"Мы — маленькие язычки пламени, едва защищенные шаткими стенами от бури уничтожения и безумия, трепещущие под ее порывами и каждую минуту готовые угаснуть навсегда". Ремарк
— Значит, ты знал об этом. Я стискиваю зубы и тихо, жалобно всхлипываю. Я проглатываю свое напряженное дыхание, пленя его внутри лихорадочно трясущегося и онемевшего от шока тела. Со стороны может показаться, что я ничтожество, и, возможно, вам вовсе не показалось. Бывают моменты, когда эмоции становятся твоим самым неожиданным, самым жестоким предателем, и они приобретают стихийный, разрушающий здравомыслящий разум характер. Лавина, сносящая стены самообладания. Цунами, ретинирующее рассудок. Торнадо внутри собственного “я”. — Знал и ничего не говорил мне. Я задыхаюсь в своем немом возмущении, напряженно, скомкано взглатываю. Слюна будто становится соленой, — нет, это не вкус крови, — чувство собственной вины слишком долго, слишком гневно выплескивалось за дамбу терпения, и настал момент, когда эту самую дамбу прорвало; и теперь все, что копилось во мне все это время, выплеснулось в один миг, будто я сжал лимон в кулаке и залил брызнувшую кислоту себе в рот. Я сижу на коленях перед Бобом. Он все еще дышит, потому что Брайан нарочно не выстрелил ему в голову. Глаза парня зажмурены, дыхание рваное и еле слышное, зубы болезненно стиснуты, застывшая гримаса боли искажает его лицо, рука, сквозь пальцы которой просачивается алая, густая кровь, покоится в районе его живота. Густо-красная лужица уже почти у моих колен. Я не могу определить, где именно у Боба ранение, ибо его куртка уже изрядно пропиталась кровью, пока я сидел рядом и пытался хоть как-то утрамбовать в своей голове тот факт, что передо мной сейчас снова умирает человек, но я не смогу его спасти, как когда-то спас Джерарда. У Джерарда была такая же рана, только нанесенная холодным оружием. Молко, в одной руке держа сигарету, а в другой – пистолет, все так же сидит за столом и в полнейшем равнодушии наблюдает за открывающимся перед ним представлением. Блядским театром. В какой момент нужно умереть как представитель человеческого рода, чтобы так спокойно наблюдать за тем, как умирают люди? Сколько кругов ада нужно пройти? — С чего ты, блять, взял, что я на вашей стороне?! — выпалил я, с яростью и вызовом в глазах оборачиваясь к брюнету. В этот момент я был не собой. Я был готов придушить его. Прямо сейчас. Парень ожидал подобной реакции, разве что, не ожидал такого вопроса. Он прищурился и с оттенком презрения в голосе процедил: — Что ты сказал? Я от злости стискиваю зубы и снова через силу глотаю вину: — Я не на вашей стороне, ублюдок! Ладно, пускай хотя бы он пристрелит меня. Всяко лучше, чем потом получать от всех сразу. Брайан, резко нахмурившись и вскипев от злости, выпалил: — Закрыл бы ты свой рот! Ты ни хрена не знаешь, на чьей я стороне! — Его тон становится чуть уравновешеннее. — Я тебе жизнь, блять, спасаю, а ты тут строишь из себя героя войны. Мы могли говорить так, потому что кроме нас двоих в помещении никого не было. Молко приказал им всем свалить, ну и, естественно, мне остаться. Я слышу сдавленный стон боли и хлюпанье крови, последовавшее после тяжелого отхаркивания. Я снова поворачиваюсь к Бобу. Теперь из его полуоткрытого рта настойчиво пытается хлынуть алая жижа. Джинсы в районе моих колен уже впитывают в себя результаты моего безрассудства. И снова эти самые джинсы. Меня начинает трясти и лихорадить. Еще недавно Боб улыбался мне, щелкал по носу, а теперь медленно прощается со своей жизнью буквально у меня на руках. И все по моей вине. Все из-за меня. Я вижу, как ему больно, как он мучается, но ничего… ничего не могу поделать. Прости меня, Боб. — Пожалуйста! — в истерике воскликнул я и в панике обернулся к равнодушному Брайану, который сидел и, смотря на меня стеклянным взглядом, курил свою сигарету. — Позвони в скорую, Брайан, пожалуйста! Брайан лишь иронично усмехается и прикрывает глаза, отчего колючие мурашки мигом покрывают все мое тело. — Слишком поздно. Даже если они приедут, они его не спасут. Они из принципа будут поддерживать ему жизнь, заставлять страдать и мучиться от боли, но, в конце концов, он все равно умрет. Они лишь скажут “мы сделали все, что смогли”. Хочешь сделать ему еще хуже? Я не выдерживаю. Я чувствую, как по моим щекам медленно, мокрыми дорожками стекают слезы. Они как будто ненастоящие: я их не чувствую. Брюнет кидает мне в руки свой мобильник, я по инерции ловлю его. — Звони. Давай. Заодно он все расскажет твоим новым “дружкам”. Или на чьей ты там стороне? Я снова устремляю взгляд на задыхающегося в крови друга Джерарда. Теперь его глаза открыты: он смотрит на меня чуть прищурено, чуть расфокусировано, с болезненностью и убийственным непониманием. Я сжимаю мобильник в руке так, что чуть не заставляю его экран треснуть. — Когда-то я так выстрелил в Дэвида. В то же место, куда и этому парню, — снова подает голос брюнет. Я молча втягиваю дымок от его сигареты, и мои глаза начинают слезиться с новой силой. Тенор Молко отдает желчью и легким помешательством: — Но эта сука выжила. Такие, как он, не умирают так просто. Он рассказывал, что это было невыносимо больно, рассказывал, какое это было страдание – будто из тебя не кровь вытекает, а вываливаются кишки. — Брайан говорил так, словно описывал какое-то невероятное путешествие по необитаемому острову. — С таким ранением ты умираешь медленно, мучительно, выпуская дух и кровь изо рта по ничтожным миллилитрам. Ну не прекрасная ли смерть для предателей, заклятых врагов и маньяков? — Сделай что-нибудь! — Истерика душит меня прямо изнутри. — О, нет. Зачем, — спокойно вещает он. — Мне только в радость смотреть на эту умирающую Джерардовскую крысу. — С этими словами Молко швыряет пистолет в мою сторону, отчего тот глухо приземляется прямо в кровавую лужу. — Там одна пуля. Можешь выстрелить в меня, я буду рад. Только в голову, хорошо? Я уже достаточно настрадался. — Парень встает со стула, и я слышу еле уловимое шипение пепла затушенной сигареты. Он медленно проходит мимо меня и направляется к двери. — Но более продуктивно будет, если ты облегчишь участь ему, а не мне. Я слышу шаги, удаляющиеся к выходу, и скрип двери, пустивший одинокое, озябшее эхо по всему помещению. Я дрожащими руками беру в руки измазанный в крови пистолет, несколько секунд ощупываю его взглядом, но вдруг замечаю, что Боб все еще смотрит на меня, отхаркивая кровь и задыхаясь в муках. Я, растерявшись, открываю было рот, чтобы сказать хоть что-нибудь в свое оправдание, но парень, скрипучим и едва слышным голосом, опережает меня: — Наклонись. Я, снова ощущая холодок где-то в районе моих ног, медленно, осторожно наклоняюсь к нему поближе. Он вдруг убирает свою руку от раны и кладет ее на мою ладонь - как раз на ту, в которой я держу пистолет. Бородатый, насколько это возможно, сжимает мое запястье в своей некогда крепкой ладони, а свободной рукой тянется к своей шее. Я замечаю там цепочку. Я чувствую, будто умираю вместе с ним. — Ты чертов… ублюдок, — хрипло шепчет он и откашливается. — Я пытался… убедить Майки… что ты правда… любишь… — Парень делает паузу, так как кровь снова хлынула у него изо рта. — Я… я думал… ты нам друг. Он зажмуривается, а мои слезы снова проделывают свой путь по тем же самым мокрым дорожкам на щеках. Я наклоняюсь ближе и с трудом снимаю цепочку с заляпанным в крови кулоном, но Боб вдруг резко убирает ладонь от моей руки и совсем слабо, совсем невинно щелкает меня по носу пальцами. Я вздрагиваю, широко распахнув глаза, а он замжуривается и, судорожно вздрогнув, хватается за свое ранение. Несколько секунд я слышу только до ужаса пронизывающие стоны боли, хриплые, еле слышные завывания, звуки хлюпающей крови. Я вытираю никак не прекращающиеся слезы рукавом и размазываю по своему лицу кровавый след, оставленный пальцами Боба. Я прицеливаюсь в голову умирающему и нажимаю на курок.***
Не знаю, какому богу я сейчас молюсь. Мои глаза будто стеклянные. Я ничего не ощущаю. От бессилия упав на колени, я запихиваю свои измазанные в крови шмотки в стиральную машину. Я дома. Я в безопасности. Я знаю, машинка не отстирает такие глубокие пятна, но она хотя бы в состоянии сделать их менее заметными. Я не могу класть эту одежду в общую корзину для грязного белья на радость Джерарду. Джерард. Что же делать. Я надеваю чистые вещи, тело все еще отходит от немого шока и трясется, как только его начинает обдувать свежий воздух из открытого мною еще с утра окна. Я падаю на кровать и, несколько минут бесцельно смотря в пространство, вскакиваю с мягкой постели, с ненавистью ударяя ногой по тумбочке, отчего будильник, рамочки с фотографиями моих родственников, мобильник, который я сегодня забыл, и прочий хлам с грохотом валится на пол. Я с силой пинаю тумбочку еще раз, вложив в свою неожиданную атаку всю злость, которую испытываю к себе, к Дэвиду, к Брайану, к Майки, к Стефану, к Стиву, к тем непонятным людям на видеозаписи, ко всему, что когда-либо вообще меня трогало. Тумбочка невинно, жалобно покосилась на бок и уперлась в кровать. Но я продолжаю с яростью ударять по ней ногой до тех пор, пока не чувствую, что мои пальцы горят от боли и таким образом буквально молят своего обладателя о пощаде. Я знал, что Джи сегодня узнает об этом. Я не хотел видеть его в этот момент. Мне было больно, мне было страшно за него, мне было очень жаль его друга. Но я должен быть с ним. Нет, не потому, что он что-то может заподозрить, а потому, что я должен быть рядом. Даже если он выйдет из себя – я все это заслужил.***
Я звоню в дверь где-то в девять часов вечера (обычно Уэй приходит с работы в восемь). Я уже успел привести себя в порядок, умыться, надеть на свои эмоции поводья. Я надеюсь, что парень уже осведомлен, что я уже пропустил тот момент, когда его со всех сторон обвило беспросветное отчаяние, но я ошибся. Брюнет открыл мне дверь, и на его лице не было ни единого следа тоски. Он не знает, черт. — Фрэнк, я думал, ты не придешь сегодня, — немного взволнованно вещает он и пропускает меня внутрь. — Я звонил тебе, но ты не брал трубку. Шесть раз звонил. — Извини, телефон разрядился. — Я как мраморная статуя застываю на пороге и с упоением смотрю в его ничего не подозревающие, ярко подсвеченные настольной лампой у шкафа светло-зеленые глаза. Он поджимает губы, потому что я снова обидел его какой-то ерундой. Мое сердце будто сужается и гонит поступившую кровь в обратном направлении. Черт возьми, хотя бы сейчас, хотя бы минуту, пускай все будет хорошо. Я бросаюсь к парню и заключаю его в свои крепкие, теплые, почти отчаянные объятия. Будто я вижу такого Джи в последний раз. Меня все еще трясет, и он чувствует это. Уэй, немного растерявшись, обнимает меня в ответ, несколько секунд успокаивающе поглаживая по спине и утопая носом в волосах у меня на макушке, после чего он немного приподнимает меня над полом, чтобы поцеловать в лоб. — Обещай, что больше не будешь выключать телефон. Я же переживаю за тебя. Я прижимаюсь к нему, всем сердцем чувствуя приближающийся конец. Мы лежим так в обнимку на диване уже полчаса. Джи постоянно гладит меня по спине, целует в макушку и осторожно спрашивает, почему я такой тихий, не сделать ли мне кофе, не накрыть ли меня одеялом. Но как только он пытается подняться, чтобы исполнить какое-либо свое нелепое предложение, я цепляюсь за его руку и укладываю обратно, рядом с собой. “Я думал, ты нам друг”. — Ты что, заболел? — шепчет он, снова прижав меня к себе. — Ты такой бледный. — Брюнет прикладывает свою холодную ладонь к моему лбу, но у меня нет никакой температуры. Дабы еще раз удостовериться, Джи касается моего лба своими теплыми и немного влажными губами. Это безумно приятно, но меня уже начинает тошнить от осознания правды, которая ему пока еще неведома. — Ладно, все, я пошел делать тебе чай. Не вставай. Как только он встает, я поднимаюсь с кровати и иду в спальню, чтобы лечь на кровать и ждать, пока до Джи не дойдут известия. И тогда уже мне придется его успокаивать. Мне не пришлось долго ждать. Как только моя голова коснулась подушки, кто-то несколько раз настойчиво позвонил в дверь. Кому-то не терпится что-то срочно рассказать. Кому-то не терпится кого-то срочно убить. Еще не успевший поставить чайник Джерард взволнованно идет открывать дверь. Я встаю, чтобы увидеть, кто пришел. Я не сомневался, что это он. — Джерард, — хрипло бормочет Майки. Его губы дрожат, голос ослаб, а в глазах застыла лишь одна эмоция: ужас. — Джерард, все кончено. — Он в отчаянии бросается обнимать брата, и я вижу, что его ладони вместе с рукавами рубашки в крови. — Джерард! — Голос парня дрожит, хрипит. Он пронизан самой ядовитой тоской и самым безбрежным сожалением. Майки с трудом отпускает брата и дрожащими руками достает из кармана записку, которую чуть ли не насильно пихает моему Джи. Я не вижу лицо брюнета, потому что он стоит ко мне спиной, но готов поспорить, что он просто в ужасающей растерянности. — Что это… — Джерард не решается смотреть, что там написано, но его тон натянут, точно струна гитары - вот-вот лопнет и отрикошетит в сторону первого попавшегося на его пути. — Там написано “ваш дружок заблудился”, — тихо поясняет Уэй-младший, а его тело бесконтрольно трясется от напряжения, как будто он только что нырнул в арктическую прорубь. Пока Джерард стоит неподвижно, Майки резко фокусирует взгляд на мне. Его лицо затягивается гневом, отчего я даже не успеваю сообразить, что надо бы мне бежать по-хорошему, пока не поздно, но в этот момент он уже бросился в мою сторону с воплями, и, если бы Джерард не остановил его и не заломил руки ему за спину, я бы уже был не живой. — Ты чертов мелкий ублюдок! Я знаю, что это все из-за тебя! Я убью тебя, мерзкая лживая дрянь! — Майки! Хватит! — Джерард с трудом пытается сдержать разбушевавшегося брата и, отчаявшись успокоить Майки, решает толкнуть его к двери. — Причем здесь он?! — Ты слепой идиот! — Майки с яростью отталкивает от себя Джерарда. — Он погубит нас всех! — С этими словами он чуть ли не всхлипывает от той лавины эмоций, которая его накрыла. Ему трудно дышать, и я понимаю его. — Майки, пожалуйста, — шепчет Джи, стараясь успокоить брата хотя бы своим тоном, но тот не хочет затихать. — Майки, покажи мне, что они сделали. Уэй-младший замирает на мгновение, еще раз бросив на меня переполненный ненавистью взгляд, и открывает дверь, после чего, не сказав ни слова, выходит. Джерард молча надевает обувь и спешит вслед за братом. Я остаюсь стоять на месте и проглатываю вязкую, снова соленую от того же самого разъедающего душу чувства слюну.