By the terrible alchemy of egotism you converted your remorse into rage.¹
Дурно. Больно. Мерзко. Стыдно. Фальшиво. Противно. Ноты забыл напрочь, штрихи ужасны. Засохшая канифоль осыпается как старое мыло, превращая смычок в ржавую дверную петлю. Двенадцать лет не играл, до чего же наивна попытка. Отвращение к себе закипает зловонной отравой, где желание смешалось с презрением, в паническом страхе совершить ошибку, оттого неизбежную. Небезразличие чревато разочарованием, разочарование перетекает в ненависть, тогда прекрасное сменяется омерзительным, и, проклиная свой вожделенный самообман, ты станешь котлом для этих чувств. По той же причине глупый ненавидит загадки, а уродливый – зеркала. Нас злит все, что изобличает наши изъяны. Когами с каменным лицом уставился на выпотрошенное дерево, потом наклонился и подобрал гильзы. Две пули угодили в стену, содрав штукатурку, еще одна отрикошетила в пол, прибавив работы уборщикам-дронам, две застряли. Полуживые каттлеи смотрят на виновника с укором: мерзавец, потревожил их покой сначала бездарным музицированием, затем – стрельбой из чужого револьвера. – Не утруждайся, – обходишь его со спины. – Здесь уберутся. Внезапно перехватывает твое плечо и бьет по щеке ладонью, защититься не успел. Это странный удар, никак не сочетающийся ни с его рукой, ни с самой ситуацией, оставляющий зудящий красный след на коже и тонну вопросов вслед. Начать драку можно тысячей способов, и каждый из них был бы куда уместнее пощечины. – Ты неплохо играешь. Закрой глаза, сотрясаясь от смеха, крепче обхвати рукоять, замахнись стволом ему в висок, но попади по кончику носа, раз уж так ловко соизволил увернуться. Затем – боковая подножка, бросок через бедро. Ну вот, лежать на спине этому псу идет больше. Как и незначительное капиллярное кровотечение. – Ты кошмарно лжешь. Вызов, однако, принял – кулаком по колену, едва не теряешь равновесие, но вовремя хватаешься за стол, отойди теперь подальше от его зарвавшихся рук. Бить лежачего – непревзойденное удовольствие, давай по ногам и между ними особенно, не жалей… Если бы только он не свел резко бедра, поймав за ступню и одним мощным рывком сбив с ног, повалил рядом. Ребром ладони по кисти – благо револьвер удержал, даже успел несколько раз попасть ему по ребрам, насладившись за долю секунды раздраженной гримасой боли. Следующим ударом оружие все-таки отнял, ствол шумно приземлился на ламинат, отъехав еще на полметра дальше от вас и ближе к злополучной скрипке, или же тому, что от нее оставил неумолимый триста пятьдесят седьмой магнум. Когами воспользовался моментом, перевернул тебя на спину, ложась сверху, прижимая твои руки к полу и переплетая, блокируя ноги своими. До чего же хорошо ему даются обездвиживающие захваты: ваша техника боя примерно на уровне, однако в нем куда больше мышечной массы, а в тебе – лекарств. – Ожидал, что я скажу «гениально»? – Да брось, у тебя же никакого слуха, – почему бы не высмеять его чувства еще и таким образом? – Признайся, что ты просто в меня влюблен. Nulla reactionem.² Будто не расслышал или же всерьез не воспринял, раз ни скептичного взгляда, ни даже ухмылки не последовало. Лишь медленно выдохнул, на миг зажмурившись, затем ответил налегке. – И как это могло повлиять на мой слух? Так и не понял, синие или серые у него глаза. Бессовестно-флегматичные хамелеоны. – Самым непосредственным образом, – произносишь после некоторой паузы: этот диалог не должен был пойти таким путем, однако зачем-то идет. – Если бы ты воспринимал мою музыку отдельно от меня, она бы не произвела на тебя никакого впечатления. – Воспринимать музыку отдельно от музыканта? Это как смотреть на танец без танцора? Сейчас они скорее цвета хмурого вечернего неба, которое еще не определилось, становиться ему ночью или нет. И в большинстве случаев эти сомнения весьма условны, раз уж ночь обречена сменять день до скончания времен, но под его уставшими веками, похоже, вечный полярный день. – Это как смотреть на картину без подписи. – Тогда тебе следовало бы вооружиться качественной голограммой и всеми талантами своего тактического гения, чтобы стереть из моего восприятия свою подпись, – и все же твоей закатно-адонисовой радужке далеко до их неуловимого тепла. – Более того, подсознательно я все равно могу тебя узнать, даже сам того не желая. А значит буду предвзят в любом случае. И действительно не знаю, как бы звучала твоя игра для кого-то другого, ведь я – это только я. Нет, прекращай разглядывать. – Сотрясаешь воздух, – отвернись, закрой глаза, исчезни… – Твое мнение ничего для меня не значит. Я всегда оцениваю себя сам, объективно и непредвзято, вне зависимости от степени чьей-то лести. – Ты просто не умеешь принимать комплименты. – Возможно. – Или же я не умею их делать. – Это само собой.***
Орхидеи подмерзли. Ничего по ним не понимаешь, только срезал пару листов, что подозрительно покрылись пятнами, хотя цветы тоже выглядят не лучшим образом. Будто увядают, да и стебель местами потемнел, а трогать боишься - вдруг еще можно что-то исправить. Макишима смотрел с насмешкой, отметив твою пагубную склонность цепляться за красивое, но мертвое. Сейчас принимает душ, или, судя по исходящему оттуда пару, скорее варит себя заживо. В квартире было так же, остается потом лишь включить вытяжку, а самому сбежать к ближайшему окну, дабы прикончить две-три сигареты в ожидании возможности вернуться в ванную, не рискуя шокировать терморецепторы. Жар горящего табака вдыхать приятнее душного пара, но сейчас приоритеты сместились. Ведь здесь почему-то не заперто, хоть и стекло душевой кабины достаточно запотевшее, чтобы оставался шанс быть незамеченным за приоткрытой антрацитовой дверью. Забыл или издевается? …Он выдавливает на ладонь капли геля и размазывает по рукам, опускаясь от плеч к локтям и запястьям. Нагибается, касаясь ног, а ты просто смотришь сзади, ощущая себя скорее зрителем, чем потенциальным участником действия. Даже если этот дьявол осознанно решил испытать судьбу, ближе не подпустит: он из тех, кому нравится нагнетать атмосферу, вхолостую создавать видимость чего-то значимого, на ровном месте имитировать подтекст, которого нет. Не все, что кажется намеком, им является – даже если предумышленно надевает заведомо ложную маску. Без какой-либо причины. Просто развлекается за счет твоего внимания, потому что может. А ты можешь теперь наблюдать такое незаурядное в своей обыденности зрелище за счет его развлечений – вот и наблюдай. Намылив ступни, поднимается по голеням, массируя икры, потом бедра. Еще немного геля – на шею и плечи, медленно растирает, переходя затем к спине и животу. Силуэт размыт из-за рифленого стекла и густого пара, но движения отчетливо различимы, следишь как завороженный. Рука сама потянулась куда не надо, и более того – вы сделали это практически одновременно. Продолжай. Он запрокидывает голову назад и двигает кистью медленно, с самовлюбленной нежностью, невольно следуешь его примеру. Макишима расслаблен и ленив, а твои вены наполняются кровью неистово, требуя послать уже все к черту, сбросить осточертевшую одежду, подойти к нему и… Получить очередной удар между ног, чтобы затем быть вдавленным лицом в раковину, захлебнуться водой и, возможно, еще слепнуть несколько минут со щедро залитым в глаза шампунем. Не переигрывай. Спектакль есть спектакль. Ускоряешься рукой, замечаешь, как он ускорился тоже, прижавшись спиной к мокрому стеклу, прямо под душ, подставил лицо горячим каплям, а на твоем лбу уже испарина, дыхание сбилось. Поправляет волосы, и даже это вы умудрились сделать одновременно, будто тела ловят одну частоту страсти, и если закроешь глаза, увидишь его лицо, чарующе иступленное… С места не сдвинешься, чувствуешь – нельзя переступать порог. Береги эту четвертую стену – между актером и зрителем должен быть только оркестр, а у тебя в голове до сих пор одна лишь скрипка, да и та мертвая… Колени подкашиваются, заставляешь себя устоять на ногах, он в свою очередь сползает по стенке душа, продолжая двигать рукой с одержимой скоростью, будто сам себе поражаясь, отчего именно сейчас ему хочется делать это настойчивее, грубее и жестче, будто его сознание уже следует твоей воле, а твое – его, и вы не самоудовлетворением тут занимаетесь, а каким-то абсурдным образом телепатически управляете телами друг друга, считывая глубочайшие порывы чистой воли, до которых поодиночке не достучались бы никак… И снова ложь. Он хочет, чтобы ты так думал. Дарит иллюзию власти, притворяется уязвимым. Красивый маскарад, которому никто из вас не верит, но до чего же приятно за ним наблюдать… Недооценил ты противника-лицедея: запрещенные приемы здесь используются в оптимальный момент, когда прицел наведется достаточно, дабы радиус поражения ограничился исключительно заданной целью, нанеся максимальный урон. Тело не выдержало – тут же кончил, стоило его мастурбации стать еще и анальной. Нет, все… Убирайся оттуда. Мой руки на кухне, пока одежду не запачкал, открой окно, сожги своим дыханием зиму, начав с ближайшей пролетающей мимо снежинки. Щелкни зажигалкой, затянись. Пальцы по-прежнему слегка воняют спермой, плевать, позже сам в душ сходишь, только верни себя на землю, отпусти дурное наваждение… Без понятия, что там с ним сейчас: продолжает ли, кончил или захлебнулся тем кипятком спаренным, бьющим по лицу и глазам, сдох возбужденным, забыв напрочь о своем загадочном бессмертии. Не чувствуешь больше его состояния, исчезло все. Да и не факт, что взаправду чувствовал, это могли быть лишь бессовестные шутки разума, а по сути вы просто слишком хорошо друг друга понимаете, никакой телепатии не надо… Успокойся. Это только шутовство. Забудь и выдохни.***
Когами снова курит, угрожая открытым окном твоим мокрым волосам со свежими бинтами. Подлей в чай сливок и грейся, будто душа не хватило. Так невозмутим, что смешно становится. Заметил ведь его у двери, но решил не останавливаться и не подавать виду. Так даже интереснее. – Вроде вегетарианец, а сливки глотаешь как кот голодный, – теперь вот пытается вести себя как ни в чем ни бывало, отчего лишь забавнее подыгрывать. – Я не вегетарианец, – размешиваешь, наблюдая, как постепенно меняется цвет напитка, ведь поднять глаза на своего визави отчего-то не решаешься. – И определенно не кот. Просто в свое время достаточно насмотрелся на расчлененные тела, чтобы это отбило мне аппетит к любому мясу. Случайной мыслью представил, как он размазывает по рельефному торсу сливки, вынуждая тебя слизывать и опускается ниже, притягивая за волосы грубо, заставляя сосать. Усмехнулся сам себе, отгоняя достаточно нелепую, хоть и притягательную картину. Обернулся. С уклончивым сомнением глянул на фарфоровый сливочник, из-за чего ты едва не подавился чаем. Взгляды пересеклись, потом резко разбежались. Он понял. Правда слишком желала вырваться наружу, оттого и бросилась ему сразу в глаза, тотчас ослепив брызгами осознания, точно лимонным соком. Теперь, очевидно, борется со стыдом и злостью, проклиная твое упрямое сопротивление и свою слабохарактерность. Ему все кажется, что ты играешь недотрогу забавы ради, потешаясь над его страстью, манипулируя и подчиняя, вызывая зависимость от себя и потребность в себе, намеренно многообещающе возбуждая, но бескомпромиссно отстаивая личные границы с церберовской строгостью. – Недоумеваешь, почему я все еще не сажусь тебе на член? Пусть и сразу должно быть ясно, что именно охраняет тот безухий трехглавый зверь, которого даже пением Орфея не убаюкать. – Да нет. Как раз таки это мне вполне понятно. – Неужели? Будь честен с собой, любая страсть – это дешевый технический спирт, смешанный со сгущенкой, бесталанно подражающий ирландскому крему, опьяняющий поначалу, но оставляющий тошнотворно-мерзкое похмелье после, когда вожделенное совершенство рано или поздно становится противным, лишь оттого, что было слишком желанным. Каждому восторгу суждено угаснуть, каждой мечте – стать либо прахом, либо обузой. Неисполненное желание сладостно покусывает за душу, терзает предвкушением, а исполненное оскверняет прежде лелеемые надежды, отрезвляя правдой. Ты смирился с неизбежными пороками мира, их милая неуклюжая непосредственность даже смешит тебя, а рьяных идеалистов хочется любезно изнасиловать их же идеалами, показав, чего те стоят на самом деле. «Друг, все, что ты любил, разочаровало тебя: разочарование стало вконец твоей привычкой, и твоя последняя любовь, которую ты называешь любовью к «истине», есть, должно быть, как раз любовь к разочарованию».³ Однако та самая любовь к «истине» и уберегает тебя от ее наиболее мерзких проявлений. Это любовь на расстоянии, почти что фиктивный брак. Формально признаешь истину своей женой, однако регулярно изменяешь ей с прекрасной и глупой ложью, как это свойственно всем добропорядочным мужьям. В конце концов, твоя вина лишь в том, что слишком обольщаешься воздушными замками, строишь их с трепетной тщательностью, плетешь из тонких шелковых нитей, гиацинтовых лепестков, высекаешь из мрамора и слоновой кости, чтобы затем наблюдать, как твои идеальные небесные чертоги становятся зауряднейшей из туч и наливаются грозовыми разрядами. Разумеется, у всех облаков свои сроки годности, их крещение молниями неизбежно. Но лучше поздно, чем рано. – Думаю, ты был одним из тех горе-романтиков, что, начитавшись эротических романов, ожидали райских вершин блаженства от красивого потакания своему либидо и закономерно их не получили. Оттого каждая попытка оставляла по себе лишь раздражение и горечь неоправданных надежд, ведь искусственно поднятая планка ожиданий способна убить любое наслаждение. Когами затянулся сигаретой, на четверть украденной ветром за время его исчерпывающей апатичной реплики, вывернувшей тебя наизнанку, дабы скучающе надругаться. До боли знакомое оружие, всю жизнь пользуешься. Давно уже его не применяли против тебя. Вот, значит, каково это – быть открытой книгой. Занятно. – Судишь по себе? – Нет. Просто вижу тебя насквозь, – глотает свой табачный яд, неотрывно глядя в черноту за окном, присыпанную летающей снежной пудрой. – Я ничего ни от кого не ожидаю. Делаю то, что хочется телу, не руководствуясь ни чужими инструкциями, ни бесполезной эстетикой, ни мнением партнера. – Последнее обнадеживает, – губы дрожат, пытаешься улыбнуться: впрочем, какая разница, он все равно на тебя не смотрит. – И зачем мне тот, кому плевать, чего я хочу? – Ты сам не знаешь, чего хочешь. Иначе давно бы уже сел мне на член. Отдал последнюю порцию дыма морозному воздуху и затушил фильтр об пепельницу. Закрыл окно, вышел из кухни.***
Глупо получилось. Вышвырни из головы, перестреляй бестолковые чувства. Не собираешься ты с ним возиться, бросая на алтарь чужого комфорта собственный, подстраиваться и угождать, выворачиваясь наизнанку. Раз такой бестелесно-впечатлительный, пусть мастурбирует дальше, дорисовывая и подкрашивая процесс своими поломанными идеалами, ему же это так нравится, хотя там и вправду есть на что посмотреть… «Ante emoriar, quam sit tibi copia nostri».⁴ Влюбленный в отражение на водной глади, не рискнет разделить себя с кем-либо еще, наложив монополию на свое тело, изменяет лишь чрезмерно живым фантазиям, и только друг с другом. И хоть убейся теперь на пороге его дома, Немезида за тебя уже отомстила…⁵ Горячий душ прожигает рассудок, оставляя дрожащие капли, стекающие по коже, ты закрываешь глаза и вспоминаешь будоражащую картину за этим же стеклом, под таким же адским кипятком, зачем-то провоцирующим воспроизвести все в подробностях, что никак не желают оставлять тебя в покое. Нет, чушь это все, бессмыслица жалкая… Его меланхоличная лень тебе не подходит, самолюбования маловато, ты ведь не настолько пленен своей безупречностью, как некоторые. Лучше думай о нем сейчас, представляй насмешливо-спокойное лицо, янтарный взгляд, проникающий глубже пули, блуждающий вечно где-то в других измерениях, легкую иронию на уголках губ, бесцветные пряди волос, спадающие на плечи, высокопарные фразы, бьющие током хуже шокера… И все еще не то, все еще мало… Ты слишком зол сейчас, чтобы довольствоваться этой псевдоплатонической игрой воображения, когда он через две стены, зачем-то выживший и ставший тебе самым бестолковым проклятием, нагло смеет переводить твой кислород… Казалось бы, на что тут злиться? Если он тебя не хочет, это его право, но он ведь хочет… Макишима, вкладывающий неуловимое совершенство в каждый свой шаг, и даже собственную казнь умудрившийся превратить в символичный спектакль, наполненный красотой по самый выстрел. Макишима, расстрелявший скрипку за то, что остался недоволен своей игрой. К черту все. Обжег напоследок кожу, смыв остатки геля, задыхаясь паром, из-за которого ни стен не разглядеть, ни пола, вытерся на скорую руку. Вышел из душа, тщетно надеясь столкнутся с ним у двери, но этот нарцисс все же слишком горд для подражательства. Сидит на кресле преспокойно, читает «Телени», заложив ногу на ногу. – Нагота тебе к лицу, – взглянул оценивающе, чтобы тут же снова вернуться к своей чертовой книге. – Вот, послушай. «Существует два вида сладострастия. Оба одинаково сильны и неодолимы. Первый вид – горячая, жгучая, чувственная страсть, разгорающаяся в половых органах и поднимающаяся к мозгу, заставляя людей…» Отшвырнув эту порнографию подальше, подходишь вплотную, твой член почти касается его рта, но Макишима невозмутим и безмятежен, спокойно отворачивается, дразня улыбкой. – Ты не дослушал. Хватай его за волосы, притягивая ближе. Прохладное прикосновение ощущается ледяным, в тебе сейчас каждая клетка кожи горячее магмы, а он лишь плотнее сомкнул губы, не пропуская внутрь, но ты умеешь настаивать. Это был лишь вопрос времени, когда его кулак с силой ударит туда же, а нога обовьется вокруг твоей, подогнув колено и сбивая с равновесия. Плевать, терпи. Главное волосы не отпускай, если падать, то вместе, а на полу будет и вправду удобнее… Блокируешь наглые запястья, прижимая к ковру, садишься ему на грудь, пока в спину нещадно колотит ногами, уже поняв, что двусмысленные игры-прелюдии закончились. Пусть он и не слабо бьет, боль все же ушла куда-то на сотый план, ты видишь только злость в его глазах, ярость, смешанную с тревогой и немощно-нервным возбуждением. А он видит только член, насильно пихаемый ему между губ, сопротивляется, дергается, мечется… Надежно придавив бедрами его руки, терпишь колени, пальцы, кулаки, ногти – все, что годится для самообороны, явно бесполезной, а теперь еще и зубы… Он все же взял в рот, дико кусается, пока не надавишь ему на лоб, прямо в рану под повязкой, чтобы взвыл от боли, но грызться перестал. Угроза помогла – уже не отбивается, только судорожно дышит, по возможности срываясь на крик, становящийся на выходе стоном. Получив относительную свободу действий, можешь нормально двигаться, проникая ему в горло, чувствуя извивающийся язык, пару раз уткнувшись за щеку, теряя разум от этого влажного кошмара, с которого столько многозначительных намеков уже сорвалось, что должен бы наконец ответить делом… Пытается сглотнуть, суешь глубже, но видишь, как начинает задыхаться, – достаешь. Глаза мокрые, но взгляд не поднимет, зажмурился снова. Теперь проще: открыл рот сразу, зная, что выбора у него как такового нет, начинает сосать сам, поначалу неуверенно пробуя, дальше все активнее… Следи за дыханием, давай медленнее, позволь ему контролировать темп, так даже приятнее, бездумно гладь лицо и волосы, он ведь красив сейчас до умопомрачения… Уже и губы сжимает плотнее, лаская и заглатывая, вошел во вкус… нужно было обмазать его теми треклятыми сливками, как сразу не подумал… Поддерживаешь задаваемый им ритм, что постепенно убыстряется, терзая, доводя до стонов, отупляя… «По всему телу пробежала дрожь, нервы были напряжены до предела, ощущение было столь острым, что я едва не обезумел…»⁶ Да брось… «Перед глазами у меня мелькали молнии, по телу неслась огненная лавина…» Это его извращенная натура в такие моменты должна думать цитатами, не твоя… «Нервы мои были натянуты, как струны, я затрепетал… подошвы ног, казалось, просверлили…» Черт… Забудь все, что зачем-то помнишь, выброси каждую нелепую неуместную мысль, смотри ему в глаза, наслаждайся моментом… это ведь… Все ведь должно быть… идеально, да? «…не руководствуясь ни чужими инструкциями, ни бесполезной эстетикой, ни мнением партнера». «Ты кошмарно лжешь». «Голова закружилась, тело расслабилось, обжигающее молоко жизни начало подниматься, словно огненный сок, кипящая кровь ударила в голову, приводя меня в исступление. Я был измучен…» Скривился, но проглотил. Придя в себя, он рвано дышит, будто стараясь отогнать от себя реальность, поскорее забыть все подчистую, отвлечься на что угодно, будь то стрелки часов или танцующие цветные пятна под веками… Медленно поднимаешься, опасаясь в любой момент получить удар в абсолютно любую часть тела, как акт справедливой мести за грубое оральное изнасилование. Не получил. Все еще дрожа, Макишима отодвинулся подальше и деревяно, неповоротливо встал, разминая затекшие руки, в которых наконец возобновился кровоток. Держится отстраненно, избегает взгляда. Ты ведь действительно влюблен в него до беспамятства. Обольстившись ложным спокойствием, решил, что тебе теперь все дозволено: хватаешь за руку, притягиваешь к себе, встаешь на колени и утыкаешься носом ему в живот, опускаешься к паху. Хотел отплатить услугой за услугу, но получаешь коленом в кадык и ступней под ребра. Впрочем, твои услуги не понадобились. Он и так уже кончил.***
На столе револьвер. Проверил – заряжен. Забавно он извиняется. – Ты слишком мне нравишься, – достаешь четыре патрона, оставив один. Прокручиваешь барабан. Целишься в голову. – Давай лучше в сердце, – пускает дым, отстраненно глядя сквозь тебя. – Вдруг мой мозг такой же бракованный… – Бракованный, безусловно. Но не такой же. Взводишь курок, подходя ближе и обнимая его за спину одной рукой. Второй целишься ему между лопаток, прижимаясь с обратной стороны. Вы одного роста, а значит пуля пройдет оба сердца, раздробив еще и пару позвонков. – Ты тоже мне нравишься. Слышишь, как он сглотнул. Закрываешь глаза. Целуешь щеку. – Я заметил, – шепчешь на ухо. – Мы умрем не на самом деле.⁷ Считай до десяти. – Десять.The dead linger sometimes.⁸