~*~*~*~
Мы возвращаемся к дому под вечер, ведь нам обоим не хочется разрушать хрупкий мир, в который на секунду поверили мы оба; я знаю, что он исчезнет, стоит нам дойти до поселения. Держу Эвелин за руку, чтобы Том не докапывался и не терзался ложными вопросами. Однако, когда мы достигаем входа, становится понятно, что что-то поменялось: на дорожке, нервничая и заламывая руки, ходит Густав. — Билл, — завидев меня, он ускоряет шаг. — У нас проблема… Эвелин бледнеет на глазах, как и я, и мы втроем поднимаемся на крыльцо. В сумрачном свете зажженной свечи, мы видим Тома, который мечется по дому и перерывает шкафы. — Да есть тут у них в этом средневековье хоть намек на лекарство? — слышу его панический шепот. — Что у вас произошло? — свожу брови на переносице. — Что произошло, что произошло. Вон, — кивает на кровать. — Полюбуйся. Пока ты там делами амурными занимался, наш план был немного скорректирован! Уже и сам вижу, что он имеет в виду. Бледный Георг лежит на кровати и трясется, как лист. Я сжимаю пальцы Эвелин, прекрасно осознавая, что это значит. — Он подхватил чуму… — рука моя сама собой взлетает к губам. Эвелин тоже прикрывает рот тыльной стороной запястья. — Все это случилось сразу после того, как мы вернулись. Он вдруг упал… и эта херня на шее, посмотри, как вздулась, — губы брата дрожат от напряжения. Вижу и сам – огромные бубоны на том месте, где еще недавно была гладкая кожа. — Его надо вынести из дома. Срочно, — я озираюсь. Мысли в голове путаются и скачут галопом. — Не нужно. Чумные врачеватели заберут его, если увидят, — Эвелин внезапно выпрямляется. На ее восково-бледном лице появляется искаженная гримаса. — Зараза быстрее распространяется в закрытом помещении! — Это уже не важно. Все равно день обхода завтра. Они придут осматривать дома, может, даже сегодня ночью. — Значит нужно спрятать его, что угодно … Внезапно Эвелин пошатывается, и я с ужасом вижу, как капля пота ползет по ее виску. — Эвелин… Ты тоже? — Со мной все в порядке, — резко перебивает она. — Нам нужны тканевые маски. Мы с сестрой делали их и пропитывали уксусом, когда заболели родители. Я пытаюсь присмотреться к ней, но девушка ловко отворачивается от меня. Теперь я понимаю – что значит, когда жизнь несется перед глазами отдельными кадрами. Чума передается воздушно-капельным путем. Мы целовались, как ненасытные, последние несколько часов. Вполне вероятно, что вскоре заболевших будет уже трое… Я двигаюсь как в тумане. Мы рвем на лоскуты оставшуюся в сундуке одежду, пропитываем ее уксусом. Хватает не всем, Георг отворачивается. — Мне не нужно. Я уже заражен, — тихо дышит он и с трудом проводит языком по губам. — Мы придумаем что-нибудь, чувак, — Том трясет его за плечо. — Даже не думай дохнуть, слышишь? — А это как получится, Брандлер, — он начинает сухо кашлять. Я, Том и Густав перепугано смотрим друг на друга. — Парни, давайте пообещаем друг другу? Если они уведут его … Мы тоже пойдем за ним, — тихо говорит Том. — Заткнись, Томас, — шипит с кровати Георг. — Если ты сделаешь это, я тебе … — Вырву ноги, я понял. Помолчи, — перебивает его мой брат. — Я пойду, — поджимаю губы. — Я не оставлю ни вас, ни Эвелин. Она сидит за столом, делая вид, что все в порядке, но по ее лицу понятно – болезнь пришла и за ней. Густав кивает. Он тоже не готов сделать иной выбор. Этой ночью в доме никто не спит. Мне мешает отвратительный запах уксуса, который перебивает даже мысли. Отчасти, я благодарен за это несчастной тряпке, которую прижимаю ко рту и носу, потому что понятия не имею, болен ли я. Я знаю - инкубационный период болезни может длиться несколько дней и потому я не узнаю ничего в ближайшие часы. Эвелин становится плохо ближе к трем ночи. Она доходит до своей кровати и ложится, содрогаясь всем телом. Я не отхожу от нее, всматриваясь в тонкие черты. Черт побери, как же быстро истекает время; еще недавно она была такой живой, я видел улыбку на ее губах, а сейчас на ее шее начинают вздуваться лимфатические узлы. Какого же хрена все это началось так быстро? Земля уходит из-под ног, но это уже совсем не то приятное и неземное чувство, которое овладевало мной на берегу у озера. — Билл, нам нужна вода, — тихо шепчет брат, когда Георг засыпает. — Где я ее возьму? Эти твари травят колодцы! — Билл, мой отец… — шепчет Эвелин. — Он знал про это. За сараем есть бочка с дождевой… Мы с Густавом выходим и набираем немного. Нужно прокипятить, чтобы стала пригодной для питья. Однако, когда мы оборачиваемся, видим, что опоздали. По улице, как падальщики на запах разложения, текут знакомые призрачные тени. Издалека, их клювы кажутся ножами, их пальцы сжимают свечи, и они крадутся, словно демоны, жаждущие человеческих душ. — В дом. Мать твою, — бросая ведро, взлетаем на крыльцо. Том оборачивается к нам, заметив все через окно. Мы пытаемся пододвинуть к двери дубовый стол, но не успеваем. Тот, что идет ближе всего отжимает дверь плечом и показывается на пороге. — В этом доме есть больные? — красные окуляры цепко осматривают помещение. Машинально наматываю на кулак край рубашки брата. — Есть. — тихо выдыхает Густав. — Мы все больны.~*~*~*~
То ли плывем, то ли летим по темной улице. Мимо нас скользят дома, в одном из окон мелькает свеча и лицо. Кто-то смотрит на нас с той стороны, как совсем недавно мы смотрели на людей в клетках. Совсем немного отделяет эту сторону от той, как жизнь от смерти. Один шаг, и ты уже за чертой… Неужели такой он и есть – конец? Аббатство выплывает из мрака и на сей раз никто не держит решетку запертой для нас. Темная дверь отворяется со скрипом и вот мы здесь – в центре эпидемии. Здесь лучше не смотреть по сторонам, потому я бросаю взгляд на Эвелин, которая едва идет, ведомая под руку одной из птиц. Слезы катятся по ее щекам, но я могу хотя бы утешать себя мыслью, что она тут не одна. В длинном, узком коридоре абсолютно тихо, если не считать стука наших шагов по деревянному полу. Все двери закрыты. По пути мы не встречаем ни души и становится понятно – нас ведут к подвалам, чтобы похоронить глубже под землей. Мы так стремились попасть сюда, но теперь, когда это случается, мне не кажется реальным это место. В темноте все вдруг проявляется в ином свете. Подвалы полны людей. Точнее, на людей это похоже лишь отдаленно, скорее, это место напоминает концлагерь, где в заточении стонут неуспокоенные души и лежат белеющие в темноте мертвые тела; это царство обречённости и тлена. Как долго сюда доставляли покойников из этого поселения и нескольких соседних? Трупы лежат горами, вдоль стен и коридоров, возле лестницы, ведущей куда-то вниз. Некоторые еще живы, они стонут и пытаются сглотнуть слюну, протягивая руки к тем, кто проходит мимо них, и на лице их я уже вижу печать смерти. Я начинаю понимать. Вспоминаю все, что читал мне вслух Том, все, что говорила Эвелин. Это проклятое место, попав в которое лишаешься всех шансов. Как мы. Мы получили это за то, что не послушались предупреждения и потревожили души, не знавшие покоя на другой стороне. Я начинаю понимать, почему мы попали сюда. Начинаю понимать – как это страшно – знать, что дни твои сочтены. Начинаю понимать, какую страшную ошибку мы совершили, отметив на карте именно это место. До меня с ужасающей быстротой доходит все, и складывается в поразительно четкую картину. Нас вводят в помещение, похожее на каменоломни – здесь темно и сыро, а вокруг я вижу только слабое шевеление и слышу скрипучие стоны людей. — Помолитесь, и может, вы не будете мучиться долго, — хрипит через маску человек-птица. Я нахожу в себе сил оторвать взгляд от ужасающих картин и смотрю на лекаря, переправившего меня в этот страшный мир. — Я хочу поговорить с ним. Тем, кто может ответить на мои вопросы, — прижимаю к себе Эвелин, которая едва может стоять на ногах. — Теперь, когда мы больше не живые, полагаю, я имею на это право? — Он занят, — издевательски шепчет маска. — Мы ждем. Считайте это нашим правом и предсмертным желанием. — Может быть, он и успеет. А может и нет. — Вы можете передать, что поймали тех, кто смущал покой на улицах среди ночи. Он знает нас, — добавляю я. На этих словах лекарь смотрит на меня с некоторое время, а потом выходит прочь, ничего больше не произнося. Мы остаемся одни в абсолютной темноте и смотрим друг на друга, как в последний раз. Впрочем, так оно и есть – для нас. Мы с друзьями дорого платим за свое легкомыслие. Георг, Густав, Том – все они понимают, с чем связано наше перемещение. В этом больше не остается сомнений ни у кого из них. Мы осознаем, сколько боли и страхов вынесли эти люди, похороненные заживо - столько чувств даже не дано вместить моему сердцу. Я не знаю, как быть с Дейвом, вернется ли он к нам и почему он остается на другой стороне баррикады, тогда как мы обречены гнить в подземелье, но надеюсь, я смогу убедить его и забрать у него вещь, не принадлежащую ему. Это последнее, что я должен сделать перед расплатой. Эвелин пошатываясь бредет вдоль рядов тел и ищет среди них родные лица. Я ловлю ее за руку, чтобы она не смотрела на разложение и отворачиваю ее лицо. — Не надо, — я касаюсь губами ее волос. — Не трогай меня, Билл. Я больна… — Это не имеет никакого значения. Мы все равно не выживем здесь, — тихо покачиваю ее в своих объятиях. — Я не хочу, чтобы ты видела это. Том тоже отворачивается и отходит к дальней стенке, заслоняя лицо рукавом. Георг ложится на каменный пол, потому что ему сложно стоять. Мы отходим в единственный свободный угол в ожидании своей участи и сбиваемся вместе, чтобы немного согреться. Почему-то я уже не боюсь. Страх не сжимает мое сердце перед обреченностью. Я понимаю, за что мы заслужили это, я понял это сразу же, как только разузнал, кто такая Эвелин и что за секрет таят ее глаза; если нам суждено остаться в чумном городе, я готов это принять. Посмотрев на лица Тома и Густава, я не замечаю паники. Значит, и они все принимают, как есть. Мы не знаем, сколько проходит времени перед тем, как дверь отворяется и к нам входят врачеватели Черной Смерти. Хотя лица их скрыты, я вижу, что крупный и высокий мужчина отделяется от группы и направляется прямо к нам. По походке и движениям я легко узнаю его. Дейв становится над нами, отстраненный и мрачный. Он складывает руки на груди, словно не желает заводить разговор. — Вы хотели меня видеть, — только и произносит он, приглушенным, как через войлок голосом. Том и Густав поднимаются на ноги, я же делаю им знак рукой, чтобы они стояли в стороне. — Мы хотели видеть тебя. Ты совсем не помнишь, кто ты? — Я Дэвид Кромбергер, потомственный врач, целитель и спаситель людских душ. — Ты хотел сказать … — Эвелин тоже приподнимается и смотрит на него с пола очень недобрым взглядом, — мародер и убийца? Ее последние слова теряются в страшном, душераздирающем кашле, а Дейв холодно смотрит на девушку, затем переводя взгляд на меня. Я поднимаюсь на ноги и заглядываю прямо в его рубиновые окуляры. — Ты совершаешь ошибку. Кем бы ты себя не считал. Я не знаю, что случилось с нашим другом, но если в тебе есть хоть капля человеческого, пожалуйста… прекрати эту скотобойню! — я обнимаю себя руками, чувствуя, как тело начинает окутывать озноб. — Ты не имеешь право распоряжаться судьбами и вторгаться в чужие жизни. — Никакой ошибки здесь нет. Я всего лишь выполняю богоугодные деяния и очищаю мир от эпидемии, — словно не слыша, вторит он и его пронзительный голос повторяет гулкое эхо. — Из-за того, что творится на Острове, тысячи душ не найдут свой покой в вечности. Они не должны умирать здесь. Ты должен прекратить все это! — в отчаянии шепчу я. — Я выполняю волю Господа, только и всего, — хрипло повторяет он через щели в клюве. — Нет. Ты совершаешь ошибку. То, чем ты наживаешься не стоит людских жизней. — я опускаю ресницы. — Но если у меня есть шанс на последнее желание, я хочу, чтобы ты отдал мне одну вещь… Ты забрал такие у родителей этой девушки, — с этими словами я указываю на медальон с травами, висящий на шее Эвелин. Чумной врачеватель не говорит ни слова, смотря на меня, с презрением. Даже через маску я чувствую, как его взгляд прожигает мою кожу. — Ты уверен, что не хочешь попросить священника, который мог бы отпустить тебе грехи? — Нет. Просто отдай мне обереги. Они не представляют ценности для тебя… Но они важны мне. Пожав плечами, человек-птица снимает с шеи кувшинчики; они выглядит точно так же, как и тот, что мы нашли в могильнике. Точно такой же висит на шее Эвелин. Ее больные, блестящие глаза становятся чуть шире от этого зрелища. — Забирай. Вам не будет в них толку, — он бросает их мне под ноги. — Может быть, и нет. Но по крайней мере, в отличие от тебя, я нашел в себе силы признать, что я ошибаюсь. Дейв безразлично смотрит на меня с несколько секунд. Потом он разворачивается и уходит, оставляя нас с друзьями в сырой, камере. — Да поможет вам Господь, — бросает он уже через плечо. — Прошу простить за то, что не остаюсь с вами. У меня еще много дел. Мы с Томом так и стоим, изучая его спину. Дверь закрывается, и другие лекари уходят, убедившись, что в этом помещении остается все меньше живых. — И все же… — еле дышит Георг. — Я вырву ему ноги. Когда встречу в Аду.