела Гарсия, обнимая Рида, умудряясь одновременно скосить глаза на Моргана и одарить его двусмысленным подмигиванием, мол, утрись, дружок, я могу говорить это слово, ты — нет. Жестяная коробка с шоколадным печением, символ любви Пенелопы к гению, валяется в бардачке нетронутой, и это переходит все границы понимания. К тому времени как машины команды в полном составе собираются у переправы, начинает идти снег. Он ложится тяжелыми комьями на ветви еще не до конца облетевших осин. Лепится на дворники и бело-красный полосатый шлагбаум, сползает по лобовому стеклу островками и тает на теплом капоте. Косой и мокрый, падает на поверхность озера, обреченный исчезнуть без следа в оловянной неспешной ряби волн, по которым, как в замедленном кино, скользит мелкокалиберный буксирчик Eddie B. Федеральный флаг на его флагштоке, тоже насквозь промоченный снегопадом, горестно обвис, путая полосы со звездами. Переправа тянется, будто у них все время мира в запасе. Морган совсем не рад этому. Из занесенной снегом ловушки салона авто нет выхода. В этом бесконечно длящемся белом безмолвии молчание Рида становится пугающе противоестественным, Морган почти проклинает себя за то, что не знает как теперь вести себя вне рабочей обстановки. Он говорит, много говорит, путаясь и сбиваясь с мысли, говорит внутри головы, не смея открыть рта: все кажется ему неправильным, не тем, что нужно, и слова гибнут, так и не достигнув языка. — Рид, с тобой все в порядке? — Дерек решается нарушить тишину самой банальной фразой, от нарочитой дежурности которой ему вяжет рот. — Да, — ответ приходит слишком быстро, чтобы быть искренним. Улыбка, та самая, поддельная, подсмотренная, скопированная и заученная, предназначенная для чужих людей демонстративно проскальзывает по бледному лицу. Губы размыкаются наподобие прорези и тут же срастаются снова. Это не эмоция — туфта, фуфло, китайская подделка и обман зрения. «Пошел ты, Морган, — говорит эта лажовая пантомима. — Так я тебе и признался, что мне паршиво.» Что ж, каков вопрос, таков и ответ, получите и распишитесь, специальный агент ссыкло. Низины и взгорки местного ландшафта насквозь пронизаны историями войн. Прошиты гортанными кличами индейских воинов. Затоплены боевыми волынками «ночных ведьм» генерала Аберкромби, посланными под пушечные обстрелы канадских французов. И спустя двести с лишком лет иной раз можно разглядеть сквозь клочья тумана, стелящегося по лугам, пеструю клетку килтов и услышать искаженные эхом звуки минувших сражений. Форт Тикондерога смешал тысячи жизней и смертей. Невероятно, если смотреть впервые на приземистое двухэтажное здание серого камня, окруженное ухоженными клумбами. Невероятно, что он продолжает это делать до сих пор, истирая из списков живущих имена невинных. Только агент Дерек Морган не агент Дейл Купер, он не верит в мистику. Почти не верит. После поворота с Монткалм роуд на Лоусон лейн всем приходится переместиться из комфортного тепла машин под изменчивые порывы холодного, несмотря на расчистившееся небо, ветра, и дальше идти пешком. По данным GPS до места около полумили, однако, глубокие, кое-где покрытые хрупким кружевом ледка лужи, которые приходится то и дело огибать, увеличивают прогулку чуть ли не вдвое. Рид шагает особняком, чуть левее тропинки, на психологически комфортном для него расстоянии от команды. Голова его опущена и руки в карманах пальто. Объемистая сумка бъет по бедру. Обычно он перевешивает ее по-другому, но сегодня ему, похоже, плевать. Тонкие ботинки, вовсе не предназначенные для походов, намокли. Однако, ему плевать и на это. Шальное и лукавое солнце в зените, изгнавшее волглые, тяжкие облака, разительно контрастирует с происходящим на логу действом, отлаженным до бездушной механики дежурности. Люди снуют тут и там, расставляя колышки, измеряя расстояния, занося колонки цифр в бумаги, пришпиленные к планшетам, растягивая желтые ленты. Ядовитый цвет их пластика инороден тут, настолько, насколько же неуместен и голубой винил стерильных перчаток, и хрустящий полиэтилен дождевиков, и хлопающий на ветру нейлон палатки. Береговина залива, поросшая тростником, ныне уже изжелтевшим и согнувшимся в поклоне перед неминуемо наступающей зимой, не место для суетящихся фэбээровцев в бронежилетах. Он предназначен для чаек, нутрий и бобров, чтобы жили и умирали тут они, вовсе не беспечные, шумные школьники, решившие покурить на выходных травки втайне от родителей. Сейчас, уже тронутые разложением, лежащие ничком на земле, впитавшей литры их крови, они ближе к природе, чем тогда, когда приехали сюда на тарахтящем пикапе Dodge. Может, именно это и пытался сказать убийца? Рутинная работа команды, пытающейся успеть сделать все необходимое до сумерек, заставляет Моргана выпустить из поля зрения того, за кем хочется, напротив, наблюдать внимательнее обычного. Осмотр места происшествия ожидаемо не приносит никаких вразумительных результатов, кроме того, что оно совпадает с местом преступления: трупы никуда и ниоткуда не переносились, а также то, что картина произошедшего как две капли воды походит на те, что уже имели место быть год, и два, и три назад. В перечне трасологических объектов ни единого физического следа, никакого биологического материала, не принадлежащего жертвам. Полный ноль. Первичное освидетельствование коронерами подтверждает, все подростки зарезаны человеком, знавшим свое дело. Застигнутые в темноте, поодиночке, кто возле костра, кто за пределами круга его света, они не могли видеть того, кто бесшумно возникал за их спинами из мрака. От уха до уха отворенные глотки не оставляли ни малейшего шанса выжить, дети истекали кровью почти мгновенно, не видя в последние свои минуты ничего, кроме пожухшего рогоза. Конечно же, предстоящая не полевая работа, включающая просмотр десятки отчетов патанатомов, техников, экпертов, и, собственно, бесконечные изнуряющие мозговые штурмы отдела поведенческого анализа, намечалась адская, однако она началась, запустив отлаженный механизм, редко не приводивший к положительному результату. Думая о напряженных днях, Морган почти радуется тому, что ему будет на что отвлечься, как бы это не звучало кощунственно в подобной ситуации. Окунаясь с головой в бумаги, он и впрямь на какое-то время перестает чувствовать иррациональную тревогу за Спенсера, ведь тот, так же будучи по уши в деле, на виду у команды не производит впечатление человека с какими-либо симптомами стресса. Три года. Пятнадцать жертв. Шесть девушек. Девять юношей. Пятнадцать скорбящих семейств в разных городках. Два штата. Три места преступления. Пятнадцать имен. Шесть запутанных любовных историй. Три доски с фотографиями. Девять любимых бейсбольных команд. Семь медалей за участие в соревнованиях. Сотня бывших одноклассников. Десятки учителей. Три привода за употребление наркотиков. Пять за хулиганство. Две тощих папки от школьных психологов. Пятнадцать экспертиз ДНК. И поехали с начала: девять, восемь, семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. В этой арифметике не было только числа один, принадлежащего убийце. Рид, будто зловещий паук, плетет сеть из алых ниток, протягивая их от одного снимка на доске к другому, закрепляя их кнопками, от второго к третьему, и обратно, но неуловимая еденица, объединяющая все остальные цифры, прячется, не желая попадаться в паутину. Он шевелит губами, крутится на офисном кресле, мучает по телефону Гарсиа, без конца добавляя все новые и новые детали к делам. Отказывается спать, полностью растворившись в работе. — Доктор Рид, вы будете кофе? — хорошенькая секретарша, дежурившая в участке этой ночью, заглядывает в кабинет каждый час, неизменно принося Риду сладкий ароматный напиток, подсовывая домашнюю выпечку. Без нее он свалился бы от истощения. Морган безмерно благодарен ей. — Вы, кажется, замерзли. Принести вам плед? Или еще кофе? — она решается, наконец, перейти границы. Моргану хочется задушить ее в туалете и запереть тело в шкафчике для швабр. — Я больше не могу, Хизар, — смущенно улыбается Спенсер. — Еще одна чашка, и я лопну. — Главное — это желание. Возможность придет позже, — смеется девушка. — Я оставлю чашку на столике. — Главное — это желание? — Рид поднимает полные внезапного озарения глаза на доски, и нечто, до того бесплотное, обретает для него конкретные очертания. — Морган, звони Хотчу, я подниму Джей Джей. Конечно же, все дело совсем не в желании, а в том, кто зародил его. Хайда Гвайи, чистокровный индеец, собиратель и хранитель культурного наследия коренных северных американцев, смотритель форта Тикондерога, осмотр которого входит в обязательную программу изучения истории родного края, умел не только погрузить слушателя в таинственную атмосферу былого своими рассказами, привлекая внимание даже равнодушных ко всему тинейджеров, но и воодушевить их, используя тягу подростков ко всему мистическому, на самостоятельные исследования диких уголков природы. Естественно, прекрасное знание местности и холодного оружия играло ему на руку. Дух сына, утонувшего в походе пять лет назад по вине одноклассников, не отпускал мистера Гваии. Видите, никакой мистики, агент Купер, эти совы оказались просто совами. Гвайи берут на рассвете в собственном доме. Он сознается сразу же. Команда готова лететь домой. Ездить с гением, отличившимся и на этот раз, по-прежнему прерогатива Моргана, маленький приз, который он крадет у судьбы. Тем приятнее, что на этот раз их ждет путь домой. Измученный бессонницей Спенсер засыпает мгновенно, стоит только Chevrolet Suburban тронуться с места. Дерек украдкой бросает быстрые взгляды, любуясь бледным профилем на фоне темно-серого флока подголовника. Голубыми венками на висках, благородно тонкой переносицей и аккуратным завитком противокозелка. Дерек представляет каково это — потереться об это ухо губами, едва проснувшись. Втянуть в себя и мускусный, и молочный запах вспотевшей за ночь кожи в прохладной впадинке между ключицами. Переметить заново все метки, оставленные не далее, чем вчера, кончиками пальцев прокладывая настойчивый, пытливый маршрут по ландшафту опутанного дремой тела. От встрепанного, осоловевшего от ласк затылка, вдоль заспанной, разморенной цепочки позвонков, еще несколько часов назад выгибавшейся на пиках удовольствия, до щемящих душу выступов бедренных косточек. Почувствовать как легонько вздрагивает от щекотки Спенс, беззвучно смеется и льнет в полусне расслабленно и тяжело. А пока что сон Рида ничем не нарушен, он спокоен и тих, вопреки тому, чего можно было ожидать. Тем неожиданнее его пробуждение спустя каких-то полчаса. — Как ты думаешь, что они чувствовали, лежа там и умирая? — Рид, ты же знаешь, о таких вещах нельзя думать, — если Морган и надеялся, что затишье перед бурей обернется полным штилем, то не всерьез. Скорее, относил его к разряду несбыточных — чем черт не шутит, пока Бог спит — желаний. Не сбылось. Не пронесло. — Иначе что? — Рид ощетинивается мгновенно, как дикобраз. — Иначе эмоциональная вовлеченность превращает сконструированные информационные референции в личностные, а это ведет к выгоранию, — когда Моргану хочется достучаться до Спенса, ему приходится говорить фразами из учебника. — Ну да, ты же у нас сторонник полной эмоциональной отстраненности. — Это звучит как обвинение, — Дерек совсем не хочет улыбаться, но привычка защищаться, имитируя определенные жесты и мимику, выше его, и предательская гадкая ухмылка сама собой ползет по лицу. — А это и есть обвинение. Ты даже сейчас посчитал для себя обременительным включить эмпатию, отделил себя от меня. — Неправда, я лишь хочу чтобы ты не забивал себе голову тем, что не даст тебе... — договорить Морган не успевает. — Какая. Тебе. Разница, — Рид произносит слова отдельно друг от друга, безэмоционально, больше не упрекая. Просто с отчужденностью констатируя факт, будто враз теряя интерес и к предмету обсуждения, и к собеседнику. — Хэй! Вообще-то я твой друг, если ты не заметил. — На том кладбище я вырыл себе могилу своими собственными руками. А ты даже не подошел ко мне. Друг. Все предательски возвращается в одну секунду: и звуки, и ярость, и запахи, и страх, они налетают и жалят злобным роем. Руки так не вовремя сжимаются на руле, и Chevrolet вздрагивает на очередной наледи, уходя в занос; поседевшие инеем ели размазываются за стеклами в нечеткие пятна. «Дело в том что...» «Да я просто не смог и все тут!» «Это же совсем не значит...» Одежду, в которой он был в Маршалл Пэриш, Морган выбросил. Явственно ощущал: неописуемые миазмы жженых рыбьих потрохов сплавились, будто в тигле, с басгитарными риффами Роллингов, доносившимися из опустевшего дома Хенкеля, намертво въелись в ткань, и от нее нужно было избавиться. Синкопы бонгов, шибавшие в нос кладбищенской прелью, не выветрились и после трех стирок подряд. Голос Джаггера, поющего из колонок о дьяволе, простегивал швы, пока оглушенного и связанного Спенсера увозили прочь, и никакой стиральный порошок этого бы не заглушил. Справиться с запахами, отпечатавшимися росписью в беспомощности, он, может быть, и смог бы со временем. Попытаться примириться с гневом, как ни странно, тоже. Но вот музыке Дерек больше не доверял.***
Семь ударов. Восемь. Девять. По мнению ученых, любовь сравнима с обсессивно-компульсивным расстройством. По тому, как человек любит, вполне серьезно можно судить о состоянии его психического здоровья. Чувствительные и депрессивные меланхолики страдают от неразделенного чувства наиболее болезненно. От холериков же, впадающих в ярость, страдают прежде всего окружающие.***
— Морган, оставь мне горячей воды! В этом месте совершенно невозможно находиться: стены номера просто невыносимо блядского цвета перванш. Точно такой вот оттенок фиолетового скрывал сифилитические тайны будуаров при Луи Четырнадцатом. Нет, ну кому вообще в голову приходит выкрасить стены подобным колером, а? Будто находишься внутри коробки с конфетами-валентинками, так слащаво сочетаются шлюшистый томно-анемичный недопурпур и плутовски-непорочная белизна рюшек покрывал. Ни фиалковые простенки, ни кепенно белое постельное ни в чем таком, понятное дело, не виновны. Они вообще невинны, насколько вообще может быть невинна меблировка гостиничного номера среднего пошиба: Морган появился в комнате, снятой накануне для них с Ридом только под утро, сразу же сбежав в душ — смысла ложиться уже не было, Спенсер же, судя по всему, если и спал, то сидя в кресле: подушка с одеялом на его кровати не были смяты. И вот теперь он ходил там, среди этого взбесившегося потаскушного фиолета, нарочно взбудораженно хаотично и нервно, время от времени скребясь в дверь ванной, чтобы у Дерека, не приведи господи, не осталось ни единого сомнения в том, что гений недоволен. Конечно же, бегущая вода скрадывала шаги, но Дерек, в действительности не слыша звуков, будто осязал их кожей, обнаженной и мокрой, всеми нервными окончаниями, не помогали ни стены, ни плотная завеса горячего пара, испариной оседающая на светло-сером кафеле душевой. Глядя на капли, сбегающие по глянцу фальшивого мрамора, Морган заводился все сильнее: не вышло, не получилось, мать его так — и кто бы мог быть в этом виноват, позвольте спросить — он же должен, просто обязан был вчера вечером трахнуть эту... как ее там, Шерри, Черри, нет, кажется, Керри. Развернуть ее лицом от себя вот в этом самом номере, и, наспех растянув, прямо на слюну засадить между спелых, тугих полушарий ягодиц. Чтобы Черри, распластанная о бархатистую на вид и кромешно-лиловую в темноте стенку, стонала сладко и горячо, умоляя продолжать, пока соседи не забарабанят в стену. Держать ее за кисти вытянутых вверх рук, чтобы Шерри не вздумала проявлять свою долбаную ненужную инициативу. Нет, вместо всего этого он проводил весьма нетрезвую и согласную на все Керри на такси до самого дома в прибрежной части Джорджтауна, чмокнул в щеку, козырнул о пустую голову, и отчалил в занимающийся рассвет через весь город до самого Шеперд парк, сразу же стерев из памяти недоуменное девичье личико. Перед глазами стояло другое лицо, тоже недоуменное, растерянное, обиженное, ведь в Green Robin's они пришли вместе — Дерек Морган и Спенсер Рид — оба принарядившись, с определенными планами если не надраться, так просто хорошо провести время вдвоем. И дело шло к тому, что их не слишком шумная, но весьма душевная вечеринка закончится в номере еще парой стаканов, глупыми, по сути никому не нужными, но милыми обоюдными заверениями в дружбе, затем хмельным, неспокойным сном Рида и попытками Моргана со смаком, но быстро подрочить, стараясь спустить как можно тише. Отличная, казалось бы, перспектива для того, кто и этого не имел до сих пор. В смысле, дрочива у Дерека было хоть отбавляй, но только не в присутствии предмета своих фантазий. В приглушенном свете бара Спенс выглядел непозволительно сладко в рубашке цвета топленого молока и мягком коричневом кардигане, он в кои-то веки заказывал виски, и через какой-то час его обычно резкие движения сменились плавной пьяненькой пластикой, а разговор перешел на совсем уж неофициальные темы. Под градусом вскрывались интереснейшие подробности тех немногих свободных от учебы минут юного гения, уже в 14 лет познавшего быт кампусов. По его словам именно философы отжигали круче и злее остальных студентов, особенно накануне экзаменов. Морган плавал в разговоре о неприличных тинейджерских играх как акула, сужая круги, улыбался плотоядно, поддакивал, подливая масла в огонь, подначивая и дразня. И вот, когда обсуждение синонимичного ряда одной общеизвестной обсценной лексической единицы достигло своего опасно игривого апогея, ворвалась она — вспомнил все же — чертова Тэрри. «Мальчики, у вас так весело! Могу я присоединиться?» — Морган, мы опаздываем! Они опаздывали. Да. Спасибо, кэп! Как же это расчудесно, когда есть кому уточнить, кто же из них двоих мудак. Минутная стрелка неуклонно подбиралась к половине седьмого, а это значило, что завтрака Риду и Моргану не видать как собственных ушей: ровно в восемь их ждали на Нэшенл Молл рядом с Мемориалом ветеранов корейской войны. Джей Джей и Хотч бежали марафон на три мили, поддержать их собиралась вся команда. К тому же Гарсиа жаждала отметить свое возвращение из больницы непременно на свежем воздухе. Не то чтобы врачи позволили ей активный отдых после огнестрельного ранения и комы, скорее она сама себе выдала разрешение. Пикник имел только один минус — непременную ночевку его участников в непосредственной близости от места рандеву ввиду столь раннего времени встречи. Дело в том что в округе Колумбия бесчинствовал блаженно теплый апрель, цвели сакуры, и ежегодный фестиваль Черри Блоссом щедро дарил гостям бесчисленные увеселения на любой вкус и кошелек, но неизбежный наплыв туристов распирал столицу, она трещала по швам, и свободной комнаты в приличной гостинице было днем с огнем не сыскать. Угол на ночь, этот поблядушник почти на окраине, лишь по недоразумению называющийся дабл твином, Моргану помогли найти только корочки агента FBI. Пена летела хлопьями, но он тер кожу, снова и снова выдавливая гостиничный гель в ладонь. Следы, оставшиеся от прикосновений похотливых ладошек Терри никак не желали смываться. Не хотели исчезать и вопросы из головы. Трудноформулируемые, скользкие, как эта мыльная субстанция, пахнущая якобы свежим океанским бризом, они имели столь же фальшивый амбрэ, по сути будучи пузырями уязвленного самолюбия. Нет, а нужны ли ему вообще эти недоотношения, однобокие и увечные, отнимающие все моральные и временные ресурсы, и тем не менее безрезультатные? Сможет ли он закончить их? Объективно — нет. Есть ли силы продолжать? Хоть убейте, он — пас. Все, баста, сливайте воду. Мать молится о внуках. Сестры ждут племянников. Не дождутся, похоже, если ничего не предпринимать. Опомнился Морган только когда душевая лейка выдала порцию ощутимо холодной воды. Пора было перестать прятаться за дверью ванной и выйти под прицел ледяных и колючих, как вилки глаз Рида. Того, однако же, в номере не оказалось. Равно как и желтой сумки, непременной спутницы доктора всея занудных наук. — Да чтоб тебя! — вместе с Ридом ушла и возможность доехать до центра на его дребезжащей колымаге, в которую Морган и помещался-то с трудом. Ровно через час он взбегал по ступенькам станции Фаррагут Вест, ощущая лицом ласковый ветер, согревающий Северо-западную Ай стрит. Ему предстояло преодолеть несколько кварталов вдоль по восемнадцатой улице, рассекая волны человеческой реки, прежде чем свернуть направо по Конститьюшен авеню, всего за пятнадцать минут. Задача, легкая для бывшего копа, только если он не пил накануне и не шатался всю ночь. Оставалось болтаться дохлой рыбешкой, более-менее удачно стараясь держаться курса между слаженными потоками туристических групп и стихийным метанием одиночек. Так или иначе толпа, журча многоязыковой какофонией, задевая локтями, толкая плечами, пихая боками, несла его в более или менее правильном направлении. Вот так же точно его волочит в последние годы, бестолково скребя по эмоциональному дну, швыряя и закручивая течением, накрывая с головой и лишая возможности вздохнуть в полную силу. Не смог отрастить жабры чтобы дышать под водой — стратегическая ошибка. Господи ты, блядь, боже мой, когда же он так продолбался по жизни? Когда до цели оставалось всего ничего, а слева за кудрявой зеленью парка Конституции замелькала стела монумента Вашингтона, мобильник в кармане некстати тренькнул смской. «Черт!» Гарсиа. «Принцесса превратилась в дракона. Принц Чарминг поцеловал жабу прямо при ней?» Очень смешно, Пенни. Очень смешно. Буйное цветение вишневых деревьев дарило апрельскому воздуху навязчивую сладость. Куда ни взгляни, везде кипела бело-розовая пена лепестков, некоторое время кружилась, падая на гладь прудов, устилая газоны с едва поднявшейся зеленью травы. Сотни людей с фотоаппаратами ежесекундно удивленно вскрикивали, щелкали затворами пижонских Leica и Zeiss, и шли дальше, уступая место новой волне приезжих. Картина, повторяющаяся из года в год и навязшая уже на зубах. Аромат, от которого поташнивало. Цветы облетят, засохнут и сгинут, а туристы-оккупанты с фотоаппаратами — нет. Они будут снимать и снимать все подряд, увозя с собой растиражированные кадры глубокого синего неба, дрожащего в ряби отражения цветения и загнанно дышащего чернокожего мужчины, несущегося напролом сквозь толпы, выделяющегося на фоне всеобщего праздника, как грач среди голубей. Изгибающаяся под тупым углом дорожка вдоль мемориального комплекса ветеранов Вьетнамской войны неожиданно оказалась пуста. Темно-серые плиты с выбитыми на них бессчетными именами павших отражали кружевную вязь деревьев. Ни Гарсиа, ни Хотча с Джей Джей, ни... ни Рида. «Черт! Черт!» Пальцы набрали номер Пенелопы раньше, чем он успел обдумать все возможные варианты. Нет, ну какие такие «все возможные»? Будто их было множество. Совсем даже наборот. Всего лишь два. Простое число. Либо прямо сейчас вывесить белый флаг, повернуться и уехать домой, обидев Гарсиа, отоспаться, посмотреть кино с ведерком попкорна, прибрать гараж. Что там еще делают на выходном? Он уж и забыл. Либо быть белым и пушистым и провести день, ежась под внимательными, изучающими глазами отдела поведенческого анализа, которые точно унюхают неладное, как такса чует лисицу в норе. И так, и этак получалась лажа. Какое бы решение он не принял, выходило быть виноватым. — Ты ждешь меня в ближайших кустах, мой шоколадный бог? Как романтично. Но я не приду. Что о нас подумают? — Гарсиа, ради всего святого... — Так, и где тебя носит? До старта осталось всего ничего. — Я у мемориала Вьетнамской войны. Но вас я не вижу. — Корейской. — Что? — Корейской, не самый мой умный дружок, Корейской. Не гранитная стена, а 19 солдат бредущих через поле. Есть разница. Двигайся ближе к реке мимо мемориала Линкольну. Увидимся! Когда-то Гидеон говорил, что оружие ни к чему тому, кто может убить словом. Риду же и вербальные коммуникации порой были не нужны чтобы выразить гамму своих эмоций, настолько экспрессивна была его кинесика. Достаточно сунуть ладони в карманы брюк, нарочито подчеркивая непреодолимую дистанцию. Хватало и по-особенному сведенных к переносице бровей. Молчания сомкнутых своенравно губ. Не достучаться, не пробиться, и взгляда не поймать. Вот он, сидит на расстеленном по траве пиджаке, поджав под себя ноги, спина прямая, упрямо вздернутый подбородок и черные полароиды в пол лица. Неприступная крепость. — О! А вот и наша потеря! — Морган, сколько можно тебя ждать, — Джей Джей, сменившая каблуки на беговые кроссовки кажется еще миниатюрнее, мягче и уязвимее, чем обычно. Ее розовый спортивный костюм прямо-таки кричит о том, что на сегодня она складывает с себя полномочия агента FBI в любом смысле этого слова. А вот Хотчнер в футболке и шортах, наоборот, внушительнее выглядит без неизменных атрибутов офисного работяги, будто галстук стягивает не только его шею. И хотя он все так же собран, будто им предстоит не пробежать три мили дистанции вокруг Приливного бассейна, а распутать очередное дело, тем не менее в его взгляде нет предчувствия беды. Гарсиа же превзошла сама себя, настолько пестр и безумен ее наряд. Зеленое, оранжевое, фиолетовое и золотое взметал и путал меж друг другом апрельский ветерок. Чем тяжелее времена, тем изобретательнее она в выборе одежды и аксессуаров. И тем вкуснее ее выпечка. Вот они, эти кулинарные шедевры, в крафтпакетиках побольше и поменьше тут и там расставлены по газону. Одноразовая бумажная тарелочка с кексиками, покрытыми глазурью всевозможных ядовитых цветов, покоится на коленях Рида. Эмили облизывает пальцы, закатывая глаза. И даже эстет Росси, как видно, приобщился к сладкому, наплевав и на отсутствие должной сервировки, и на явную антисанитарию. Морган усмехнулся с горечью. Похоже, пока он загонялся, жизнь его друзей в кои-то веки была безоблачна. Восхитительно прекрасна. Играла красками. Они веселились от всей души, так, как умеют только те, кто истинно постиг цену жизни, баснословную стоимость мига затишья. И кто он, Морган, такой чтобы омрачать друзьям этот момент? В конце-концов он сам нуждается в передышке как никто другой, настолько вымотали его последние недели. Жизнь явно задолжала ему этот день. И Дерек улыбается, как умеет исключительно он, сияет заразительно ослепительной улыбкой, и безоглядно делает шаг навстречу.***
Десять ударов. Одиннадцать. Двенадцать. Сердце гнало и гнало кровь по венам, секунды утекали в никуда. Вместе с ощущением течения времени к Моргану вернулись и другие чувства. Нос явственно улавливал чад жженого пластика, ушей достигли завывание сирен и женские рыдания. Память подсунула топоним — Ла-Плата, вот чье небо смотрит на них сейчас тысячей звезд. Осязанию же досталась самое важное — тепло тела, зажатого меж плитами белесого песчаника и грудью Дерека.***
Орегон под крылом самолета долго мелькает пасмурным, с вкраплениями голубых озер, индиго лесов по обрывистым склонам Каскадных гор, пока его не заволакивает ватной осенней облачностью, осаждающей Айдахо и Вайоминг. Пролетев через всю страну, бизнес-джет приземляется на Тернер Филд в Квантико, выпуская измученных, разбитых агентов в мокрые, шелестящие непогодой потемки, одеялом накрывшие восточное побережье. До парковки команда идет молча, кутаясь в пальто и куртки. Полуобморочность недельного недосыпа сизыми тенями колышется под глазами, сводя челюсти отчаянными зевками. Автомобили, один за другим, отшвартовываются и уплывают в полуночную хлябь. Морган держится из последних сил чтобы не уснуть прямо на водительском сидении, уткнув подбородок в рулевое колесо, оглаживает выдохшимся и почти равнодушным взглядом округлые фонари на задке ридовской Volvo Amazon до тех пор, пока они не скрываются из виду. На душе скребут, но как-то вяленько, без энтузиазма, кошки: он опять струсил предложить Спенсеру остаться у него сегодня, слишком долго собирался с духом сделать это еще в самолете, но никак не мог найти подходящего момента, рядом все время кто-то крутился, задавал пустяковые вопросы, задевал чемоданом, в общем, время ушло, а с ним и возможность — Рид проскользнул мимо. Так бывает. В конце концов, мысли о только что закрытом деле, которые Дерек так и не смог выкинуть из головы, вытесняют все остальное, и, утопая в до сих пор тяготящих душу подробностях, он погружается в забытье раздумий все глубже и глубже, ведя машину на автомате. Мог ли он знать пять лет назад, что когда-нибудь доведется воочию увидеть человека, вырезающего в телах жертв созвездия или оставляющего стихи Лорки на зеркалах кровью, коверкая своими представлениями о красоте красоту истинную. Мог ли он представить, что с течением времени у него появятся сомнения в ультимативности оценки прекрасного? Как сказал бы Рид: «Ведь совершенство, будучи неутилитарной категорией, призвано вызывать эстетическое наслаждение, оторванное от понятий о морали, в своей специфической особенности не подлежащее суждению ни с точки зрения теоретической истины, ни с точки зрения нравственного добра». А Орегонский Звездочет его явно получал, свое особенное безумное наслаждение. Означало ли это то, что общество отвергало его красоту, основываясь лишь на нормах? Может ли быть так, что его, Дерека Моргана, собственный изъян — это вовсе не недостаток, не порок и не червоточина, которую придется скрывать вечность, ведь нормы менялись с течением столетий? Морган понимал, такие размышления — скользкая дорожка, но не мог остановиться. Выстуженная за несколько дней отсутствия хозяина квартира встречает нежилым запахом отсырелых вещей и неприятной, волглой тишиной. Промозглая ноябрьская ночь истекает бесконечным стылым обложным ливнем. Заливает окно, преломляя и размазывая каплями по стеклу лучи уличного фонаря. Смертельная усталость обволакивает тело Моргана, набегает приливными волнами. Она забивает рот мотками подгнивших водорослей, вползает в уши намывами песка и кругляшами серой гальки. Давит свинцовой толщей воды, намертво прижимая бессильные конечности к постели. Дерек погружается в струящийся сон, вяло перекатывая тусклые гладкие камушки мыслей о выключенной сигнализации, таймере на кофеварке и шлепках грязи в прихожей. Потоки дождя обмывают белую плоскость потолка, затекают на стены, извиваясь, бегут призрачными пальцами по полу, тянутся к кровати, промачивая простыни насквозь, просачиваются под кожу, и проступают снова. Сон как губка впитывает их до тех пор, пока вода полностью не затапливает спальню кромешно-чернильной мглой. Мобильник оживает в половине четвертого утра, бросая неживой синий отсвет на стену, назойливо зудя ритмичной вибрацией, ерзает по прикроватной тумбочке: звуковой режим был отключен еще с вечера, во время взлета самолета, в надежде на передышку хотя бы в сутки длиной. Номер незнакомый, но домен 703 местный, Виргинский, а последние четыре одинаковые цифры не оставляют простора для фантазии. Зарезервировано государственным департаментом, и вряд ли министерством сельского хозяйства. Морган нажимает на кнопку соединения, все же надеясь, что кто-нибудь просто ошибся номером. — Да? — рычит он в трубку, что выглядит, скорее, как «отцепитесь, суки». Свои поймут, а чужих не жалко. — Дерек Морган? — начало разговора, конечно же, разбивает его надежды. Голос женский, намеренно, согласно должностным инструкциям, безэмоциональный. Дерек немедленно садится на постели и выпрямляет спину, будто обладательница голоса может его видеть. Люди с подобными интонациями не звонят вам чтобы сообщить о просроченном платеже за свет или о начале акции 50-процентной скидки на горнолыжное снаряжение, нет. И даже не хотят поговорить с вами о Боге. Они несут беду, и, прекрасно понимая это, говорят слова, выкрашенные в цвета казенных стен. — Специальный агент FBI Дерек Морган, слушаю вас, — может быть, если козырнуть перед бедой значком агента в мягких кожаных корочках, то она, посовестившись, отведет на минуту глаза, потеряет из виду уставшего мужчину, даст спокойно дожить до утра? «Ну давайте, осчастливьте меня очередной расчлененкой, это же моя любимая тема в ночи», — зло думает Дерек, отточенным движением сбрасывая одеяло с колен, хотя стылый холод не прогревшейся квартиры пробирает до костей. — С вами говорит Мария Клеменс, старший коронер департамента полиции Александрии. К нам только что поступило тело со множественными колото-резаными ранениями. Судя по найденному при нем значку — это ваш коллега. Вы единственный из списка в его мобильнике, кто взял трубку. Вам говорит о чем-нибудь имя Спенсер Рид? — Твою мать! — безотчетно вырывается у Моргана. Он не ругается при дамах принципиально, но сейчас его самоконтроль летит к чертям. — Простите? — О, это вы простите, пожалуйста, — попытки унять дрожь в голосе почти увенчиваются успехом. Это занимает намного больше времени, чем ему было позволительно потратить на рефлексию в разговоре о смерти просто коллеги. Пауза набухает соленой влагой в глазах, висит, все тяжелея, готовая сорваться. Моргану надо что-то сказать, непременно надо, не вешать же трубку прямо сейчас. Он боится, что у него соскочит с языка что-то не то и совсем не тем голосом. Себе сорваться он позволить не может. «Твою мать, твою мать, Спенсер, что же ты наделал? Как же я зол на тебя, малыш.» — Я сейчас же выезжаю. Буду через час. — Сэр, сейчас в этом нет никакого смысла. Мы сообщим вашему начальству утром. — Я настаиваю. — Ну что ж, пишите адрес. 3 600 Уилер авеню, Алек... — Я знаю где это. До встречи. Течение мыслей сразу становится глубоким и мутным, как воды Потомака в ноябре. Ртутно-серые рыбы вопросов, на которые прямо сейчас никак нельзя было получить никаких вразумительных ответов, проскальзывают в илистом холоде горьких и безадресных ругательств. «Версии? Банальная уличная поножовщина? Не ввязался бы.» Джинсы, комом лежавшие на полу, ледяные, вобравшие в себя напор дождевых струй и не успевшие просохнуть, не пускают в себя и путаются штанинами. «Ограбление? Нет. Мобильник и удостоверение не тронули.» Торопиться глупо. Теперь уже совершенно бессмысленно. Морган старается унять руки, которые так некстати начинают хвататься за ненужные предметы. «Личная месть? Более похоже на правду.» Надеть рубашку не представляется возможным: пуговицы просто не попадут в петли. «Фашисты? Антифашисты? Скинхеды? Гомофобы?» Он вздрагивает. Зарапортавался. Какие, к черту, еще гомофобные активисты. При чем тут... Еще бы православных фундаменталистов с праворадикальными экстремистами приплел. «Но почему он не сопротивлялся? Или, все же, сопротивлялся?» Мятый джемпер с полки бельевого шкафа — вот весь сухой улов Дерека. Про ключи он забывает, какие, к черту, ключи, в самом деле, не до них. Улицы все еще мокнут под равнодушным и упорным ливнем: поздняя осень в Вирджинии пронзительно тосклива, гаже нее может быть только поздняя осень на полуострове Кнившелльодден. «Какого черта он вообще делал в окрестностях Александрии? Почему не поехал домой? И где сейчас машина? Твою мать, твою же ж мать, Спенс, как мы теперь без тебя? Как теперь без тебя - я?» Магнитола, отзываясь на пуск двигателя, разражается забойным дабстепом. Четыре утра! Вы шутите? Передача для тех, кого не отпустило? «Сука!» Морган, рыча, бьет по кнопкам, уничтожая музыкальную вакханалию и извлекая из памяти настроек нужную волну. Ту, которую слушал Спенс, сидя рядом вот буквально недавно, и тонкие, медные ноты гитарных переборов меланхолично плывут из динамиков. Тссс! Детка, детка, детка, детка, детка... Нет, нет, нет, нет, не плачь... Однажды утром, я знаю, ты взлетишь, ты взмоешь ввысь... Автомобиль несется под шершавый голос Джанис с запредельной скоростью, которую только можно было из него выжать, кому какое дело, в четыре-то утра, господи боже мой. Вудбридж и Колчестер, Лортон и Ньюингтон, и другие городишки, где люди еще спят безмятежно в своих домах за белыми заборчиками, пролетают мимо, подслеповато мерцая редким уличным освещением, нисколько не разгоняющим мрак ночи, только сильнее сгущающим его над бесчисленными авеню, проездами и тупичками. Огни 95 шоссе расплываются бесформенными пятнами и вновь собираются в цепочки придорожных фонарей: Дерек отирает влажные веки, но глаза все равно против воли то и дело застилает. Взять себя в руки удается только на подъезде к Спрингфилду, где полотно хайвея завязывается сложными узлами развязок, и пропустить нужный поворот ничего не стоит. Дереку везет — ночная Александрия пуста, точно вымерла. Он оставляет за спиной десятки торговых центров и кафе, заправок и стоянок большегрузов, мчится мимо не снижая скорости. Так звезды сегодня сошлись, что нужны сегодня ему вовсе не они, а трехэтажное, коричневого кирпича здание Полицейского департамента на Уиллер авеню, зажатое между Макдональдсом и ограждением бейсбольного поля. Детка, жизнь легка и прекрасна... Расправишь крылья — и умчишься в открытое небо, детка. Нет, нет, нет, нет, не плачь... Мария Клеменс, невысокая, средних лет сухонькая брюнетка в халате безрадостно синего цвета, встречает Моргана в фойе возле стойки с кулером, подсвеченная ядовитым люминесцентом ламп. У нее смертельно уставшее лицо, ссутулившиеся плечи и мятый пластиковый гофрированный стаканчик в руках. Догадаться, что это именно она несложно, черные буквы на беджике не оставляют сомнений. Вместо приветствия она салютует ему пустым стаканом. Он, коротко кивнув в ответ, тоже молчит, не решаясь выдавить из себя ни слова. Да и что, черт возьми, скажешь в таком случае, не доброго же утра желать, в самом деле. — Пойдемте, мистер Морган, — произносит Клеменс, бросая стаканчик в урну отточенным движением. Ее резкие уверенные жесты, скупая мимика, отсутствие желания сочувствовать были как раз тем, что нужно. Морган благодарен ей и безмолвно шагает следом, перенимая ее торопливый деловитый шаг, по длинным гулким коридорам, лестницам вниз и безлюдным переходам, залитым слепящим и ненужным, по сути, по ночному времени потоком электричества, от которого зудят и слезятся глазные яблоки. Тем неожиданнее мертвенный и тусклый голубоватый свет, царящий в небольшой секционной, в которую они попадают, открыв простую на вид дверь, одну из множества других подобных. Тем ошеломительнее стремительный переход от ожидания неизбежного к самому неизбежному: единственный стол посередине комнаты с белыми кафельными стенами накрыт синей полупрозрачной простыней, под которой проступают выпуклые контуры тела. Длины нетканого материала не хватило чтобы накрыть весь труп целиком, с одной стороны из-под него видны каштановые непокорные волнистые пряди, до сих пор влажные после дождя, а с другой длинные и узкие стопы с худыми долгими пальцами. — Возьмите перчатки, мистер Морган, — Мария снова выручает его, бездумно стоящего столбом и рассматривающего эти тонкие фаланги с аккуратно подстриженными ногтями, и все еще не верящего в то, что видит. — Да и халат не помешает. Она откидывает простыню без предупреждения, открывая Спенсера до самого паха. За свою жизнь Морган повидал немало мертвецов, и Рид категорически не похож на усопшего; хоть небытие и сумело заклеймить его своими отвратительными стигматами, но метастазы от них еще не начали расползаться, пачкая покровы явными следами разложения. И, если исключить разверстые, уже сухие ножевые раны, изрывшие бледную кожу торса, можно запросто решить, что парень просто спит, не обращая внимания на холод паталогоанатомического стола. — Время смерти — час двадцать ночи. Время обнаружения тела — почти шестьдесят минут спустя. Место — парк Бель Хейвен, официанты из кафешки El Paso закрыли смену в два часа и направлялись в трейлерный поселок неподалеку. Машину нашли брошенной у заправки на углу 10-й и Бель Хейвен роуд. Сущая дыра это местечко, что ваш коллега там мог делать? — миссис Клеменс подает картонный планшет с пришпиленным бланком чтобы Морган мог расписаться, а также пакет одноразовых принадлежностей. — Этого, боюсь, мы скорее всего не узнаем никогда, — бормочет Дерек, натягивая шуршащую ткань, и, осекшись, замолкает, застывая истуканом. Безразмерный балахон из нетканого голубоватого материала, такого же, что и простыня на покойном, будто донельзя приближает к смерти, но и подчеркнуто отдаляет от нее на недосягаемое расстояние. Потому что Дерек жив. Жив, черт побери. Сейчас, сию минуту, и будет жив завтра утром, и днем тоже, вечером. И следующим. И снова, снова. Череда вечеров, месяц за месяцем. Без какой-либо возможности хотя бы написать Спенсеру смс. Молчание повисает многотонной глыбой, и Мария Клеменс не спешит больше выручать своего визави, она соблюла формальности, поставила в нужных графах галочки и росписи, написала необходимые строчки, и на этом ее перестал хоть сколько-нибудь интересовать подавленный горем спецагент. Дерек осознает — он обязан проявить профессионализм вместо того чтобы стоять и таращиться на Рида. Но не может и двинуться. Пережив за последние четыре года весь спектр чувств от бурлящей обиды и неприятия до тихой грустной нежности, и много раз и по-разному представляя себе как в первый раз по-особенному прикоснется к своему коллеге, другу и возлюбленному, конечно, и вообразить не мог, что Спенсер поступит как всегда по-своему, ускользнет и от ярости, и от любви за грань, унеся с собой неловкие паузы, шуршание конфетных фантиков, нелепые рубашки, сотни опосредованных фактов, словом все то, что шло ему невероятно. А вот смерть — нет, она ему не шла. Что угодно, только не она. Например, побриться во время посещения Джоканга налысо и удариться в Хинаяну. Например, после затмения солнца ретроградным меркурием отпустить бороду и заделаться викканом. Например, развеять все свои ученые степени пеплом по Атлантике и завербоваться в амиши. Например, играть плохонький инди рок, разъезжая с концертами по ебеням Небраски или Айовы. Заделать кучу детишек там да сям. Словом, ему пошла бы только жизнь, пусть даже и полная глупостей. Ведь это же маразм, сущий маразм, то, что Спенсера больше нет и не будет. Мысль эта нелепа. Трогать его теперь через равнодушный нитрил перчаток незачем. Дерек и не делает этого: нести в себе разрушительные воспоминания об окоченевшей коже будет невыносимо, а вот хранить и взращивать досаду на так и не произошедшее несложно. Так же, как несложно было все последние годы держать дистанцию между собой и смертью. Мертвая плоть с фатально разрушительными следами насилия, на фотографиях и не только, она не имела никакого отношения к Моргану. Иногда пробирало до печенок, это было, но до души не добиралось. До сегодняшнего дня. Джон Доу, чьи внутренности и лицо успели выесть койоты, он не был дорог. Мери Джейн, распухшая бесхвостая, равно и безногая синюшная русалка — не кузина и не соседка из дома напротив. Задушенные, исполосованные, изнасилованные, они никогда не улыбались Моргану, не делали ему кофе, не писали милых подписей на открытках. Все, что он знал о них, это неоспоримый факт их роднящий — факт кончины. Искромсанный Спенсер был теперь ближе к Джону Доу и Мери Джейн, чем к Дереку. Сухие криминалистические факты являлись тем спасительным заклинанием, которое жизненно необходимо произнести сейчас чтобы тлен и мрак не перешли рубежа, не прокрались внутрь, не начали хозяйничать, разрушая рассудок. — Восемнадцать. — Что, простите? — Клеменс отрывает взгляд от бумаг. — Восемнадцать колото-резаных, локализованных в области торса. Края ран чистые и ровные, значит лезвие не серрейторное, узкие раневые каналы не болезненны сами по себе и зажили бы, если вовремя зашить, но одно задело брюшную аорту. Нанесены в хаотичном порядке, видите, форма ран и степень зияния самая разнообразная. Налицо истеричное поведение, свойственное женщинам и несовершеннолетним. Неглубокие порезы говорят о небольшой физической силе нападавшего, угол вхождения орудия о низком росте, а также о том, что первые два, вот эти, — Морган обводит по воздуху расщелины в плоти, — Рид принял стоя, остальные уже лежа и уворачиваясь, полз, судя по ободранным локтям и ладоням, однако же не пытаясь закрыться руками. Почему? И почему не стрелял? — он спотыкается и переводит дух, отирая дрожащей рукой внезапно взмокший лоб и опять предательски заслезившиеся глаза. — Мистер Морган, езжайте домой. Как вы сказали ранее, этого мы, скорее всего, не узнаем никогда. Дерек смотрит на Спенсера в последний раз. На то, что было Спенсером. Теперь в его подборках песен на флешке больше Рида, чем в этой белокафельной комнате. То, что всегда казалось ему трагично невыполнимым, выходит само собой — Дерек поворачивается спиной и выходит. Детка, детка, детка, детка, детка! Детка, ничто не причинит тебе вреда, нет, нет, нет, нет, нет, нет... Не плачь, не плачь... Обратный путь сквозь ноябрьские предрассветные потемки смазывается, пролетает будто бы в одну секунду перед глазами, сверкнув фонарями и обдав бензинным запашком, и вот Дерека снова встречает хаос холодной перекрученной постели, куда он падает не раздеваясь как подкошенный, без чувств и мыслей, бессильно закрывая глаза, идя ко дну беспамятства безропотно, лишь бы наконец иссяк этот день. Дребезжание мобильника, ездящего по тумбочке в виброрежиме, выудило огонек сознания нечеловечески измотанного мужчины из беспроглядной тьмы омута сна. Богу, как видно, было совершенно наплевать на скорбные обстоятельства, отнимающие волю к каким бы то ни было действиям. — Морган? Где ты? Рабочий день начался два часа назад, — голос Хотча вворачивается в висок штопором. Должно быть, он еще ничего не знает о трагедии, произошедшей ночью, вопреки заверениям Марии Клеменс. — Хотч, послушай, до тебя еще не дозвонились из Александрии? Из морга? Это по поводу Рида, он... — Морг? Какой, к черту, морг? Рид и Прентисс улетели в Колорадо час назад, — очевидно было, что либо Хотчнер что-то путает, либо Морган слетел с катушек. — Колорадо? — Ла-Плата, Колорадо, да. Морган, что с тобой? Соберись. — Я уже еду, Хотч, — его взгляд падает на мятую одежду на полу ровно там же, где она и лежала вчера вечером. А это значило, что именно он, Дерек Морган, спутал сон и явь. — Уже еду. Он не был бы собой, если бы не проверил список входящих. Глаза могли обмануть, память подвести, но техника не соврет, даст беспристрастный ответ. Пусто. Между утренним звонком Хотча и вчерашним пропущенным от матери никаких вызовов. Зеро. Это должно было принести облегчение, но смятение не желало отступать. Выбросить из головы восемнадцать брешей, из которых по капле утекла драгоценная жизнь Спенсера Дерек не мог, пусть они и были всего лишь мороком.***
Тринадцать ударов. Чертова дюжина. Несчастливое число, и пусть. Моргану плевать на числа — он все же успел, он закрыл спиной своего мальчика, своего гения от беды. Сегодня — сумел. На виске Рида, под слоем пыли билась жилка. Дерек знал, она голубоватая на фоне бледной кожи, и надувается перед мигренями или с недосыпа, парень машинально гладит ее, когда увлечен чтением или слушает музыку, а теперь там алеет царапина. Неглубокая, с парой бусинок подсыхающей крови. Наверняка будет саднить пару-тройку дней. И прядка волос, эта непослушная прядка, вечно норовящая выехать из-за уха, налипла Спенсеру поперек щеки. Дерек прошел путь, длиной в много лет, вожделея, отвергая, сходя с ума, буйствуя, торгуясь с судьбой, впадая в апатию и смиряясь. И вот он пришел к тому, к чему пришел. Можно сколько угодно рассуждать о судьбе, смеша или гневя богов, проводить параллели или искать причинно-следственные связи, пытаться гадать на кофейной гуще или помету птиц, анализировать, прогнозировать, синтезировать, подтасовывать, умолять, угрожать, отрицать, избегать. Будет так, как будет, и ни на йоту по-другому. Доводы рассудка, зов долга, почитание правил ничто перед чувствами. Не осталось ни единого аргумента против. Аргументы сгорели в этой проклятой церквушке. Обмирая от нежности и облегчения, Дерек отчаянно и сильно, целомудренно и обреченно прижался губами куда-то между пульсирующей венкой и пропыленным локоном. Спенс зашелся кашлем, не открывая глаз. И время наконец-то тронулось с места и обрело свой естественный ход.