立派に、悪業の子として死にたいと努めた。¹
Он – твой единственный дьявол и единственный бог. Ведь после смерти ты никого другого здесь так и не встретил. – Твоя хронология невыносимее, чем у Фолкнера. – Время мертво и оживает, лишь когда останавливаются часы,² – покойникам не жалко своих мыслей, а котлы вашей памяти куда вместительнее и чище, чем у живых. – Мне тоже нравится создавать иллюзию непрерывности. – Тебе еще не опротивела вечность? – Ничуть. Знал бы, что тот, кого с таким усердием пытался изжить при жизни, не отстанет и после смерти, возможно, переубедил бы пулю. Тогда темница твоих мыслей до такой степени выстроилась вокруг особы неуловимого неприкасаемого врага, что выходом из нее казалось лишь убийство: если уничтожить нарушителя спокойствия, спокойствие ведь восстановится само по себе, да? Так решалась каждая из проблем в том мире, где ты родился. В мире одноразовых вещей, которые проще заменить, чем переделать. В мире одноразовых людей вдруг нашелся незаменимый. – На этот раз ты сам заставил себя сыграть. – Не совсем. Я не касался скрипки, музыка из-за стены была попросту твоей галлюцинацией, как и все остальное. Сыгранная не рукой, но воображением. – Поэтому она звучала так неестественно мерзко? – Твоей жене, кажется, понравилось. – Мою жену придумал ты. У нее ничего общего с реальной Аканэ. Стоило исполнить приговор, собственноручно вынесенный, как тут же получил в награду свой. За секунду до смерти принято смотреть видеопленку прошлого, ностальгически проносящуюся перед глазами, вот только сам ничего подобного так и не увидел: будто и жизнь твоя была не настоящей, а лишь одной из ваших многочисленных историй, только слегка затянувшейся в своем отклонении от изначального сюжета. Но через секунду после убийства кое-что подобное все же мелькнуло. Спонтанно прорвавшаяся сквозь время видеопленка будущего, хаотично перепутанная и нечитабельно сжатая, словно все оставшиеся годы вместили в жалкий полумиг – ни опознать, ни разобрать. – Ведь ты, конечно же, убежден, что не отнесся бы так безразлично к ее гибели? При всей насыщенной событиями сумбурности, тем не менее, увиденное будущее оставляло по себе одну лишь непроглотимую пустоту. – А ты, конечно же, пытаешься доказать мне обратное, – нарушая тем самым твой единственный запрет, само собой, не впервые. – Без толку – ни одной из наших реальностей к настоящей не приблизиться, тут не о чем спорить. – Позволь с тобой не согласиться. Мы строим сцену с декорациями, определяя основные события, но оставляя друг другу достаточно свободы воли, чтобы влиять на ход игры по собственному усмотрению. Я не контролирую твои эмоции, даже будучи создателем, как и ты в свою очередь не контролируешь мои. При этом оба мы абсолютно уверенны в реальности происходящего, покуда зловредный проблеск истины не очернит нашу невинную ложь. – Ты лепишь куклу по образу малознакомого и явно чужого тебе человека, ожидая, что я буду относиться к ней так же, как к оригиналу. Не слишком самоуверенно? Момент казни Макишимы пробрался в душу куда глубже, чем ожидалось, отпечатался клеймом на каждой мысли, обращая в бессрочное рабство. Секундное видение исчезло так же быстро, как появилось, и ты закономерно счел его полной чушью, желая поскорее забыть, но не тут-то было – шаг за шагом неотвязное дежавю возвращало к моменту выстрела, почти что маниакально навязывая запоздало-бесполезное «а так ли нужно было его убивать?». Незапланированные сожаления горчили столь мерзким осадком, что собственную душу хотелось выплюнуть. Упрямое обещание, данное самому себе и выполненное с твердолобой машинальностью палача, начало казаться вдруг сущей нелепицей, за которую стало почти стыдно. «Разумеется, всякий план – роса на листьях бамбука».³ В дальнейшем мертвец признался, что все это время продолжал присутствовать рядом, даже не показываясь. А ты по-своему продолжал его присутствие ощущать, даже не видя. Сразу держать в голове ненавистный образ казалось муторным, однако от невозможности отделаться привык – безустанно общался с ним, мысленно дорисовывая ответы, навеянные им же. Как и раньше, когда пытался понять логику врага и предугадать следующий ход, он по-прежнему казался лишь воображаемым собеседником, который тем не менее все никак не затыкается. Впервые показался в Шамбале – не столько спасая тебе жизнь, сколько отнимая смерть, которую считал возмутительно неподходящей собственному убийце. Прежде он сам не знал, что способен на это. – Забавно слышать, учитывая, сколько времени мы провели втроем, – а узнав, вскоре начал злоупотреблять. – Думаю, моя кукла вышла вполне достоверной. А если нет, ты всегда можешь сотворить ее сам, раз уж не признаешь за мной такого права. – Я уже говорил, что не намерен использовать близких как игрушки. – Каждый – чья-то игрушка, Когами. Мы увлеченно играем друг другом и получаем от этого удовольствие, которое зовем привязанностью. Такова первооснова всех отношений, и пока обе стороны довольны, есть смысл эту игру поддерживать. – Опять ты судишь всех по себе, игнорируя ценности, которых твое близорукое сердце никогда не знало. Впрочем, не мне тебя лечить. Я играю тобой, ты – мной, и нам это нравится. Но я не хочу осквернять то чувство, которое испытывал к ней, чтобы твое не в меру изобретательное эго как-нибудь над этим надругалось. И вот – вы снова на равных, лишенные физических тел, отрекшиеся от реальности, бесцельно играете в демиургов. Каждая из твоих историй рано или поздно ведет к изоляции от внешнего мира, где оба зациклены друг на друге и лишь друг в друге заинтересованы. Вмешательство посторонних ограничиваешь необходимым логическим минимумом, декорации берешь привычные, не слишком заморачиваясь – ваша тюрьма должна быть умеренно опасной и умеренно комфортной, в первую очередь надежно огражденной от всего потенциально отвлекающего. Он же вечно норовит устроить какой-нибудь хаос: перемотать эпоху, сменить страну или уйти в мифологические бредни, вернуть тебя к осточертевшей работе, добавить побольше второстепенных персонажей, которых если сразу не убьет, то несомненно заставит настрадаться вдоволь. Его миры затягивают, но эмоционально изнуряют, твои же он считает скучными, хоть и уютными. – Или же ты просто боишься убедиться, что на самом деле она так же равнодушна тебе, как и моя кукла. Ты – его единственный дьявол и единственный бог. Ведь после смерти он никого другого здесь так и не встретил.***
Панорамное окно, за ним вечный предрассветный полумрак. Только размытая янтарная полоса на горизонте, обманчиво предвещающая начало дня, которого не будет. Темнота честна в своей непроглядности, и если доверишься ей – получишь именно то, чего ожидаешь. Гораздо же изощреннее – эти пустые намеки на утро, пытающие глухой надеждой вот-вот увидеть солнце. Место без времени, все как ты любишь. Где память остается болезненно-смутной лужей, в которой плавают мысли, ее лишенные, даже не рыбами – инфузориями. Мгновение, измеримое тысячелетиями, настало еще в недосягаемо далеком прошлом, тянущимся за горизонты восприятия, покуда разум может высмотреть. Сразу истязал себя танталовыми муками в попытках шевельнуться, преодолеть ту самую вожделенную грань свободы, неизменно ускользающую, когда кажется, что вот уже почти ее коснулся. Затем успокоился, собираясь терпеливо переждать, ведь рано или поздно мерзопакостный сон должен уйти, как всегда уходит. Ты лежишь на животе, повернув голову на бок. И видишь только панорамное окно с остановившимся сизо-огненным небом, что никогда не станет океаном. Заключенный в плену собственного тела, приговоренный к вечности. Обрывки воспоминаний обнадеживающе твердят, что это просто очередная история, которая в любой момент может оборваться, и тогда опостылое стекло треснет, а солнце наконец взойдет. Либо же спрячется обратно, натравив на тебя смоляную ночь, или взорвется, сжигая дотла неподвижного еретика, кому весь этот мир станет карательным костром. Абсолютно любое событие, вскрывающее гробницу забальзамированного однообразия, стало бы долгожданным избавлением. Но ничего не происходит. Когами строит каждый раз новую тюрьму, где запирается вместе с тобой, считая, что вы оба одинаково ее заслужили. Арматурный каркас из железных убеждений, скрепленный бетонной страстью – грязной, податливо-вязкой в сыром виде и непробиваемо-плотной глыбой – в застывшем. Теперь же он отправил тебя в карцер. Давай, посмейся снова над его невинным самообманом, на страже которого стыд и чувство вины. Будучи постоянно рядом, издевался над ним как мог, но все же зла не желал. Терзаемый прошлым, твой убийца сердечно верил, что не заслуживает наслаждаться жизнью, что существует лишь ради искупления и помощи всем, кому удастся помочь. Сожаления проросли в самое ядро его души, а первопричиной их стала твоя смерть. Забавно. Даже недвусмысленно прощенный, он продолжал извиняться без слов, одними поступками. Каждый раз, когда очередной пощаженный им враг доказывал, что никакой пощады не достоин, ты смеялся над неуместным милосердием, жалкой попыткой откупиться от совести – самого тупого и прожорливого из чудовищ. Он и тебя считал ее искусной карой – то ли наказанием, то ли укором. Даже не допуская варианта, что докучливый призрак остался с ним по собственной воле – ведь больше некуда идти. Иные духи привязаны к земной тверди кандалами гнева или жажды мести, они преследуют убийцу из ненависти, пережившей их самих. И, пожалуй, ему было бы куда проще, окажись ты такой же зловредной мстительной нечистью, ибо тогда не пришлось бы мстить себе самому. Однако и у мертвых есть свои страхи. Пресловутые круги ада кошмарны только у Данте, твоя душа не боится страданий, часто сама же их ищет, в угоду любопытству. Все увлекательные аттракционы преисподней описаны гениями фантазии, что вдохновлялись непревзойденными шедеврами людского садизма – но при всем желании принимать на веру эти высокохудожественные ужасы смешно. Не единожды с интересом размышляя о посмертии, за миг до его наступления все же передумал вдруг продолжать уготовленный мертвецам путь. Краем сохранившихся отзвуков сознания пугала лишь строгая внешняя сила, что не оставит тебе выбора, кроме как следовать в никуда и стать ничем. «Как охотно отдал бы я свободу выхода отсюда, о которой мне и думать не хочется, за уверенность, что я могу остаться здесь навсегда».⁴ Похоже, сила милостиво прислушалась к твоей воле, не покушаясь с тех пор на большее. Либо же истинная воля каждого – и есть та самая сила. Сразу было странно. Видеть, лишившись глаз. Мыслить с простреленной головой. Ощущать оголенными проводами непосредственного восприятия драматическую гармонию его изломанной души, осознавая, что более чем доволен своим выбором убийцы и его выбором тебя. В изумлении постигая невысказанное «я не против провести с тобой вечность». Теперь же эта вечность обернулась широким панорамным окном, карцером-телом, над которым даже подняться не в состоянии, а также беспомощным немым одиночеством – точно как при жизни. Чем же ты перед ним так провинился? Глупый вопрос. «Ты ведь слушаешь меня, верно? Разумеется, слушаешь. Признаюсь, не ожидал. Вижу, я наконец переполнил чашу твоего терпения, с чем себя и поздравляю, это было непросто. Рад, что ты хоть так нашел возможность воплотить свою мечту о моем аресте». Это наказание, а не игра. Но у него не хватит духу поиздеваться над тобой как следует, никогда не хватало: рано или поздно жалость возьмет свое, а жалости там до отвращения много. «Знаешь, мысль о том, как твое чувство долга борется с твоей слабохарактерной добротой, меня особенно забавляет. Как ни парадоксально, твои мучения сейчас могут быть куда хуже моих, ты ведь так не любишь становиться причиной чужих страданий». Нюх уловил запах, приятный сердцу, противный легким. Мгновение спустя дразнящие клубы дыма заполнили комнату, распространяясь из стороны, что за гранью насильно урезанного поля зрения, предоставленного тебе архитектором этой реальности, – из-за спины. Первым делом внимательно вгляделся в окно, надеясь рассмотреть там отражение, спрятавшееся между слоями стекла, однако и стекло здесь заговорено не в твою пользу. «И мне тебя жаль, Когами Шинья. Ты мог бы искупать меня в кипящем свинце, колесовать, четвертовать или заразить чумой, оставив бессмертие, тут простор для фантазии воистину безграничен. Ты мог бы отравить меня самым болезненным из ядов, сдирать кожу, отрезать мышцы и кости по миллиметрам, усилив чувствительность рецепторов до абсурдного, топить, душить, медленно раздавливать под гидравлическим прессом либо же заставить сыграть «Trillo del diavolo» Тартини, что было бы равноценно всему вышеперечисленному. Но нет – ты ограничился тривиальным параличом, что хоть и малоприятен, однако вполне выносим, даже так долго. Более того – ты не дал мне ни голода, ни прочих потребностей, чтобы телесные нужды не отвлекали от душевных мук, так?» Долго ли он здесь сидит? Если только сейчас закурил, маловероятно. Впрочем, это может быть лишь сладкая галлюцинация, подаренная скучающему грешнику надзирателем-богом. «Извини, конечно, но в пытках ты дилетант». Ни шороха одежды, ни щелчка зажигалки. Либо ты глух, либо его здесь все-таки нет. «Если же пытаешься уморить меня нуднейшим времяпровождением, считай, что преуспел. Так чего же ты ждешь, извинений? Угрызений совести, которой у меня нет? Знаешь, я бы и рад доставить тебе такое удовольствие, вот только это не в моей власти. Ты не заставишь аспида подняться к птицам – он может лишь совершить выпад, оттолкнувшись хвостом, дабы атаковать одну из них, когда та пролетит над землей достаточно низко, не более того. Я признаю свои ошибки, когда проявляю недальновидность или глупость, но ничего из этого не способно вызвать искреннее чувство вины, оно мне просто недоступно». Ни один из миров не вечен. Каждый существует за счет вложенной в него энергии, по изобилию впечатлений неизбежно рассыпаясь. Его тягомотное однообразие живет дольше, однако и там несносное либидо рано или поздно испепеляет экономную умеренность чувств. В своих историях он соблазняет тебя, в твоих – ты его. Интересно все же, как это было бы при жизни… «Я могу изобразить раскаяние, которое ты так жаждешь во мне увидеть – да, но мы ведь оба как никто иной знаем цену притворству. Так ли тебе нужна моя ложь, что никогда не станет правдой?» Поиздевайся над ним ментально, представляя лежащим на себе и целующим твою шею. Воспроизведи все богатство ощущений, полученных в ваших имитациях реальности, вспомни дурманящие прикосновения его губ, злоупотребляющих нежностью. Руки, скользящие всюду, куда прикажет мысль, опьяненная воображением и памятью… «Прости. За то, что я тот, кем являюсь. Что найдя уязвимое место в людской душе, тут же стремлюсь его испытать, не зная меры. Как ты помнишь, мое первое убийство было в пятнадцать: суицид сестры хоть и не являлся прямым намерением, но я осознанно допускал такой вариант, сыграв на ее патологическом бесстрашии и сократовском интересе к теме смерти. А потому считаю это своей заслугой, безусловно, слова – смертельное оружие, если правильно ими пользоваться. В дальнейшем часто использовал подобный метод, направляя интересных мне людей по заведомо ложному пути, проверяя границы их благоразумия, ненавязчиво подталкивая к краю». Представь, как волны дрожи проходят по телу, как кровь стучит в висках и требует закрыть глаза в исступлении, но веки тебе не подчиняются. Чувствуй жар его кожи, прижимающийся вплотную, чувствуй так, словно это взаправду… «Ты ведь читал «Красную комнату» Эдогавы Рампо? Наверняка читал. Этот рассказ произвел на меня сильное впечатление в юности, отчасти соблазнив проверить описанное. Вот только я воздержался от сбивающих с толку сиюминутных окликов и обманчивых указаний, предпочтя им более тонкие альтернативы умышленного вреда под обличьем помощи. Уверен, ты в праве назвать меня чудовищем и творить правосудие, в которое веришь. Мы провели вместе достаточно много времени, чтобы ты беспристрастно вынес свой вердикт. Как видишь, я всецело в твоей власти, но даже сейчас пытаюсь манипулировать, играя на самых животных чувствах, используя любую возможность извернуть ситуацию в свою пользу и откровенно наслаждаясь результатом. И что со мной таким делать, решать только тебе, покуда этот карцер не развалится, преисполненный страстью, подобно каждому из миров…» В какой-то момент запах дыма стал отчетливее, а эфемерная тяжесть на спине приобрела очертания реальной с каждым ударом сердца: напряженное давление сверху больше не следовало воле твоего разума, его самостоятельные движения теперь спонтанны и непредсказуемы, будто выдуманный кинестетический монолог грез обрел наконец собеседника. Даже если это снова галлюцинация, ты неподдельно благодарен ей за правдоподобность. «Бессмертным некуда торопиться, в нашем распоряжении вечность, но стану ли я мстить по возвращению, пока не знаю сам. Мы оба можем устроить друг другу ад, Когами. Отвечать втройне на каждую обиду, усугублять изощренным возмездием, повышать ставки. Это наша игра, которую я так высоко ценю, но игра для двоих. И сейчас твердо намерен воспользоваться еще одной твоей слабостью – честью. Здесь нет никакой одежды и мое тело неподвижно, поэтому я не совсем могу воплотить задуманное, однако представь, что у твоих ног упала перчатка».***
– Ты сам не свой. Размытая серость за окном отвлекает от душного пространства мыслей, освежая те сменяющейся на скорости картинкой города, который с первого взгляда начал казаться родным. До чего же странно ловить себя на узнавании мест, где никогда не был. Но еще страннее – не удивляться этому. Одиннадцатое февраля. Бездонная дыра каждого года. – Разве? По-моему, всегда одинаковый. Гино за рулем, снова неавторизованно снял с автопилота – он любит водить. Что не мешает, впрочем, отвлекаться от дороги на всякую чушь вроде бесцельных сдвигов настроения внезапно впавшего в меланхолию коллеги. – Ладно, может и так… Время не подскажешь? – универсальное средство от неловкости, даже если у самого часы рядом со спидометром. – Долго уже едем… – Пятнадцать пятьдесят один. – Спасибо. Да уж, сам не свой как раз таки он. Хочет начать беседу, а с чего, не знает – вот и цепляется за любой повод, чтобы Когами на правах друга уже вытягивал из него информацию по нитке, поэтапными расспросами, сплетая из ответов общую вязь. Тот давно привык и не жалуется, у каждого свои причуды, и эти – далеко не самые вычурные. – Как мать? – Не знаю, давно к ней не ездил, – допустим, мимо. – Почему спрашиваешь? – Да вся эта история с Мурасаки Канрой… Лекарства, повышающие эустресс и коэффициент преступности вместе с ним, – что казалось самым очевидным объяснением его замешательства. – Разве ты не думал об этом? Похоже, действительно не думал. И судя по реакции, в его перемудренном мозгу сейчас такая неразбериха, что добавлять туда новый повод для беспокойных размышлений было не лучшей идеей. – Пожалуй, – отлично, еще плюс одна головная боль, спасибо недалекому другу, который просто не угадал. – Значит мы точно обязаны поймать ее живой и выяснить все, что можно, тем более сейчас… – Так это ведь и есть наш приказ, – нет, он слишком потерянный, если даже трижды повторенные распоряжения начальницы мимо ушей пропустил. – Гино, прекращай. Что с тобой происходит? – Извини, но… как-нибудь позже расскажу. Давай лучше пока обсудим план действий. – Я не хочу тебя грузить, но ты же сам себя грузишь, – это его «позже» рискует созреть в очередное «никогда», так и оставшись невысказанной кляксой. – Ладно, забыли… Здание автономно, но если верить данным по энергопотреблению, там уже лет так пятнадцать хозяйничают дроны: воды и электричества уходит ровно одинаково из недели в неделю, чисто на уборку и поддержание техники. Затраты стандартны на такую площадь, сюрпризов ждать не придется. – Говорят, души погибших на святой земле Идзанаги одаривает созидательной силой копья Амэнонухоко, которым был сотворен первый остров посреди бескрайнего океана.⁵ Голос, который давно стал привычнее собственного. Знакомые насмешливые глаза в отражении бокового окна вынуждают отвернуться и заново покопаться в данных, ведь при всей бессвязности его патетических реплик, за ними порой прячется нечто интуитивно важное. – Это единственная недвижимость, оформленная на ее имя? – Да, но… само имя звучит как издевательство. Больше похоже на псевдоним. – Ты прав, – пусть одних работа сводит в могилу, других явно оживляет. – По более-менее заслуживающим внимания данным ее прошлое начинается с тридцати шести лет, а все предыдущие выглядят как плохо проработанная легенда. – Даже людям, никому на свете не нужным, трудно порвать нити, незримо связывающие их с миром.⁶ Галлюцинация не упустила возможности напомнить о своих познаниях в классической литературе, хоть и толку от них сейчас мало. Хотя стоп. – С какого года она начала торговать лекарствами, с девятого? – Точно сказать нельзя, но первые известные нам случаи имели место в январе и марте девятого, да. Научно-исследовательский центр не заявлял об утечке информации, хотя рецепт явно был украден. – Это само собой, там все засекречено. Впрочем, есть мысль. Когами пару секунд еще сомневался, сопоставляя известные ему детали, пока не сдался на растерзание очевидной истине – без помощи не обойтись. Достав сотовый, набрал тот самый спасительный номер, надеясь, хоть бы экс-аналитик взяла трубку и при этом не послала его с очередной эгоистичной просьбой нарушить закон ради его же соблюдения. – Да, привет. Прости, что опять беспокою по дурному поводу, но мне поможет только гений, а гениальнее тебя пока никого не встретил… – И не встретишь, Шинья-кун, не утруждайся, – подняла сразу, уже спасибо. – Ну так что, какое правительство мне разоблачить сегодня? – Всего лишь наше, ничего интересного. Сейчас отправлю тебе реквизиты одной клиники, нужен список пациентов, погибших в конце 2108-начале 2109 или около того, – ибо вряд ли ее бы признали пропавшей без вести. – При этом похороны, вероятно, как-нибудь замяли, родственников нет либо же те не явились. Женщина, примерно 2030-2040 года рождения. Возможно, по роду деятельности была как-то связана с литературой, но это лишь догадка… – Тихо-тихо, погоди, я еще компьютер не включила… – Ты его когда-нибудь выключаешь? – Очень смешно. Тебе привет от Яей-чан. – Ей тоже. И передай мои извинения. Минут через десять Караномори уже проглядывала отфильтрованные результаты, комментируя в своем духе и обнаружив-таки подходящую под описание Мурасаки пациентку, чье имя снова прозвучало как глумливый псевдоним – Ватанабэ Наоко. – Хм, не поверишь, она действительно преподавала японскую литературу, твои догадки почти так же гениальны, как я, почти… – она понизила тон и вдруг замолчала подозрительно надолго. – Шинья-кун… тут еще кое-что. Глубоко вдохни и лучше сядь, если стоишь. – Я в машине, говори уже. – Ее родственником указан один только внук, и да – на похороны он не явился. – Имя? Задавая вопрос, он уже знал ответ. Шестым чувством, вторым сердцем, спинным или костным мозгом – определенно не разумом. Леденящее прикосновение к щеке, надменная улыбка мелькнула скорее в мыслях, чем перед глазами – призрак ограничился мимолетным тактильным контактом, могильно-нежным. Лицо похолодело, губы не слушались, голосовые связки безжизненно сухо произвели звук, лишь отдаленно напоминающий его голос. Он произнес это одновременно с Караномори. Имя, присутствующее лишь на скан-копии подписанного вручную документа, не перенесенного в их базу данных, а потому никак не доступного для общего поиска. Имя, перевернувшее его жизнь. – Спасибо, Шион-сан. Я у тебя в долгу. – Твоим долгом уже можно покрыть расходы какой-нибудь голодающей страны, – подтрунивает прежним тоном, хоть и встревожена не меньше. – Не загоняйся там слишком. – Ничего, все нормально. Я просто удивлен, как и ты, – но наглеть так наглеть. – Позволишь мне тогда еще одну просьбу? Пробей, будь добра, вот этот адрес. Пусть злополучное имя не всплыло больше нигде, аналитик проверила еще владелицу дома, отметив, как и Гино, что до тридцати шести лет ее история фантомна. Сопоставив с данными на Ватанабэ, убедились, что это действительно одно лицо, с определенного момента живущее двойной жизнью. Первая – учительница в местной академии, сейчас расформированной, чья дочь погибла вместе с мужем при землетрясении, после чего та взяла на себя опеку об их детях: оказывается, у Макишимы была сестра-близнец, покончившая с собой в пятнадцать, выпрыгнув с окна многоэтажки. Больше ни о ком из них, ни о родителях, ничего существенного узнать не удалось, да и мертвецы пока не на повестке дня. Мурасаки же не единожды разыскивалась в связи с крупными ограблениями, но из-за низкого коэффициента преступности каждый раз избегала ареста, пока уже в преклонном возрасте не отошла от дел. С мая 2103 и по январь 2109 – время, что Ватанабэ провела в больнице, – как исчезла с лица земли, после – возобновила прежнюю деятельность. Сразу расследованием занималась местная полиция, но по выяснению деталей система посчитала, что излечение от дефицита эустресса – тема опасно злободневная, не требующая огласки, так что дело передали Фредерике, как всегда наплевав на юрисдикцию. В который раз поблагодарив несравненную богиню информации, которая уже давно им ничего не должна, прибыли наконец к загородному дому, принадлежащему Мурасаки, что оказался к тому же построенным на руинах древнего монастыря. – Святая земля… – О чем ты? – Так… не бери в голову. Подключились к биометрическому замку, осталось только ждать, пока программа взломает систему охраны, это редко занимает дольше сорока минут. Караномори управилась бы за три, но хватит уже ее дергать, время терпит. Зато покурить можно вдоволь. На часах – шестнадцать шестнадцать. – Твое «позже» еще не настало? – снова решил зацепить его потенциально проблемную тему, просто чтобы эгоистично сбежать от собственной. Даже отвлекшись работой, он вряд ли хоть на секунду перестал подкармливать свои тревоги, чем бы те не вызваны. Гино бывает мнительным, и все же вряд ли стал бы так драматизировать на ровном месте – похоже, дело важное. А для него нет ничего важнее семьи. – Ладно, мы не хотели пока никому говорить, но… Надешико⁷ беременна. Когами рассмеялся. – Серьезно? Глядя на потерянное лицо друга, почти почувствовал себя бестактным, но неодолимый смех оказался сильнее. Тот, словно не понимая, как самому на такую реакцию реагировать, тоже попытался улыбнуться, и эта испуганно-неестественная гримаса выглядела тем уморительнее, чем больше в ней нарастало раздражения. Определившись наконец с эмоцией, он дал себе право на нотации, которые, впрочем, должного эффекта не возымели. – Может тебе и весело. А то, что с нашей работой надеяться на какую-либо стабильность не приходится, меня вот не очень забавляет. Всегда в разъездах, без постоянного места жительства и шансов на нормальную жизнь, я вне закона и вне общества, а коэффициент… – Да справитесь вы, успокойся. – Ко, давай без этого. Легко смеяться над чужими трудностями, когда не ты с ними сталкиваешься, – да, и это называется объективность. – По правде, мы давно мечтали о семье, однако решение она, как всегда, приняла сама, просто поставив меня перед фактом, ну… ты понял. Спокойно сказала, что ни к чему не обязывает, в деньгах не нуждается, а я могу в любой момент уйти, если чем-то недоволен, у нее никаких претензий… Конечно же, я ни за что ее не брошу, но сам посуди – каким в таких условиях будет детство? Если Надешико останется в Токио, мы будем видеться раз в пару недель, а переезжать из города в город с младенцем на руках – не самый комфортный образ жизни. Потом школа, где, опять же, мое имя – табу, как и в любом другом коллективе, раз уж наша деятельность под грифом секретности. Я не хочу становиться обузой для своего ребенка. Его привычка видеть в первую очередь мрачнейшие перспективы и мания заранее перестраховываться от всевозможных неприятностей не раз выручала в расследованиях, когда из ниоткуда вылезали трудности, лишь им одним предусмотренные. И все же иногда стоит напоминать зануде, что жизнь состоит не только из трудностей. – Это зависит в первую очередь от тебя. За Кугатачи я не беспокоюсь, она невозмутимее Фудзи, – а временами и беспощаднее. – Главное не уморите дите своим убийственным здравомыслием, тогда и смена обстановки пойдет на пользу. Кроме того, возможно тебя это удивит, но Фредерика тоже немного человек, она войдет в положение. Хотя явно без восторга, да и нам работы прибавится – переживем. В общем не выдумывай себе проблем заранее, разберетесь. – Неплохо. Хоть и несколько однобоко. – Может, в чем-то ты и прав, – его слова частично слились с полувоздушным голосом галлюцинации, отчего не сразу разобрал, где чьи. – Но есть еще кое-что. При всей любви и благодарности к своему отцу, меня крайне пугает мысль совершить те же ошибки, что и он. «И что бы ты сказал на моем месте? Если бы не был коварной сволочью». – Сколь многие родители заявляли о похвальном намерении избавить своих детей от того печального опыта, который они, очевидно, сами имели в детстве.⁸ – Понимаю, о чем ты, – ответил сразу обоим. – Отбрасывать собственный опыт, конечно, бессмысленно: то, чего недополучил сам, ты постараешься с лихвой компенсировать ребенку, я и не сомневаюсь. Но не переусердствуй – воспитание не должно стать актом жалости к себе и потакания своим детским капризам. Когами сам не ожидал от себя такой топорной прямолинейности, но призрак одобрительно хмыкнул, потешаясь развитию предложенной им мысли. Знал бы собеседник, как порой выглядит его внутренний голос, поостерегся бы такому верить. – Вот как. Спасибо, – самоуничижительная улыбка вместо ожидаемого недоумения вызвала ответную. – Должен признаться, я не возлагал особых надежд на этот разговор, однако вижу, что зря. Мне стоит чаще прислушиваться к твоему мнению, оно бывает полезно. «Чувствую себя идиотом, спрашивая такое, но не расскажешь о своем прошлом?» – Хм, а разве галлюцинация может знать что-то, чего не знаешь ты? «Это не мешает тебе говорить многое из того, о чем я понятия не имею». – Если от моих слов был какой-то толк, рад, что сказал их. – Если и так, то чем же я, по-твоему, являюсь? «Мне без разницы. Но о Макишиме Сего я хочу знать все». – Надеюсь, что будет, – этим тему и закрыл, затем ловко перевел стрелки, боясь затянувшейся тишины. – У вас как? «И взор на мертвого вперив, я знал лишь смутно, что я жив».⁹ – Все по-старому. – Ты доволен своей жизнью? «Более чем». – И это правильно. Вот же… – За последние годы столько всего произошло, что слова «по-старому» звучат не слишком однозначно. – Да, есть такое. Нормально все, – сначала сказал, потом уже задумался над смыслом буднично-привычных слов: ну и что в его жизни можно назвать нормальным? – Кроме того, Аканэ уже давно хочет пригласить вас на ужин, но я каждый раз тяну резину и говорю, что ты занят. – Не поверишь, та же ситуация. «Не поверишь, я даже с тобой уже смирился». – Верю. И от этого лишь хуже нам обоим. «Что ты имеешь в виду?» – Подумать только, не так давно она еще оправдывалась перед отделом за то, что выстрелила в меня, – неуместные припадки ностальгии вдохновляют снова сбежать на какой-нибудь забитый край света, подстроив уже собственную смерть, дабы никто не ринулся искать. – А я валял дурака, забив себе голову одним лишь Макишимой, чем погубил в итоге всех… – Ты глупец, что принимаешь так близко к сердцу то, в чем ты бессилен. Это «Смерть Артура»? – Может быть. – Опять ты за свое… Хватит уже винить себя во всех бедах, не слишком ли много чести на себя берешь? – повысил голос, но тут же успокоился. – Если уж на то пошло, мне следовало больше доверять отцу, а не паре бестолковых цифр. И не бросать друга, свихнувшегося на почве дела, в которое три года даже никто не верил… – Да, давай будем перетягивать ответственность и выяснять, кто из нас больше виноват, – а кто там ему верил, по сути, не волновало ни тогда, ни сейчас. – Ты делал то, что считал правильным, и ты за это уже достаточно поплатился. Как и мы все. «Так ты расскажешь мне о себе?» – Если такова твоя воля, не смею отказать. Только немного позже. «Как меня уже бесит это слово…» Докуренная сигарета потушена снегом – кажется, это место совсем не против стать ее могилой. Жаль, что пачка, которую Когами бездумно опустошил, оказалась последней. Тем временем подключенное к замку устройство дало сигнал об окончании работы. – И когда успел час пройти? – действительно. – Заходим? Семнадцать семнадцать. Да что ж такое… – Погоди, давай я первый, – опередил его у двери. – Тебе еще семью кормить, родитель. – Жалость к бренным людям глаза туманит слезой, и это начало старости.³ «Может, я родился старым? Как Бенджамин Баттон». – Если ты намерен теперь повсюду играть мне няньку, я уже жалею, что рассказал. – Не майся дурью. – Идущие мне вослед, по максимуму используйте мою смерть.³ Первым сделал шаг внутрь дома призрак, будто бывал в нем сотню раз. И как назло, бесформенное ощущение присутствия такого родного уже дьявола словно растворяется в ненавистных теперь стенах, придавленное абсурдной тревогой: не захочет ли он здесь остаться? Античные колоны у входа, высокие окна с кованными ажурными решетками, мраморные террасные арки… Рафинированная бездыханная красота, что инстинктивно ощущается мертвой. «Нет, ты не можешь уйти сейчас… Макишима!» Хотел было броситься вдогонку, но вовремя преодолел нелепый порыв с претензией на инстинкт, сам себе потешаясь – конечно, еще за галлюцинациями он не бегал. Затем шагнул осторожно в том же направлении, пока молниеносный удар в грудь не отшвырнул на спину. Даже боли не почувствовал, ведомый одним лишь непреодолимым желанием удержать бесплотное… Дважды в секунду – пульсирующие иглы отравляют сердце. Фреска на потолке – белокрылый Мефистофель, кажущийся ангелом. Резко захлопнул за собой дверь, повинуясь слепой уверенности в том, что это не единственная ловушка, поджидающая у входа, а повторный взлом займет еще минут десять. Разумеется, Гино найдет способ пробраться в дом раньше, хоть и не сразу – решетки на окнах вскоре выломает рукой-протезом, но ты к тому времени будешь уже мертв, что не может не радовать… Только перед лицом неотвратимой гибели осознал, как же все-таки осточертела эта жизнь. – Мое «позже» настало. Теперь, если хочешь, я расскажу о себе. Бесплотное становится все отчетливее осязаемым, протяни руку – ухватишься. Тянись за ним, держи, не отпускай, помогай, заставляй себя вытащить – и он никуда больше от тебя не денется. Наконец-то вы одной плотности, наконец-то ты можешь его касаться… «Те из вас, кто увидит труп, скажите откровенно, разве в смерти у меня несчастный вид?»¹⁰ – Неплохо, Макишима… вот мы и квиты…生きていたい人だけは、生きるがよい。