Выстрел

«Каждый одинок. Каждый пуст. Людям больше никто не нужен. Любому таланту можно найти замену, как и любым отношениям». Небо издевается, горит сочными инфернальными огнями, подражая полотнам Тернера. Такое красочно горячее, что страшно взгляд поднять – сдаешься, смотришь трусливо в землю. Ад близко, горит под ногами, осталось лишь проползти пару метров и провалиться прямо туда, сквозь толщу грунта… «Я устал от такого мира». Жадно глотаешь воздух, будто перед смертью можно надышаться, а ведь никогда раньше и не задумывался над тем, как приятно дышать… Порез на груди задел мышцу, из-за чего каждый вдох становится тем еще испытанием – вот теперь и начинаешь ценить свои ребра, свою кожу и свои легкие, свои глаза и свои ладони, свою кровь, что так бессовестно тебя покидает… Еще немного… Проживи еще несколько бесценных секунд, ты ведь так привык жить… E non ho amato mai tanto la vita… Да неужели… Слезы-то настоящие, за столько лет впервые… Вот он – твой эшафот. Невысокий холм, поросший редкой травой, равнодушно-приветливый, как и любое место казни, одеревеневшее от мерной поступи жнецов. Уродлива ли, красива ли эта казнь – ему безразлично, приговоренному тоже. Черная земля дрожит, будто под ней грузно вальсируют тектонические плиты, или это ты дрожишь… Нет, убери от нее руки, отдышись… заставь себя подняться, ты ведь не пресмыкающееся… Но как же смешно… как же наивно-глупо хотелось, подобно благородным героям древних эпосов, принять свою судьбу с честью, храбро доверившись ножницам младшей из норн… А получается лишь постыдно трястись над каждым мигом, тщетно умоляя жизнь продолжаться, как самый малодушный из легендарных злодеев… Ты слишком любишь жить. Дышать, ходить, думать, есть, разговаривать, драться, читать, смотреть на небо – даже хмурое, наблюдать за людьми – даже не одобряя их, слышать звуки и запахи – даже мерзкие, испытывать ощущения – даже неприятные, прикасаться к вещам и просто жить, чувствовать себя живым… Только перед лицом неотвратимой гибели осознал, как же все-таки бесценна жизнь. Поздно. Обними этот мир, со всем его трогательным несовершенством, попрощайся – ты благодарен за проведенное здесь время. Хоть и не верится, что оно на исходе… Ты дал ему все, что мог дать – и если тот чего-то не принял, значит ему это и не нужно. Ты взял от него все, что мог взять – иное, значит, не нужно тебе. Но хватит. Смерть стоит за спиной, в последний миг свой выгляди достойно, как полагается исчадию ада – не разочаруй противника, и пусть живет он теперь за вас обоих. «И все же почему-то я даже представить не могу, что меня убьет кто-то, кроме тебя».

***

В вашу первую встречу он мог тебя убить. Напичканного дробью полудохлого пса, который не в силах и пошевелиться, – что, впрочем, совсем не значит, что ты у него теперь в долгу. «Уж извини, но ты пожалеешь о своем решении». И вот – ваша последняя встреча. Легче, чем семьсот восемьдесят грамм стали и пластика в руке. Тяжелее, чем тысячетонные облака над головой. Если сделаешь это, пути назад не будет. Отмотать время и переиграть жалкому смертному не под силу, ты всего лишь человек – наделенный свободой, но лишенный власти, ведомый одним только долгом. Человек, который, несмотря ни на что, всеми силами старается жить по справедливости – будь та жестока или милосердна. Обвинитель, судья и палач в одном лице… Ты тоже пожалеешь о своем решении. Убить – значит украсть ценность всех непрожитых им дней, благо, дарованное каждому, вне зависимости от того, кто им как распорядится. За это и презирал его, маньяка-идеалиста, что прикрывается уважением к свободе воли и проповедует анархию, а по сути отнимает у людей их первую и самую естественную привилегию – жить. При этом ловко ускользает от правосудия, раз уж чем-то так приглянулся вашей своенравной пророчице-диктатору. Не желая разбираться в противоречивых тонкостях человеческой натуры, искусственный псевдо-психолог сходу решает, кого перевоспитать, а кого казнить. Перевоспитание тем не менее слишком часто приводит в итоге к казни – и кто же виноват в этом больше: пациент или всезнающий врач? Жизнь в резервации лишь с большой натяжкой можно назвать жизнью, и это даже не тюрьма. Но все еще жизнь – хоть какая-то. Компромисс между безопасностью общества и относительным благополучием «потенциально вредного элемента». Изоляция. Вы оба – «вредные», причем отнюдь не потенциально. На совести каждого множество жизней. Он убивал тех, кого сам приговорил. Ты убивал тех, кого приговаривал доминатор, почему-то отгораживаясь от этих жертв, будто и не люди были. Сработал уничтожитель – значит на прицеле чудовище, преступник. Стреляй, не думай. Это правое дело. Пока не встретил чудовище, на которое не сработал даже парализатор. Но пес, привыкший получать пищу по сигналу, реагирует на него даже без пищи. В итоге плевать на коэффициент, видишь преступника – стреляй. Это и есть твой сигнал, безмозглое животное, а промежуточное звено не столь важно, раз на кону столь желанный кусок человеческого мяса. Он бы мог сейчас спросить, каково это – чувствовать власть отнять чью-то жизнь по собственной воле. Осознавать значимость этого решения, нести его груз, отвечать за последствия. – Как думаешь, Когами… Ты сможешь найти мне замену? Но выбрал другие предсмертные слова. – Надеюсь, что нет. Прости. К дьяволу систему, приговори его сам, давай же… Убийца имеет право судить убийцу, верно? Три шага вперед, ствол вернулся в кобуру. Обходишь не глядя, наклоняешься, хватаешь похолодевшую ладонь, тащишь за собой. Падает – черта с два он может сейчас идти, изнеможенный и раненный. Поднимаешь сначала сбоку, закинув его руку себе на плечо, но так не многим быстрее, а отсюда нужно убираться в темпе. В итоге просто берешь его на руки, как недавно Цунэмори, и уже ненавидишь себя за это. Бюро вас в покое не оставит, но инспектор будет рада, что ты все-таки воздержался от убийства. Очередного. Свобода в том, чтобы самому выбирать свой долг. Это и есть власть. А справедливость в твоих руках: жестокость равна милосердию. – Спасибо, – бормочет, глядя в сереющее небо: этот закат он все-таки пережил. – Даже если это просто отсрочка… я благодарен за каждое сохраненное мгновение моей жизни. У него такой растерянный вид, что почти неловко. Сам избегаешь взгляда – да что же ты вообще творишь, палач-дезертир? Он заслуживает казни, как и ты сам, но и судья с тебя – не лучше, чем с него. Этот высокоинтеллектуальный идиот всей душой ненавидит вашу здешнюю антиутопию, так пусть посмотрит, что за границей творится, – полезно будет. Оба посмотрите, нет у вас теперь иного выхода… Ты пожалеешь об этом решении, дотащив свой бледный крест до ближайшего укрытия. Стопроцентно пожалеешь, очень скоро, но об убийстве жалел бы не меньше. Ведь если отбросить навязанный себе же бестолковый приказ, манию мести и злость на саму правоохранительную систему, превратившую человека в тупой инструмент, ты не желаешь ему смерти. Заключения, наказания, пары сломанных костей, в конце концов, – да, но не смерти. Признать обратное – все равно что выстрелить в собственное отражение в зеркале. И коль из благодарности он свернет тебе шею или зарежет во сне, так тому и быть, сам виноват. Но нет же, не смей так легко отделаться: если он сбежит и продолжит убивать, каждая жертва будет на твоей совести. Следи за ним так тщательно, как только можешь, не позволяй себя перехитрить – от этого теперь зависит не только твоя жизнь. Ты не исправишь его и не переделаешь, но можешь как минимум увезти отсюда подальше, а там уже глаз с него не спускать… И если однажды поймешь, что он действительно безнадежен, что нужен именно режим уничтожителя, и никакой альтернативы нет… тогда ты задушишь его голыми руками или изобьешь до смерти – ведь пуля все же непозволительно милосердна для таких чудовищ, как вы. – Это просто отсрочка.