Più nel suo amor, più mi si fé nemica.¹
Синеющий лес за окном намекает, что пора ложиться. За сорок минут тут не выспишься, но кабинкам спальных поездов присуще клонить в сон вне зависимости от степени усталости и времени суток. В углу зажались три орхидеи, которые на свою голову решил спасти из оставленной квартиры под язвительные насмешки сожителя. Впрочем, спасение это сомнительное, ведь пришлось пересадить все в один горшок, затем укутать в полотенце и пронести десять минут по морозу. Макишима дрожит в меховой куртке, пытаясь согреться уже третьей кружкой чая с автомата, если эту сахарную жижу с двойными сливками вообще можно так назвать. Он мерзнет хуже цветов, а пахнет даже лучше. – Ты вырос здесь, нет? – вхолостую щелкаешь зажигалкой, чтобы хоть чем-то себя занять. – Должен бы привыкнуть к холоду. – Раньше это не было проблемой. Прошло две недели со дня выстрела, и полторы – с твоего приезда в Абашири. То, что планировалось как общая клетка, незаметно стало домом для обоих, и вот уже никто не спешит вырываться, пусть наручники он вскрыл сам в следующую же ночь. Что закономерно обернулось возвращением излюбленной бритвы и новым покушением, но скорее дразнящим, чем смертоносным. Заснули в том же обездвиживающем захвате, только теперь на ковре, ведь полем боя стала гостиная. Освободиться больше не пытался, пусть и для сна эта поза крайне малоудобна, она ненавязчиво стала примером для каждой последующей ночи. Кое-как приспособившись друг к другу, временно согласны на ничью: он все еще слишком слаб, чтобы справиться с тобой врукопашную, а побеждать его в таком виде мало чести. – Зачем тогда переехал? – Навстречу «Сивилле», – смотрит на огонь, который ты разжигаешь от скуки, подносит ладонь. – Очень уж хотелось познакомиться поближе. – Вижу, знакомство себя не оправдало. Щелкнул зажигалкой, ждешь. Пламя горит, а он все руки не отнимает. Думал, издевается, пока не осознал, что под анальгетиками ожоги могут и не ощущаться как следует. Погасил. – О, нет, напротив – я прекрасно провел время. – Значит ты целенаправленно приехал в Токио, чтобы разрушить то, что изначально не имело к тебе претензий вообще, – схватил его ладонь и прислонил к холодному стеклу. – Не проще было вернуться домой, когда понял, что это не твое? – Видишь ли, если я вижу гниющую лошадь, которую пытаются запрячь в повозку и увлеченно хлещут плетью, мимо пройти не могу. – Решил, что сможешь открыть глаза слепому вознице? – Не слепому, но скудоумному. Мне казалось, стоит лишь напомнить ему, как ходить на своих двоих, или хотя бы подсказать, где можно достать живую лошадь. – Тебе показалось, – накрываешь его руку своей, переплетаешь пальцы. – Да и «Сивилла» – далеко не лошадь. Скорее уж высокоскоростной поезд, безостановочно мчащийся по кругу, ему и возница не нужен. Ваш спальный экспресс, как бы упрекая за столь обидную для него аналогию, ответил постепенным замедлением, благодаря которому смазанное черно-сизо-серое нечто в окне начало приобретать очертания отдаленных домов и деревьев. – И даже пассажиры. Но в данном случае лошадь – само общество. Безвольный скот, позволивший загнать себя до изнеможения. А образумить я хотел тех, кто может этот скот направить, но, в силу собственного конформизма, предпочитает гнилую тушу живой. – Например? – Тебя, – убирает ладонь, чтобы взять кружку с чаем. – Но нет, пойдя против Бюро, ты стал бесполезен. Я имел в виду твоих инспекторов, Министерство Благосостояния и прочих ферзей системы. – Ну и чего ты от нас… от них, ожидал? – возвращаешься к зажигалке. – Пожалуй, никто не осведомлен об изъянах системы больше офицеров, регулярно использующих доминаторы. Ты никому не открыл глаза и никого не смотивировал, всего лишь переключил вектор внимания на себя, став врагом страшнее «Сивиллы». Который к тому же выставляет напоказ то, о чем каждый боится даже подумать, ведь по сути они под таким же контролем, как и все, если не под большим. Макишима рассмеялся, слегка облив руки чаем. Поставил на полку-подставку у окна, достал салфетки. Поезд остановился, но до вашей станции еще около получаса. Невольно всматриваешься в лица снаружи, так непохожие на пестрые столичные толпы с приклеенными улыбками на нервных губах. В месте, где каждый трясется над своим настроением и панически стремится к спокойствию, спокойствия нет. – Во-первых они изначально сами допустили этот контроль. Никто не захватит власть сразу и без поддержки: предварительно особо уважаемые авторитетные жабы должны были внушить массам, что некая «Сивилла» в принципе стоит доверия, что она неоспоримое благо. Неизвестное должно стать в сознании толпы поначалу просто полезным, и лишь затем – необходимым. Прежде чем загнать лошадь, ее нужно запрячь. Во-вторых, если кто и может стать серьезной боевой единицей, так это силовая структура. Если научится пренебрегать иногда своими электронными помощниками и брать в руки реальное оружие, когда стандартные методы себя не оправдывают. Я никогда не утверждал, что «Сивилла» – абсолютное зло, не заблуждайся. Я признаю, что это великолепный инструмент, который вполне можно использовать по назначению, как и любую другую вспомогательную технику. Но что меня вгоняет в недоумение – то, как наивно вы доверили ей самих себя и сами же стали ее инструментом, обменяв священную свободу воли на беспрекословное подчинение. – Знаешь, что вгоняет в недоумение меня? Беспристрастная полуулыбка и непринужденная манера речи создают впечатление полной безучастности, будто ему эта тема едва ли вообще интересна, а отвечает скорее от скуки. Однако если наблюдать с маниакальной сосредоточенностью за каждым жестом, случайно брошенным взглядом, движением губ и прочими невербальными сигналами, можно не только слегка возбудиться, но также заметить, что он допил чай и больше не дрожит. А теперь смотрит нагло в глаза, не мигая. «Мы стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну – мы начинаем ощущать дурноту и головокружение. Наш первый порыв – отдалиться от опасности. Непонятно почему, мы остаемся».² – То, что ты полностью со мной согласен? – Именно. «И так как наш рассудок яростно уводит нас от края пропасти – потому мы с такой настойчивостью к нему приближаемся».***
Когами опять в своих мыслях и вряд ли вообще улавливает нить беседы. Пусть начинали более-менее на равных, но чем больше ты говоришь, тем скорее он замолкает, теряя интерес. Что временами почти обидно, особенно если сам посмел соблазнить дискуссией. Хоть вы и заняли удобнейший матрас в спальном поезде, усыпишь его разговором – потеряешь самоуважение безвозвратно. – О чем думаешь? – вопрос, застающий врасплох любого, кто не Когами Шинья. – О твоем детстве, – признался без тени смущения. – Когда ты понял, что можешь контролировать психопаспорт? Сколько тебе было? Перепрыгнуть с общественного на личное – ловко, если не подло. Не он первый осмелился задать этот вопрос, и вряд ли он последний. Но никому прежде не возникало желания ответить честно. – Восемь. После смерти родителей мой оттенок не изменился, покуда я сам не решил изобразить скорбь, которой от меня так все ждали, – пусть тогда это было тем еще испытанием, воспоминания вызывают лишь улыбку. – Психотерапевт поверил сканерам больше, чем собственным глазам, за что я ему несказанно благодарен. В дальнейшем этот опыт оказался мне весьма полезен. – Как они погибли? – пытается казаться небрежным, но заметно, что ему куда тяжелее допрашивать, чем тебе – отвечать. – Если скажу, что их убил я, поверишь? – Поверю. Милого же он о тебе мнения. Впрочем, случай с Нао-баа сам по себе стал достаточно красноречивым примером, чтобы не удивляться прочим. Хотя Когами оказался куда устойчивее к морально сомнительным сторонам реальности, чем казалось на первый взгляд, это все же не повод проверять его пока неокрепшую, нежную броню твоими крупнокалиберными ценностями. – А зря, – ограничься в таком случае полуправдой. – Мое первое убийство было в пятнадцать, я не упоминал? – Нет. «Как явствует из двух приведенных примеров, существует множество способов убивать совершенно безнаказанно. Открытие это привело меня в неописуемый восторг, и я возблагодарил щедрость Создателя, даровавшего мне такие возможности. Я буквально обезумел от счастья – ведь теперь я мог безнаказанно убивать, сколько хотел, и это в наш просвещенный век! Достойное развлечение!».³ Остроумец из «Красной комнаты» натолкнул на множество занимательных мыслей, однако при всем желании добиться его воистину демократичного подбора воображаемых жертв так и не сумел – под твоим прицелом неизбежно оказывался некто, возомнивший о себе слишком многое, но за modus operandi без сомнения стоит благодарить Эдогаву. И перед ним же извиниться – за неправомерное использование чужой гениальности. В каком предвкушении представлял себе тогда кровавые источники в седьмом круге геенны, а путь туда оказался весьма извилистым. Теперь вот дразнишь палача отрывочной исповедью, словно грехи от этого сами себя искупят. – Отлично. И не собираюсь. Спрятал наконец зажигалку, лег на спину. Знает мерзавец, как на мгновение сбить тебя с толку, всего лишь неспешно заложив руки за голову, глядя лениво в сторону из-под полуоткрытых век. «Сколь пленительной оказалась эта забава! Вдохновение, владевшее мною, было сродни экстазу великого живописца, а зрелище корчившихся в агонии окровавленных жертв, даже не подозревавших, что над ними стоит их убийца, доставляло мне острое удовольствие…» – Расслабься, Макишима, – обхватил ногами и притянул на себя. – Хуже ты в моих глазах точно не станешь. Проводишь пальцами по шее, слегка сдавливая, второй рукой, едва касаясь, прикрываешь рот, следишь за дыханием. Пульсация сонной артерии становится чаще, жадно считаешь удары, наслаждаясь его полудремным состоянием не меньше, чем своим чрезмерно бодрствующим. На выдохе закрыл глаза, примкнувши губами к твоей ладони. Прижимаешься плотнее и чувствуешь, как он ощутимо реагирует на эти невинные ласки, очевидно не предвещающие достойного продолжения, но более чем устраивающие его и в таком виде. Единожды проявив инициативу, получил отпор, в итоге понял все как нельзя отчетливо: ты не нуждаешься в сиюминутной разрядке, но получаешь трепетное удовольствие, изучая его постепенно, привыкая к живой игрушке из плоти и крови, способной удовлетворить тебя заманчиво многими способами. – Это вызов? Просто касаешься его всюду, где вздумается. Ничего больше. – Надеюсь, что нет.***
– Думаю, я бы изнасиловал тебя твоим же револьвером. – Ни в коем случае. Оружие мне не порть. – Значит тебя портить можно? – Ну рискни. – Так легко к этому относишься? – Так легко мне веришь… – И что бы ты сделал, свяжи я тебя и поставь на колени? – Смотря как свяжешь. – Джутовой веревкой. Обмотаю руки от локтей к запястьям, закреплю у изголовья кровати. – Спереди или сзади? – Спереди. Я не пытать тебя собрался. – Ноги свободны? – Закреплены ремнями у нижних углов. – Тогда я не смогу встать на колени. – Ослаблю. – И сразу получишь пяткой в живот. Потом я, вероятно, вывихну тебе лодыжку, ударив одной ногой в ступню, второй – по голени, затем резко сведя. – Ловко, но ты кое-что запамятовал – у меня пистолет. – Он не заряжен. – С чего бы? – Ты не хочешь мне навредить. – Уверен? – Я слишком тебе нравлюсь. – Что, к сожалению, взаимно. Поэтому ты не вывихнешь мне лодыжку, а скорее обхватишь своими ногами мои и постараешься оказаться сверху. – Бессмыслица. У тебя свободны руки, можешь ударить куда угодно. Я не рискну подставлять голову. – В голову можно ударить и сзади. – Ты не станешь. – Верно, будет мишень поинтереснее. Советую расслабиться. – Обойдешься. – Тебе же хуже. – Если я напряжен, ты никак не засунешь мне ствол, при всем желании. – Знаю. Поэтому начну с пальцев. – Мне не понравится. – Все из-за того, что ты напряжен. – Неудивительно. – Расслабься… – Нет. – Пока еще ты можешь получить от этого удовольствие, с револьвером будет хуже. – Я не собираюсь получать от этого удовольствие. – Что ж, твое право. – И долго мне терпеть? – Пока не кончишь. – Издеваешься… – Удивлен? – Не особо. – Ладно. Допустим, кончил. – И это все? Ну же, опиши свои ощущения. О чем ты думал в этот момент, чего хотел? Проникся ли непреодолимой абсурдной симпатией ко мне? – Понятия не имею, какие должны быть после такого ощущения, но подозреваю, что мог думать только о том, что это наконец закончилось. А хотел бы лишь поскорее обо всем забыть. – Не отомстить? – Без толку. Что бы я с тобой не сделал, тебе это понравится. – Милого же ты обо мнения. – Ты извращенец. – Эстет. – Извращенец. – В тебе говорит обида или уязвленная гордость? – Ни то, ни другое. Скорее мне просто грустно, что все произошло именно так. – Хм. А как бы ты хотел? – Неважно. Придумаешь сам. – Тогда будем считать, что я тебя развязал. Твои действия? – Лягу спать. – Серьезно? – Я изнеможен, и я кончил. Чего ты еще от меня ждешь? – Неважно. Могу почитать тебе перед сном. Есть пожелания? – Без разницы. Твой голос в любом случае меня усыпит. – «Исповедь» Руссо подойдет? – Более чем. – Только сейчас не засыпай. До нашей станции еще минут семь. – Разбудишь…***
«Не знаю отчего, но при первом взгляде на здание я ощутил невыносимую подавленность. Я говорю «невыносимую», ибо она никак не смягчалась полуприятным из-за своей поэтичности впечатлением, производимым даже самыми угрюмыми образами природы, исполненными запустения или страха».⁴ – И ты здесь рос? – Гнил. Лицо сухо улыбнулось. В нем больше отвращения, чем ностальгии, но Макишима действительно любит это место. Той дефектной, болезненной любовью, с которой проще смириться, чем бороться – как паралитик любит обездвиженное тело, причиняющее ему лишь бессмысленные фантомные боли. – Не выглядит заброшенным. Как и, собственно, жилым. Проезжал бы мимо, решил бы, что это скорее небольшой театр или музей. Рафинированная бездыханная красота, что инстинктивно ощущается мертвой, но притягивает взгляд, скрываясь одинокой статуей посреди руин. Античные колоны у входа, высокие окна с кованными ажурными решетками, старательно изображающими плющ. Как и мраморные террасные арки, намекающие на роскошь, однако напрочь лишенные холеной вычурности аристократизма. Это место пытается быть лебедем, а создает впечатление белого журавля с перебитым крылом, жадно поглощающим субстанции огня и металла, дабы не отвлекаться на тоску о небе. – Здесь убирают. – Прислуга? – Дроны, – кладет руку на экран. – К «Сивилле» не подключены, можешь не нервничать. После успешного считывания сканером рисунка ладони и затем сетчатки, замок открылся. Изящная утонченность снаружи сменилась строгой внутренней крепостью, где четыре сигнальных ловушки перед дверью, а книжный шкаф стоит даже в прихожей. То ли дом воспитал владельца по своему образу и подобию, то ли уже владелец встроил фрагмент своей души в этот дом. – А я нервничаю? – Слегка. Здесь холодно, раздеваться пока рано. Что ненадолго, ведь Макишима сразу поставил климат-контроль на тридцать два градуса, вгоняя Когами в тихий ужас. – Хочешь окончательно добить эти цветы? – листья опасно покрылись липкими влажными пятнами. – Чем они так тебе не угодили? – Чем они так тебе приглянулись? Температурный режим в одной из комнат все же был закреплен на двадцати двух градусах, при пятидесятипроцентной влажности. Надпись напротив – гостевая. Что ж, будет гостем. – Не хотел бросать, – аккуратно поправляешь полотенце, пряча капризное растение от недостаточно еще прогретого воздуха. – Впрочем, там они, пожалуй, протянули бы дольше… – Отрежь обмороженные листья, срезы присыпь толченым углем и корицей. Только не сейчас, дай им около часа привыкнуть к месту. Завтра смажешь раствором янтарной кислоты и осмотришь корни. Пробубнил, не оборачиваясь, пока раскладывал из пакетов заказанные по пути продукты и бытовую химию на первое время, включая вышеперечисленные средства. Когами мысленно хмыкнул, в который раз обманутый его показным равнодушием. Присоединившись к наполнению холодильника, обнаружил в своем предстоящем питании настораживающую несбалансированность. – То есть мяса ты вообще не ешь? – Нет. – Замечательно… Пережив пресные злаково-томатные будни в квартире, ожидал, что здесь перейдешь наконец на нормальную пищу. Не тот случай. – Могу я заказать себе пару бургеров? – Как пожелаешь. И что мешало сделать так раньше? Но нет – метафорическая тюрьма отчего-то по умолчанию предполагала рацион не лучше тюремного. Тогда сама мысль вернуться к полноценной жизни, хотя бы в мелочах, отдавала недопустимой поблажкой самому себе, будто вы вовсе не держите друг друга в плену, а просто… живете вместе. Подозрительно добровольно. Хотя двухкомнатная приманка по сути являлась лишь следственным изолятором, куда один заключенный любезно пригласил другого. Твое согласие остаться не входило в его планы, лишь, как признался сам, в туманные надежды. Вчера вокруг дома ошивались полицейские дроны, напомнив своим присутствием о существовании в этой стране других ваших врагов, помимо друг друга. И система, на которую ты полагался прежде в попытках выследить Макишиму, теперь преследует вас обоих. Забавно, как за несколько недель стали диаметрально противоположными стороны закона и приоритеты. Прирученный волк переусердствовал в охоте – сбежал в лес, чтобы сдружится с лисом, за которым сам же прежде и гнался. Более нелепого сюжета для сказки, пожалуй, не найти. – Битый убитого везет… – Что-то сказал? – Ничего уместного, – закончив раскладывать провизию, вернулся к цветам. – Покажи мне, где тут гостевая.***
Немногие вещи способны расшевелить твое мертвое сердце, вкушающее чувства скорее из скуки, чем по духовной потребности. И никогда оно не было преградой к заботе о том, что разум считал достойным заботы, и разрушению того, что всем своим видом умоляло о разрушении. Ты лишь отдавал должное каждой из вещей, выступая скорее посредником между ею и неисповедимой волей вселенной, использующей тебя как верный инструмент. Проявляя трепетное внимание к самым сокровенным желаниям человеческой души, улавливая их тончайшие колебания и помогая очиститься от шелухи трусливого самоконтроля, был жестоко обделен своими собственными. Вероятно, единственное желание, зревшее в тебе с начала сознательной жизни и по сегодня – это искренность. Чувствовать что-либо непосредственно, напрямую от сердца, без подчинения идеальному сценарию эмоций по поводу простимулированного тобой же развития событий, без бремени реакции на чужие ожидания, без манипуляций чужим сознанием, так необходимой для раскрытия внутреннего стержня истинной воли каждого. Но не твоей. Будь ты хоть тысячу раз сам себе судьей, поводырем себе не станешь. Слишком туманны твои ориентиры, слишком многовариантны пожелания. Бросив удовлетворять тщеславную потребность заботиться о ближнем, что лишь подкармливала твою гордыню слащавым эгоистичным альтруизмом, утыкаешься в тупик апатии. И сразу все изобилие возможностей, столь ловко используемых для отшлифовки и достижения чужих целей, становится обременительным, когда речь заходит о твоих собственных. Можно заставить себя действовать через силу и нежелание, но катастрофически невозможно заставить себя желать действовать. Даже если разум ловко отыскал бесчисленное множество аргументов в пользу каждой из надуманных целей, он с той же ловкостью отыщет бесконечное множество аргументов против: слишком беспощадно ясно ты видишь свою изворотливо-скользкую душу, чтобы поддаться на примитивные уловки логики самовнушения. Насколько легко убедить кого-то следовать своей воле, насколько легко эту волю навязать. И до чего же неразборчиво тих зов собственной. С неподдельным разочарованием осознаешь, что сам устроен куда сложнее тех, кого наставлял на их пути, сквозь темные лабиринты желаний и страхов, с чопорной методичностью Вергилия проводя экскурсию по их персональному аду. «Вам тяжело это слышать? Значит, я угадал. Значит, вами движет эта неутолимая страсть. Так просто человека не убьешь – сами говорили: общество осудит и очень сурово. Вот и приходится долго и тщательно готовить этот ваш заключительный аккорд любви».⁵ И это болело бы, наверное, будь твое сердце способным испытывать боль. Чаще оно лишь копирует то, что видит в других, прилежно изображая чувства настоящих людей, почерпнутые из книг, театра и непосредственного наблюдения. О, сколько раз ты чуть ли не насильственно тащил очередную свою игрушку по пути исполнения самой низкой и гнусной ее мечты, дабы упиваться чужим счастьем, за неимением ничего достойного стать твоим… Психологическая устойчивость? Не смешите. Спокойствие – убийца счастья. – Играешь? Ты устойчив как никто, а потому твой разум незамутненно стерильно чист, когда речь о чем угодно, кроме нее. – Нет. Она – твоя единственная любовь и единственная ненависть. – Но играл раньше. – Играл. Единственное, что способно оживить мертвое сердце. – Вижу, хочешь сыграть снова. Чтобы обмотать его всеми своими струнами и сжать в кровавые тиски. – Когами, умоляю… переломай мне руки.***
Всего лишь звук. Подхватывает душу, топит в морозных серебристых шелках. Это утренний туман, обволакивающий поседевшие деревья вдоль улицы, безотвязный скрип снега под ногами. «При лунном свете аромат цветов сильней пьянит сердца волною чистой…»⁶ Мелодия нарастает обжигающим прибоем, топя раздробленное сердце, покрытое инеем. Лед сменяется пламенем, сказочная аллея – пляжем, и вот ты уже на побережье, обдуваемом южными ветрами, мечтаешь взлететь, спасая ступни от раскаленного песка. Из-за резкого перепада температур на глазах оседает конденсат, их хочется закрыть, если не выколоть: ведь слепой, обыкновенно, слышит лучше, а слышать сейчас жаждешь всем телом, каждой клеткой кожи, с живо пробегающими по ней мурашками. Всего лишь звук… «Там ночь для нас раскроет полог свой лучистый…» Брось воскрешать в памяти слова, они – лишь кожа, дряхлая оболочка мыслей, даже не твоих. Заставь свой разум принести обет молчания, услышь чувство. Позволь ему стекать по твоим нервам, разнося кристаллизованную страсть, запечатанную в нотах. Открой в себе врата ада, впусти туда музыку, обрети целостность. Пока ангелы благостно перебирают струны арфы, дьявол нежно насилует скрипку. «И я с тобой весь мир забыть готов…» Его бледные губы сомкнуты, руки кричат звонче голосовых связок. Бесчинствует лишь твой ум, подпевая намерено ложными случайными строчками, переписанными и украденными, не к месту и не в ритм, но если начинаешь думать в рифму, прощайся с рассудком. Осмысленность – убийца сути. Поэзия – пародия на музыку. «Большой ошибкою стал этот глупый выстрел…» Ария близится к концу, отдавая фантазии последние аккорды. Распаривая лавой твой замороженный скелет, вгоняя в экстаз околдованный слух. Тогда как финал подкрался оглушающее резко, потушив немой строгостью тишины. Любая мелодия рано или поздно заканчивается, но эту ты не в силах поставить на повтор. – E non ho amato mai tanto la vita… От тихого ровного голоса волны напряжения заново прошлись по истоптанной мурашками коже. «Как легкий дым, исчезло все так быстро…» Молчишь. После услышанного предпочел бы молчать всю жизнь, дабы не уродовать воздух варварскими вибрациями своей речи. Узнав, насколько волшебным может быть звук, хочешь заткнуть остальную реальность, стереть каждый шепот, крик, стук, треск, выдох и шорох, оскорбляющие своим существованием услышанную тобой мелодию совершенства. Крещение живой музыкой превратило в непростительный смертный грех любой посторонний шум. Даже тот, с которым Макишима вернул струнного демона на подставку. Слабая дрожь в пальцах и мертвенно-ледяной взгляд не оставляли права для возражений, хоть и твое эгоистичное чувство прекрасного настойчиво требовало большего… «Но нет, еще не двигайся, постой…» Тщетно. Он уже покинул комнату, не оборачиваясь, а ты так и остался стоять молчаливой статуей, возвращаясь в себя из бредового наваждения, навеянного, казалось бы, хорошо знакомой арией Каварадосси. Столько лет пренебрегал театром как явлением, ограничивался скачанным стерео, но самодовольно считал себя пусть посредственным, но ценителем, до смешного придирчивым к искусству. Причина банальна как пакетированный чай – твой психопаспорт всегда мутнел при виде унылого лицедейства, особенно в сочетании с недурным вокалом тех же актеров и самозабвенной отдачей оркестра. Такое явное несоответствие выворачивало наизнанку любой шедевр, мешая насладиться им в полной мере. Забавно, что на притворство вне театра эта странность не распространялась: социум сам по себе достаточно нелеп, а лицемерие – его бессмертный стержень. И все же опера прекрасна, а мешать прекрасное с безобразным недопустимо, дьяволу дьяволово. Но стоило дьяволу сыграть, скрипка обрела душу. «Уйдешь – и станет мир серей могилы мглистой…» Сюжет давно вылетел из головы, осталось лишь разрозненное множество строчек, принимающихся танцевать в твоей памяти нечто совершенно новое и дикое в своем недомыслии… «Огнем опалит сердце твоя кровь…» Макишима вернулся. На лице – безучастие, в руке – револьвер. «И как за ненависть легко принять любовь…» Краем мысли обгладывал последние несколько часов, пытаясь понять, когда и как мог оставить оружие без присмотра. Последний раз он пытался тебя убить позавчера, что, вероятно, дало мнимый повод расслабиться, однако на этот раз ствол был направлен не в твою сторону. «Пусть казни час к рассвету неминуем…» Выстрел. «Глаза тебе закрою поцелуем…» Два. «Ответь же мне, зачем смеюсь я вновь?» Три. «Едва сдержав слезу…» Четыре. «Смеюсь я вновь…» Пять. – Ma prima… ridi, amo… prima sarai fucilato… per finta, ad armi scariche.⁷ Визг треснувших струн поглощен лаконичной песней свинца и пороха. Расстрелянная скрипка продержалась на подставке еще несколько секунд, пока наконец не рухнула, издав последний звон, затем умолкла навсегда.Quest' è 'l principio là onde si piglia ragion di meritare in voi, secondo che buoni e rei amori accoglie e viglia.⁸