~*~*~*~
Я возвращаю Эвелин то, что принадлежит ее родителям. Она не может взять амулет в руки, потому что пальцы плохо слушаются свою хозяйку. — Они принадлежат тебе, — тихо шепчу я и целую ее в лоб. — Прости за то, что мы не понимали этого. Прости за то, что все это заканчивается здесь. — Тебе не за что просить прощения у меня. Я не держу на тебя зла, — она нежно гладит меня по лицу и от ее касаний сердце рвется на куски. Осмотрев зал, в котором тело к телу, как в братской могиле лежат люди, я прикрываю глаза. За мной осталась последняя часть истории, которую больше некуда откладывать. Теперь я должен сказать этой девушке правду, ведь мое сердце больше не может и не хочет врать. — Мне есть за что просить у тебя прощение. Там, в будущем, Эвелин… Мы с друзьями были не очень хорошими людьми. Мы грабили семейные склепы и могилы, вели раскопки на территориях, где покоились останки не похороненных людей. Как и чумные врачеватели, мы руководствовались только жаждой наживы. Таких, как мы называют черными следопытами потому, что мы роемся в самой грязи, в костях, в могилах. Там, где проходят черные следопыты, память о прошлом обрывается. Но на братских могилах время перестает иметь значение, и потому, — я с трудом глотаю липкую слюну. — И потому нас перебросило в прошлое. Глаза девушки удивленно смотрят на меня. — В последний раз мы и наш научный руководитель решили раскопать территорию могильника в районе бывшего Острова Смерти. И мы сделали это, — лицо девушки начинает расплываться перед моими глазами. — Нам было не важно, что речь идет о тысячах загубленных жизней. Том и Густав испуганно смотрят на меня, пока я продолжаю свою речь. — Я не отдавал себе отчета в том, что это все были люди, которые тоже могли любить и страдать. Которые разлучались со своими семьями. Души которых вырывались из тела прежде, чем приходил их срок. И за это… — я вытираю на глаза набегающие слезы, — я прошу простить меня. Спасибо за то, что ты помогла нам увидеть истинную суть. Эвелин молчит и лишь после того, как губы ее прекращают дрожать, после того как она справляется со своим голосом, я слышу от нее слова, которые хотел бы услышать больше всего на свете: — Я не держу на тебя зла. Я уже сказала тебе это, когда поняла, какой ты на самом деле. Она тянется и осторожно прижимает меня к себе, как сделал это я в момент нашей первой встречи. Я утыкаюсь лицом в ее шею и волосы, готовый отдать все, что имею, чтобы мы сейчас оказались не здесь. Я хочу, чтобы нас – меня, Георга, Густава, моего брата и Эвелин окружал медовый луг, а не мрачные каменные стены аббатства. Я хочу, чтобы мы не умирали как свиньи в грязи, окруженные угрожающими обвалиться стенами и вонью переполненной могилы. Почему это невозможно? — Несправедливо, — тихо шепчу я. — Почему я не могу изменить прошлое, Эвелин? — Потому, что в твоих силах изменить будущее, — она гладит меня по волосам, беспорядочно и хаотично. Слезы мешают мне говорить, и я утыкаюсь глубже в вырез ее платья. Нет, я не заслуживаю прощения этой девушки и всех тех, кто окружает меня в мои последние часы. И я точно знаю, для нас не может быть никакого будущего. Наверное, я испытываю тот же ужас, который мучал людей столетия назад. Гадали ли они, что с ними будет дальше? Или мечтали о том, что станут делать, оказавшись на свободе и вернувшись домой? Как все это страшно и печально. Мы сбиваемся в кучку в дальнем углу и не говорим ни слова долгие часы, пока Георг, который заболел первым, не издает страшный хрип. Том словно выходит из транса, услышав этот звук. По рту нашего друга стекает кровавая струйка и мы понимаем, что для него это путешествие уже кончено. Густав прикрывает глаза ладонями, а Эвелин высвобождается из моих объятий и прикрывает Веллеру веки. Мы не можем сказать ни слова, да и незачем. Меня колотит озноб, я уверен, что нам всем остается недолго. У моего брата красные и воспаленные глаза. Значит, он заболевает предпоследним из нас. Густав все еще держится, хотя понятно, что в этом месте смертельная зараза не пощадит и его. Два дня подряд мы живем под свист этого бича. Проваливаясь в болезненный сон, мы спрашиваем себя, проснемся ли завтра, а просыпаясь, мы уже можем с трудом передвигаться. Густав чувствует небольшой жар, и впадает в смертельную тоску, смотря на нас глазами, полными отчаяния. При каждом вздохе невольно приходит в голову мысль – может этот вздох для нас и есть последний? Прикрывая глаза перед тем, как проваливаться в беспамятство, каждый из нас задается мыслью: «Кто? Он или я, а может быть мы оба?» Люди умирают вокруг нас прямо на полу, в коридоре слышны крики новых жертв чумных лекарей; некоторые испускают дух в попытках бороться за свои жизни; дети умирают, в объятиях родителей, рядом с уже остывшим трупом матери или отца, а зловоние становится просто несносным. Болезнь сопровождается горячечной лихорадкой, так что в венах спекается кровь. Не хочу прощаться так. Подползаю к брату и внимательно вглядываюсь в его черты. Эвелин все еще жива, хотя из нас ей приходится хуже всех. Она сражается с болезнью, как дикая кошка, но все равно ее срубает под вечер второго дня. Я в последний раз смотрю в ее бездонные глаза и слышу только один стон, тихо срывающийся с ее губ: «Спасибо». — Нет, — шиплю я охрипшим голосом, который с трудом вырывается из моего горла. — Нет… Но ее ослабшие пальцы уже не сжимают кувшинчик. Дыхание умирает на ее обескровленных и бледных губах. Все кончено. — Это тебе … спасибо за все, — тяну на себя ее руку и целую в костяшки пальцев. Том кладет ладонь на мое плечо, а я не могу остановить бегущие по щекам слезы. Черт побери, у нас всех впереди была целая жизнь. Какого же черта все обрывается вот так? Через час Густав пробуждается в лихорадке. Среди нас царит смятение. На шее Тома вздуваются огромные бубоны. Пришли проверяющие и поставили страшный диагноз. Они не стали нас осматривать, просто бросили ломоть хлеба к нашим ногам. Мы не трогаем его. Я наблюдаю, как закрываются глаза моих друзей; вскоре их дыхание перестает доноситься до меня. Последнее, что успеваю сделать, пока могу двигаться – доползти до своего брата и взять его за руку. Через пару часов мы с ним остаемся одни - Густав падает, как большой срубленный дуб, и умирает в течение нескольких минут. Его лицо и руки становятся багрово-фиолетовыми. Последние звуки мучительного кашля прекращаются в полночь на третий день. Вокруг становится тихо. Когда стражники приходят, чтобы забрать тела и отвезти их в большую яму за лесом, я прикрываю веки окончательно. Пальцы моего брата, тяжелая голова Эвелин вдруг кажутся нереальными. Я прикрываю ресницы и наконец издаю последний вдох. Вот и все. Наверное, так кончается история для тех, кто был слишком уверен в себе, чтобы слышать любые советы…~*~*~*~
Я резко выдыхаю и сажусь. Вокруг меня темнота и духота, а в воздухе почему-то пахнет приближающейся грозой. Вокруг царит зловещая тишина. Мои легкие больше не сдерживает стальной обруч, как это было всего лишь минуту назад, и мои глаза с трудом привыкают к темноте. Брезент. Это первое, что бросается в поле зрения. Второе – спящий брат, который вдруг дергается, и вскакивает, как необъезженный мустанг. Мы с удивлением смотрим друг на друга так, словно видим впервые в жизни. Глаза Тома полны непонимания страха и обреченности, а первое, что он делает – начинает хвататься и ощупывать свое тело – подмышки, шею и лимфатические узлы. Его кожа гладкая, как у новорожденного ребенка, а как только он убеждается в этом, тут же кидается ко мне, внимательно рассматривая теперь уже мою шею, заглядывая мне в глаза. Ничего не понимаем. Я включаю фонарь и обвожу дрожащим лучом стены, наш инвентарь, который остался в далеком будущем. Далеком? — Билл, — губы Тома трясутся, как в лихорадке. — Мы? — Мы вернулись? — прижимаю руку ко рту. Как больные вылетаем в поле, не сговариваясь и даже не надевая кроссовки. Мы вкатываемся в палатку Георга и Густава, заставляя их проснуться, и тоже посмотреть на нас дикими и круглыми глазами. В этот холодный предрассветный час никто из нас не говорит ни слова. Мы сидим и таращимся на друзей, просто привыкая к мысли, что мы можем дышать, что вокруг нас стрекочут сверчки и слышен шум луговых трав, а смерть больше не стоит рядом с косой, сжимая цепкие пальцы на нашем горле. В одинокую, отстоящую поодаль палатку Дейва, мы крадемся с преувеличенной осторожностью; никто из нас не знает, найдем ли мы нашего руководителя там. Однако, когда мы достигаем полога, Хаммер сам выпрыгивает на нас, испуганный, точно его покусали бесы. На его лице мы читаем смятение и страх, которые отражаются и в наших глазах. — Парни… Что это за херня … — тихо спрашивает он и впервые его лицо бледно от страха, а кулаки сжаты так, что слышится хруст суставов. — Это то, о чем говорил нам тот фермер. «Вы можете потревожить тех, кто спит вечным сном в этой земле», — отстраненным и тихим голосом произношу я, внимательно смотря на Хаммера. Нам не о чем больше говорить. Не о чем сегодня, или не о чем никогда – не так важно. Мы просто понимаем, что самым разумным решением будет собрать палатки и уехать отсюда как можно скорее. — Билл? — мой брат внимательно смотрит на меня, на то, как я делаю шаг назад, все еще глядя на Дейва. — Не трогайте меня. Пожалуйста, — я тихо удаляюсь прочь, оставляя их за спиной. По щекам моим все еще бегут слезы, все те же, что текли много столетий тому назад, пока я лежал в темных стенах аббатства, чувствуя, как мое время утекает сквозь пальцы. Том и ребята не преследуют меня, так как знают, что всем нам надо разобраться со своими мыслями. Когда я отхожу далеко от нашего палаточного лагеря, по траве, шуршащей под моими ногами, я понимаю, что узнаю это место: именно тут находилось озеро, возле которого мы с Эвелин совсем недавно грелись в лучах нежного летнего солнца. Я сижу в поле, пытаясь справиться со слезами, пока не начинает брезжить рассвет, сверкающий ярко-красными, тяжелыми лучами. Ослепительно-белые, как хорошо отполированная кость, облака плывут в моем направлении, проскальзывая мимо меня над этой мертвой, впитавшей в себя вековую боль землей. Теперь я знаю, сколько людей – бедных, богатых, старых и молодых – похоронены на этом вечном кладбище; та девушка, которая показала мне часть правды, лежит здесь рядом со своими родными, потому, что она заслуживает покой, но мне не становится легче ни на грамм. Словно каменными корневищами, отходящими от единого каменного дерева, боль распространяется по левой половине тела; боль за то, чего я не смог удержать и за то, чего не смог понять вовремя. Мой брат был прав, пытаясь оградить меня; и все же, я рад, что заглянул в глаза Эвелин, ведь если бы не она, кто знает, как закончилась бы наша история. Тихо выдыхаю. Вокруг меня только простор, и больше ничего, а сзади уже слышится шум мотора. Это значит, что Хаммер завел машину. Я в последний раз кидаю взгляд на целое поле луговой травы, которая меняет свой цвет в зависимости от сезона. Точно так же и столетия сменяют друг друга, а бег времени не замедляется, унося с собой в прошлое то, чему суждено остаться там. Алые отблески солнца, пляшут в траве, похожие на язычки пламени, словно дышат над ней, и прохладный ветер потихоньку перебирает увядшие засохшие былинки этого луга. Прислушавшись, я отчетливо разбираю голос, его звук похож на шелест ветерка. Наверное, это всего лишь игра моего воображения, которое говорит мне: — Не впускай темноту в свое сердце… — Я не буду, Эвелин. Я обещаю, — тихо шепчу я, вытирая глаза в последний раз. После этого я поднимаюсь на ноги и ухожу к машине, слушая напевы поля и его истории, о тех людях, что лежат в братской могиле, о тех людях, что когда-либо жили в этих местах; наверное, когда я умру, ветер расскажет кому-нибудь и нашу историю. Но пока у меня есть шанс изменить будущее, и я сделаю это, во что бы это мне ни встало. ЭПИЛОГ. Билл и Том едва пришли в себя после возвращения в будущее. Очень долгое время им казалось, что они слышат звуки колокола, чувствуют запах уксуса и ощущают жар. Те же самые симптомы наблюдали Георг и Густав, и Дейв. На следующий же день, все четверо вскрыли исторические архивы. Они не нашли ничего о семье Эвелин, так как фамилия ее канула в недра истории. Зато они нашли там фамилию Кромбергер, и отследили ее довольно глубоко, примерно до времен великой пандемии Черной Смерти. Билл с удивлением обнаружил, что такой персонаж существовал в реальности – более того, исторические сводки, затрагивающие это имя гласили, что потомки того человека дожили до наших дней. Близнецы и их друзья предпочли оставить в тайне то, почему именно в Дейва вселился дух средневекового лекаря; они боялись, что ответ на этот вопрос слишком очевиден. Чуть позже, Том и Билл учредили собственную организацию по борьбе с черной археологией. Они собирали средства и искали волонтеров, которые были готовы помочь им в этом начинании, а еще через пару лет близнецы вернулись в те места, где с ними произошла такая удивительная и страшная история. Они осторожно выкопали останки людей, погребенных в захороненном временем чумном могильнике и предали их подобающему захоронению. Все свои средства они вложили в музей истории, посвящённый распространению чумы, сжавшей плотное кольцо на горле готической цивилизации. Теперь они не понаслышке знали, какой страшной была эпидемия Черной Смерти – великой пандемии, пришедшей из глубины Азии и обрушившей свой бич на Европу злее, чем на все прочие государства. Билл больше никогда не общался с Дейвом, у него не было на это моральных сил. А еще, он никогда не забывал слова Эвелин, потому что во многом именно то, что сделала для него эта девушка, помогло ему найти истинный путь в жизни. Он ценил тот опыт, который ему удалось приобрести, пусть даже таким болезненным путем.Твоя тень ещё парит надо мной, Словно снег, невинная, белая. Твой запах, он всё ещё витает в воздухе И сжимает мне горло. (L'ame Immortele - Let me Fall )