Два медведя и чудеса чувственности (рабочее)

Библиотека как всегда тихо принимала ее в свои объятия. Ровные ряды стеллажей, удобные кресла и полное отсутствие праздно шатающихся бестолочей. Она опять нагребла себе с десяток неподъемных талмудов – для легкого чтения, конечно же, – и устроилась подальше в углу. С некоторых пор горы книг перестали быть для нее достаточной защитой от окружающего мира. Их уже не хватало, чтоб спрятаться. Или, возможно, чтоб убедить себя, что спряталась. Что-то окончательно сломалось в ней за последний военный год. Нет, она все так же продолжала с упоением глотать книжную пыль, читать нотации всем подряд и тянуть руку на занятиях. Машинально копировала себя прежнюю, года, эдак, на три младше. Тогда это было все еще интересно. Временами ее посещала умная мысль, что пора бы перестать маяться подростковой дурью и обманывать себя. А временами, что, если она прекратит, ее мир осыплется сломанными спичками. Рядом с Роном было проще. Да, эти отношения бесили ее безмерно, но забирали остатки времени и сил. Некая иллюзия жизни, вполне удачная на ее нынешний взгляд. Сейчас же она тонула в тоске, скуке и безделье. Ей не хватало информации, эмоций… Мозговой деятельности и бешеных ритмов войны. Ей остро не хватало острых ощущений. Вот такой вот невеселый каламбур. И даже потормошить некого. Гарри исчезает неизвестно куда сразу после занятий, Рона трогать стыдно – она до сих пор чувствует себя виноватой, хотя, по сути, не за что. До экзаменов времени – вагон с тележкой, и не важно, что еще года два назад ей так не казалось бы. Можно было подергать Джинни, но вот как раз ее было жалко. Это только первый курс и второгодники седьмого работали по обычной программе, а все остальные разбирали материал за свой нынешний и то, что перепоганили Пожиратели в предыдущем. То есть, в среднем по всем предметам, учили раза в полтора больше. Джинни была нервная, злая и замученная. Синие круги у нее под глазами не переводились никогда, да еще похудела килограмм на пять – а сейчас, кстати, только конец октября. В общем, жалко птичку. Можно было поприставать к Неввилу, но говорить круглосуточно о его несравненном гербарии было выше ее сил. Или Луне, но у той тоже год за полтора, и даже ее извечная индифферентность к мирским проблемам давала сбой. Что, кстати, самое забавное: Лунино уныние отлично лечилось Невовым гербарием. Флаг им в руки, оркестр в помощь. С остальными было скучно. Они, казалось, остались где-то там, за порогом безмятежности. У них не было безумных пряток с Пожирателями, плена и битв. Им повезло отделаться легким испугом. Ну, почти всем. Слизеринцев она привычно в расчет не брала. Не из злобы или ненависти – Мерлин упаси, нет! – а из простого житейского эгоизма. Да, конечно, многое из них просто жертвы обстоятельств, но ей-то что? Она не Гарри и не его геройский комплекс, чтоб рвать на себе тельняшку и бросаться на баррикады там, где ее никто не звал. Отстояли младшее поколение и некоторых не особо измазавшихся из старшего в суде, и хватит с них. Не маленькие. К тому же поговорить с ними тоже было бы не о чем – слишком мало времени прошло, не все еще реки слез высохли. Вот и сидела Гермиона одна в библиотеке, лениво листая странички и вздыхая скорбно. О своей незавидной судьбе, ага. За окном дотлевал закат 31-го октября 1998-го года. *** Хэллоуин одна из самых нервных дат в ее календаре. Хотя бы потому, что все неприятности их компании непременно начинались именно в этот день. Тролль, статуя имени миссис Норрис, разодранный портрет, чемпионство… Ну, понятно, да? Праздник никогда не удавался нормальным. Поэтому, дабы избежать очередной нервотрепки она не пошла на ужин, засиделась в библиотеке допоздна и собиралась теперь добраться до гостиной в рекордные сроки и окольными путями. Чтоб уж точно никуда не вляпаться, да! Наивная английская девочка. В общем, пробиралась она по темным хогвартским закоулкам, как вдруг – та-да-дам! – услышала приглушенный плач. В лучших традициях жанра. Плакали горько и безнадежно, со всхлипами и периодическими подвываниями, наверняка развешивая тонны соплей по всем поверхностям. Гермиона несколько минут мучительно пыталась себя заставить просто пройти мимо. Но нет! Она же защитница всех обиженных и угнетенных! Невольно вспомнилась ее кампания по борьбе за права домовых эльфов. Глупость, на самом деле, несусветная, и, по правде, ей просто заняться было нечем. Но проблема в том, что сейчас ей тоже заняться нечем. Чужая истерика, конечно, еще не повод для бурной деятельности, но… эта мордредова надежда! Предчувствие, чтоб его. Хэллоуин. Источник своих очередных неприятностей она нашла почти в самом конце коридора. На пыльном подоконнике, прижавшись боком к давно не мытому окну, компактно свернулась Панси Паркинсон. Ее Сиятельство, Наследница Древнего и Благородного бла-бла-бла рыдала взахлеб и со вкусом. Гермиона вздохнула, бросила тяжелую сумку на пол и с удобством устроилась в противоположном углу подоконника. Паркинсон ее не заметила. Через пять минут бесцельного созерцания мутных разводов на стекле, Гермиону это начало напрягать. Ей всегда казалось, что подобные бурные истерики устраиваются напоказ, под охи-ахи восторженной публики и с непременными аплодисментами в конце. Как и любой гриффиндорец, она была человеком больше действия, чем разума или чувств, хотя, конечно, как раз разум у нее в наличии имелся. Поэтому ей сложно было представить ситуацию, из-за которой стоило бы так рыдать. Да еще одной. Да в заброшенном темном углу. Разве что Паркинсон кого-то ждала. От этой мысли Гермионе стало неуютно. Резко захотелось куда-нибудь уйти. Поздно. На очередном душераздирающем всхлипе Паркинсон подняла голову. Гермионе показалось, что ей вдруг кирпич упал на темечко. Мысли из головы выдуло напрочь, и глаза полезли на лоб. Ведь Паркинсон была… красива. Такая – заплаканная, растрепанная – она была красива ослепительно. Вот всю жизнь ходишь-живешь-учишься вместе, и вдруг… - Что, Грейнджер, нравлюсь? – совершенное лицо сморщилось презрительно и невероятным образом стало еще совершеннее. Гермиона кивнула зачарованно. Слов у нее не нашлось бы и под прицелом Авады. Сложно сказать, что такого особенного изменилось, Паркинсон просто вдруг резко похорошела. Нос чуть прямее, скулы выше, глаза больше – все по мелочи, да и черты эталонно правильными сложно было бы назвать, но в целом Гермиона никогда не видела никого прекраснее. Вейлы, всем скопом, нервно курят в сторонке. При этом не создавалось ощущения неестественности, что нередко случается у маггловских звезд, которые откровенно перебарщивают с пластикой. Паркинсон задушено всхлипнула и внезапно рассмеялась. Так же, как и рыдала, - взахлеб, истерически. За год непрерывной нервотрепки подобные ситуации стали почти родными и привычными. Гермиона, несмотря на кажущуюся черствость, успела прочувствовать их сполна и знала, что с ними делать. Конечно, ее саму, Гарри или Рона не мотало так резко из слез в смех, но только потому, что у них, по сути, никогда на это не было времени. Они просто заливались успокоительным и шли грабить гоблинов, да. Гермионе было почти физически больно бить по этому прекрасному лицу, но пощечина получилась знатная. На щеке Паркинсон моментально расплылось красное пятно, она поперхнулась и, наконец, затихла. - Спасибо, Грейнджер. Разводы на стекле внезапно показались Гермионе невероятно интересными. - Что произошло? Почему ты… ну… - Что «ну»? – Паркинсон чуть натужно ухмыльнулась. Замешательство Гермионы ей показалось забавным. - Красивая. Нет, ты, в принципе, и так вполне симпатичной была, но не настолько же! - О, это все, что тебя интересует? - В первую очередь меня интересует причина твоей истерики, - определенно, менторский тон Гермионе давался лучше. - Но поскольку еще пару часов назад ничего глобального не происходило, то могу сделать вывод, что рыдаешь ты именно из-за внешности. Хотя рыдать из-за такой внешности… - Да что ты вообще обо мне знаешь?! Мордредова… - Грязнокровка? - Именно. Обе замолчали. Гермионе вдруг стало все равно, а идея лезть с утешениями показалась совсем дурацкой. Она встала. - Я пожалуй пойду. - Сиди. - Я могу тебе помочь? - Нет. - Тогда говори, - Гермиона села обратно, поерзала, пытаясь умоститься поудобнее на жестком подоконнике. - Логика, Грейнджер, у тебя отсутствует. - И именно поэтому ты сбежала от всех, залезла в самый темный угол и поливаешь его слезами в гордом одиночестве. Паркинсон отвернулась к окну. Профиль ее оказался так же совершенен, как и анфас. А еще появлялась ямочка на щеке, когда смеялась. Одна. На правой. - Перестань пялиться, Грейнджер. - Не могу. - Ты издеваешься? - А ты себя в зеркале видела? Правда, Паркинсон, прости, но я просто. Не. Могу, - раздельно повторила Гермиона. – Ты совершенство. - Я знаю. - Что произошло? - Мне девятнадцать. - Невозможно. Ты же восьмидесятого года. - С момента зачатия. - И что? - Вот же ж, - Паркинсон тяжело вздохнула и повернулась к Гермионе. – А то, дорогая моя необразованная магглокровка, что именно в этот день можно провести парочку прелюбопытнейших ритуалов. И еще дважды в два последующих дня зачатия. Паркинсон замолчала, ожидая какой-то реакции, но Гермиона не собиралась тянуть из нее информацию по капле. Захочет – расскажет сама. - Хорошо, - и вправду расскажет, - эти ритуалы – формальность, можно сказать, дань традиции. Их проводят единожды, но только в эти три года – с 18-ти до 21-го. Они снимают строго определенные проклятия, приобретенные крайне неосторожными родственниками и быстро переходящие в разряд родовых. Понятно? - Не особо. - Не важно. Уже давно прошли те времена, когда маги могли нарваться на подобного рода проклятия с чьей-то нелегкой руки. Как бы мы не относились к Министерству и его законам, они позволяют нам спать спокойно. Это проверка, Грейнджер, понимаешь? Просто проверка. Точнее, проверкой является первый этап ритуала. Обычно только им все и ограничивается. Второй этап – это непосредственно очищение рода от обнаруженного проклятия. Как раз мой случай. - Все равно не понимаю, - Гермиона нахмурилась, - я пока не вижу ничего ужасного. Паркинсон невесело рассмеялась. - Мы говорим о родовых проклятьях, Грейнджер. - И? - Ты хоть приблизительно представляешь себе, что это такое? Какую разрушительную мощь они в себе несут? И какая мощь нужна, чтоб их снять? - Нет. Даже не читала ни о чем подобном. - Конечно. Эта информация вряд ли найдется в общем доступе. - Или Запретной Секции. Паркинсон, не тяни. - Ты не хочешь этого знать. - Вполне возможно. Итак?... - Невинная любопытная гриффиндорка, - усмешка на прекрасных губах Паркинсон была больше похожа на болезненную гримасу. – Жертва, Грейнджер, чтоб снять родовое проклятье, нужна человеческая жертва. Добровольная. Вдох застрял у Гермионы в горле, сдавил-заскребся и вышел надрывным кашлем. - Что? - Можешь меня поздравить, Грейнджер, я теперь Глава рода Паркинсон. Как тебе? - Твой… - Да. У Гермионы не нашлось слов. *** Она осознала, что вляпалась-таки в очередную авантюру только недели через две. За это время была прочесана вдоль и поперек вся школьная библиотека. Не то, чтоб особо результативно, но пару упоминаний в Запретной секции нашлось. Информации в них было, что слез крокодильих, правда. И вот теперь Гермиона судорожно пыталась понять: на кой, собственно, ей все это нужно? И почему она спускается в Подземелья?! - Гре-ейнджер, - этот противный голос, насмешливо тянущий гласные, сложно не узнать. Вот не доведет ее до добра любопытство. - Чего тебе, Малфой? - А что это маленькая гриффиндорская Героиня делает в темных слизеринских подземельях? Малфой остановился метрах в пяти от нее. - Ходит, Малфой, ходит, - в его присутствии держать язык за зубами было невозможно абсолютно. – Ножками. Гермионе почему-то показалось, что он должен вдруг поперхнуться от ее вопиющей наглости. Вспомнился первый курс - вечные пикировки непримиримых тушканчиков, да. Смешно и грустно. А еще грустнее от того, что Малфой усмехнулся криво и просто прошел мимо. Вот так: раз – и она смотрит на его удаляющуюся спину. Нестерпимо захотелось сказать вслед что-нибудь гадкое, но Гермиона сдержалась. Она знала, что Малфой все равно не обернется. И так со всеми слизеринцами. Не то, чтобы они шарахались от всех, как от прокаженных, но резко как-то заимели привычку уходить от конфликтов по-английски. Даже если на них специально нарывались. Воинствующее невежество от подобного поведения впадало в неконтролируемое бешенство, брызжа слюнями во все стороны, но поиметь с серебристо-зеленых даже минус-баллы не могло. Ручки коротки. А вот знающие люди, как она, например, молча смотрели и сжимали зубы. Не от злости – тянуло что-то невыносимо тоскливое под сердцем. Гермиона пообещала себе попробовать наладить со слизеринцами контакт, повытаскивать их из ракушек. Когда-нибудь. А прямо сейчас стоит просто стать внимательнее в словах и поступках. Вот прямо сейчас. Да. И-и-и… конечно же, это не помешало ей на следующем же шаге впечататься носом в чью-то широкую мужественную грудь. «Да, что ж за день сегодня такой? – мелькнуло в голове. – Пахнет вкусно.» Гермиона подвигала носом для верности. Оказалось действительно вкусно. Свежо и пряно, с оттенком сосновой хвои зимой. Вспомнилась поездка с родителями на лыжный курорт – снег, горы и лес. Голову в момент повело, как с бутылки Огденского – было дело, напились с Гарри после Победы и плакались друг другу в жилетку. Нос, одолжив на время бразды правления у мозга, уверенно двинулся в сторону чужой шеи, где запах проступал отчетливее. Мощной такой, с заметно выступающим кадыком. И высокой, зараза. Чтоб дотянуться, Гермионе пришлось встать на цыпочки и покрепче уцепиться в немаленькие бицепсы. В ответ ее поддержали под спину, плотнее прижав к весьма приятному на ощупь телу. Сенсорные рецепторы впали в экстаз. Когда сзади к ней прижалось еще одно тело – не менее большое и твердое, - она не очнулась. Только откинулась назад, крепко удерживаемая в четыре руки, и уткнулась носом во вторую, любезно подставленную шею. Запах оказался чуть резче, проступил четко и сразу. Тмин, базилик и что-то еще, незнакомое. Она выгнулась в чужих руках, завертелась, потянула на себя, прижимая теснее. Запахи смешались и укрыли жарким мехом. Гермиона вмиг взмокла во всех интимных местах. Хотелось стонать громко и сладко, но тогда пришлось бы выдохнуть весь этот вкусный воздух. И она жадно хватала его ртом – часто и неглубоко, задыхалась. Тело творило что-то свое и млело под сильными грубоватыми руками и губами. Чертовски мешала одежда. Гермионе хотелось почувствовать голую кожу своей, пощупать и потереться. Измазаться в чужом запахе, искупаться в нем. Дать себя пометить в паре интересных мест. Прервали веселье чьи-то заполошные вопли. Смысл их до затуманенных мозгов не добрался, но звуковая волна – вполне. Гермиона недовольно оскалилась. И открыла глаза. Зря, наверное. С закрытыми было лучше. Не то, чтоб ей вдруг стало стыдно – хотя да, конечно, ей стало, давайте называть вещи своими именами! – но осознать себя вдруг, отдающейся двум весьма мало знакомым парням прямо посреди коридора, это, откровенно говоря, малоприятно. Впрочем, если бы не живописная композиция из Малфоя, Паркинсон и, внезапно, Гарри, она бы с удовольствием продолжила. Даже, возможно, прямо тут. А если бы Паркинсон так не орала, то даже прямо сейчас. И, кстати, выражение полного охриневания на малфоевском лице так прикольно смотрится. - Панси, сделай милость, захлопнись, - раздалось из-за спины. Гермиона, все еще тесно прижатая с двух сторон, прочувствовала звук буквально всем телом – как он зародился мощным вдохом где-то в районе ее лопаток, прошелся вверх, пророкотал над ухом и защекотал теплым воздухом зацелованную шею, пуская по ее телу толпу мурашек. Коленки подогнулись окончательно, а Гермиона судорожно вздохнула и растеклась студнем в держащих ее руках. Мозг снова попытался уплыть в дальние дали. В гости к розовым единорогам, ага. - Сам захлопнись, Винс! Она же не соображает вообще, посмотри на нее! Тот, что был спереди, аккуратно поднял голову Гермионы за подбородок и взглянул в глаза. «Грегори Гойл, - машинально отметил мозг. – И Винсент Кребб сзади. Вероятно». - Ты видишь меня? – спросил Грегори. «Красивое имя, кстати, и сам он тоже… ничего», - вторила мозгу Гермиона. Ясные голубые глаза, прямой нос, широкие скулы, тяжелый подбородок, ресницы, брови, губы – черты лица грубоваты и полны той самой, мужской силы, от которой у нее всегда начиналось обильное слюновыделение, а в животе порхали бабочки. Обычно она держала себя в руках и отводила глаза – знала, что мозг ее способен, кроме как быстро соображать, еще и быстро сваливать в дальний пеший. С Крамом вот только облажалась. И огребла туеву кучу проблем. - Гермиона? – это Винсент сзади. И снова толпы мурашек по телу. Она повернула голову к нему, глянула лениво, но пристально – черты, как и запах, резче, хищнее. Скулы острее и выше, нос и губы тоньше, подбородок массивный, но не такой квадратный. Глаза светло карие. Если в Грегори была основательность, монументальность, то в Винсенте проглядывало что-то завораживающе опасное. Они держали ее крепко, тесно, она больше висела-лежала у них на руках, чем стояла сама. Они были большие, твердые и теплые. Гермиона почти видела своих мордредовых розовых единорогов. Стадо голов на пару дцать. - Пустите меня. Она, правда, сказала это вслух? Ура. - А если нет? – Винсент. - Тогда не пускайте. - Винс, она не в себе, - о, а от голоса Грегори, оказывается, у нее пальцы на ногах поджимаются. Винсент зарычал раздраженно и крепче прижал ее к себе. Гермионе это показалось невероятно милым. - Можно я тебя поцелую, - спросила она и, не дожидаясь ответа, потянулась к его губам. Поцелуй получился неожиданно нежным, тягучим, как патока, но ненавязчивым. Возбуждение спряталось глубоко внутри. Гермиона знала, что это затишье ненадолго и страсть будет тлеть на задворках сознания, чтоб полыхнуть пожаром через день-два, может, неделю, и вымотать ей все нервы. Но она подумает об этом завтра. Сейчас же – она целует Винсента, потом – поцелует Грегори. А еще потом – заставит Гарри увести себя в башню Гриффиндора и уложить спать.