Secret that he keeps 1.0.

Теперь точно выгорит, думаю я. Кто-нибудь стопудово согласится, думаю. Хотя какая-то моя часть всё ещё сомневается, прежде чем снова набрать номер. Бесят эти вечно потеющие ладони. Я всегда волнуюсь в такие моменты, так что сижу сейчас и успокаиваю себя, как мудак, слушаю гудки, прижимая телефон к уху, и думаю над тем, какого хрена Уэй опаздывает уже на десять минут, когда слышу голос в трубке: – Алло? Дэнни – парень, который должен купить у меня пластинки и которому я звоню уже восьмой раз, пытаясь напомнить об этом. Говорю: – Дэнни, чувак? – и снова ёжусь от вечерней прохлады. Сейчас август, на улице свежо, и я здесь, на Мейн-стрит, возле самого дерьмового «Данкин Донатс» во всём Бельвилле, возле меня стаканчик с остывшим кофе, который такой же дерьмовый, и я рассказываю Дэнни: – У меня полно прото-панка, блюза, чуток старого ска и британского регги, немного свинга, все они в основном на двенадцатидюймовых пластинках, есть парочка LP и кассет. Цена нормальная, даже если не считать синглов, – уверяю я его. – Они пролежали на чердаке десять лет, но я хотел бы побыстрее их продать... Дэнни всё мнётся, но я уговариваю его, говорю, что он нигде больше такого не найдёт, и, в конце концов, он предлагает встретиться у себя дома через час, и я запоминаю адрес. По-прежнему сижу на ступеньках, пью пресный кофе, рядом со мной – коробка со всем тем, что у меня хватило совести унести из дома. Всё думаю, как бы отец отнёсся к этому? Жду ещё немного, смотрю на часы, как вдруг замечаю Джерарда, плетущегося по дороге с замученным видом и слабо улыбающегося мне. Машу ему и ставлю коробку под ноги, Уэй садится рядом с кислой рожей, а я говорю: – Жду тебя ужё целую вечность. Принёс что-нибудь? – Прости, – отвечает он, – долго рылся в старых записях, – и вытаскивает из сумки стопку бумажных конвертов, – вряд ли это кто-нибудь возьмёт, но можно попытаться. Из того, что притащил Джерард: альбом The Rolling Stones – «Between Two Buttons» 67-го года, «Bark Like A Dog», который Screeching Weasel исполняли с 96-го по 98-ой год, The Stooges – «Raw Power» 73-го года, пара пластинок Нирваны, дебютный альбом Beastie Boys (и тут я спросил, откуда у него он), чуток кассет и LP Led Zeppelin. Несколько минут рассматриваю пластинки: бумага пожелтела и местами порвалась, тонкие царапины проглядывают на виниле, но это ничего, говорю. Шучу о том, что музыка не подвержена времени, и Уэй вздыхает. – А что Майки? – спрашиваю. – Ничего, он сказал, что я могу брать всё что угодно, только не его Smashing Pumpkins. – Хреново, то есть он не с нами? – Походу нет, – Джерард качает головой, делает глоток моего кофе и морщится, – он работает, так что деньги у него стопудово есть. – Зато Джамия обещала помочь, – говорю. Мы идём, и я тащу коробку, перекладывая её из одной руки в другую. Вид у Джерарда действительно хреновый, так что я на всякий случай интересуюсь, не случилось ли чего. Уэй бросает короткое «нет», засовывает руки поглубже в карманы и нахмуривается, ну и я оставляю эту тему, потому что знаю, что выдавливать из него что-то бесполезно. По дороге мы подсчитываем, сколько должно получиться в итоге. Большая часть уйдёт по шесть-семь долларов за штуку, но есть и подороже. Например, «Defiant Pose», сингл The Curtains, будет стоить почти двадцатку, а вот «Rapist» Combatya, 84 год – ещё дороже. Джерард говорит, что это ни фига не честно, и мы могли бы продать это в разы дороже, если бы сели составили список и дали объявление в «Record Collector». – Чувак, мне неохота возиться со всей это херней, тем более, это займёт кучу времени, – отвечаю я, и почти всю оставшуюся дорогу мы идём молча. Берлога Дэнни, как мы уже поняли, находится в каком-то тупике возле Бридж-стрит, в квартале старых коттеджей, поэтому неудивительно, что он столько ломался. Всем этим домам лет по сто. Не надо даже заходить внутрь, чтобы знать, что во время ливней крыши там протекают, и электричество отключают из-за старой проводки, а окна законопачивают тряпками на зиму. Заворачиваем туда и отсчитываем одиннадцатый номер. Я стучу в дверь, и – как по волшебству – является Дэнни – худой чувак в очках, с длинными кудрявыми волосами и в растянутой футболке. – Как, нормально меня нашли? – интересуется он, впуская нас вовнутрь. – Да ничего. Дэнни говорит нам идти в гостиную, а сам сваливает куда-то. – Ты уверен, что он купит всё это? – тихо говорит Джерард, осматривая комнату, которая явно его не впечатляет. Я пожимаю плечами. – Вообще-то, – орёт Дэнни из кухни, – я живу в Нью-Йорке, а это дом предков. Вам случайно не нужен дом? – спрашивает он, направляясь к нам с бутылками пива. – Спасибо, у нас есть, – говорю я, а Дэнни продолжает: – Когда-то я думал, что буду жить здесь, но теперь вряд ли. Наверно, заберу все пластинки в город, – он смотрит на коробку у меня на коленях, – буду что-то делать с ними. – Откроешь музыкальный магазин? – шутит Уэй, открывая бутылку. – Почему бы и нет? – он перебирается ближе и забирает у меня коробку, начинает пересчитывать все записи, попутно проверяя винил на наличие царапин. – Они в хорошем состоянии. Я всегда следил за своими записями, – вру я, когда Дэнни начинает хмуриться. – Что скажешь? – И сколько вы за них хотите? – Триста. – Триста вот за это? – возмущается Дэнни, и его очки съезжают на переносицу. Мы с Джерардом переглядываемся. – Двести пятьдесят? Дэнни смотрит на нас по очереди, щёлкая пальцами. Говорит: – Двести двадцать. – Хорошо, – соглашаюсь я, и Уэй сжимает моё плечо. – Фрэнк! – шипит он. - Ребята, простите, больше не дам. Двести двадцать – это даже много, – разводит руками Дэнни, и я вопросительно смотрю на Уэя. Он говорит: – Ладно, – и вздыхает, – хорошо. С тебя двести двадцать. Дэнни улыбается и забирает коробку, а я мысленно прощаюсь со всеми пластинками, надеясь всё-таки когда-нибудь вернуть их обратно. Когда-нибудь. Дэнни платит двадцатками. Он садится напротив и после долгой паузы рассказывает, что не смог бы жить здесь после Нью-Йорка. Там можно зарабатывать нормальные деньги, и уровень жизни значительно выше. Нью-Йорк захватывает, настоящий город фриков - открыт для всех. Дэнни переводит разговор на пластинки, спрашивает, как я собрал столько записей, а я отвечаю, что всё это отца. Он собирал их всю жизнь, говорю я. «Ах, отец...» – вздыхает он. Говорит, мол, его отцу никогда не нравилось его увлечение музыкой. В то время денег не хватало, так что, только начав работать, Дэнни смог регулярно посещать концерты. Мы ещё чуток сидим, потягиваем пиво и болтаем о всяком, в итоге убиваем там час. И, провожая нас, Дэнни говорит, что нам нужно обязательно перебираться в Нью-Йорк. – Сто пудов, – соглашается Уэй, когда дверь хлопает. – Этот чувак – псих. – Людям нужно общение. Зато у нас есть деньги. – Поверить не могу, ты впарил ему всё за двести долларов! – Джерард закуривает и прячет руки в карманы. – Чувак, а сколько, бля? Миллион? По-моему, всё честно. Да ладно тебе, – говорю и примирительно хлопаю его по плечу. – Куда мы? Джерард оглядывается. Мы на самой окраине Ньюарка, и вокруг только железные дороги и дряхлые коттеджи со стариками или такими психами, как Дэнни. Можно позвонить кому-то из нашей шайки долбаебов, и нас бы в момент забрали на машине. Можно просидеть до утра у кого-то в подвале — курить, джемовать, подтаскивать выпивку. Можно завалиться в бар, выпить за счёт девчонок. Уэй моргает и пожимает плечами.

***

Спустя полчаса мы сидим на ступенях собора Святого Петра на Вильямс-стрит с лотками еды навынос из тайской забегаловки. Я прислушиваюсь к вечерней службе и поглощаю горячую лапшу. Штука вкусная, и я надеюсь, что не блевану потом. Джерард молчит, и, не знаю зачем, я начинаю рассказывать ему о мужике, который живёт недалеко отсюда. У мужика шесть охотничьих собак, и он выгуливает их по улице – всех сразу, и мне кажется, у него с моей матерью что-то есть. – Тебе кажется, – говорит Уэй, не вникая в смысл моих слов. – Эй, Джер, чего такой кислый? – вторая попытка. Обычно он поживее. Уэй присматривается к какой-то тачке на другой стороне улицы. – Сегодня ездил в Нью-Йорк проталкивать тот комикс. Снова отказали, – мрачно говорит он через какое-то время. – Пидоры одни в этих конторах, – киваю я. – Найти бы такого, как Рикли. И Уэй произносит: – Мы ведь сделаем это. Я про всю затею. Мы психи, мечтатели, придурки, но мы рванём отсюда. Так? - он смотрит на меня. - Ты ещё сомневаешься, – я поднимаю брови. Жест, означающий одобрение, симпатию, интерес — все то, чего что он ищет. Джерард качает головой и ухмыляется: – Чёрт, билеты мы купим, но что там будет... Нам придётся у целого города занимать. – Займём, – говорю. Потому что не знаю, что ещё сказать. – Всё будет путём. Прищуриваюсь, глядя на ближайший фонарь, – и все превращается в светлое расплывшееся пятно. Почти стемнело. Проезжающие машины гоняют бумажки по тротуару. Служба закончилась, и мы оказываемся на пути толпы прихожан, повалившей на выход. Я оглядываюсь на двери собора и вижу священника, идущего по проходу и открывающего бутылку колы. – Эй, – пинаю я Уэя, – разве им не запрещено пить такую дрянь? Он хватает мою руку: – Ш-ш-ш. – А? Он указывает на ряд машин, припаркованных у тротуара, и в одной из них играет музыка. – Это же... – я напрягаю память, пялясь на ту тачку. – «Битлз». И мы больше не говорим, вслушиваясь. И Маккартни поёт из своих 60-х; поёт, что хочет признаться девчонке, в которую влюблён, что хочет держать её за руку, и одно только прикосновение делает его счастливым, – и пальцы Джерарда несколько секунд сжимают мою ладонь, и он подпевает. Я смотрю на его профиль, освещённый огнями и подсветкой собора, и мне остаётся только удивляться этому моменту. – Я хочу держать тебя за руку, – тихо произносит он еще и еще, и закрывает глаза. Песня-госпел, песня-вторжение. Мы сидим на ступенях собора и распеваем «битлов». Точнее, Джерард поёт со своей хардкорной импровизацией, как будто это трек с нашего ещё не существующего альбома, а я просто пялюсь на него и пою про себя что знаю. Я скажу, чтобы он записал кавер без музыки. Я смыкаю свои пальцы на его. Уэй смотрит на меня и слабо улыбается: – Ты не знаешь её. «Я хочу держать тебя за руку» впервые была исполнена в шестьдесят третьем году. – Нет, – я качаю головой. – Только слышал что-то. Ну... У тебя есть моя рука. Джерард смотрит вниз, понимает, что мы на самом деле держимся за руки, и смеётся. Он поднимает глаза на меня: – Господи, Леро, – фыркает он, – не смотри на меня так, – и высвобождает свою ладонь. – Знаешь, как это было? Британское вторжение? – Они прилетели сюда на самолёте в феврале 64-ого, знаю, – шучу я. – Нет. До них, ещё в октябре, сюда привезли этот сингл, ещё не выпущенный, и стали крутить по радио, и Capital Records пришлось перенести релиз на месяц раньше. Поэтому когда ребята прилетели, песня была на вершинах хит-парадов, – Уэй маниакально лыбится и глядит на меня. – Во время трансляции той передачи с Салливаном копы зафиксировали самый низкий процент преступлений за пятьдесят лет. Эта песня – легенда, чувак. – Вау, – говорю. Я и правда не знал ничего такого. – Это звучит как знамение. Джерард меняется третий раз за пять минут. Его зрачки расширяются, глаза распахиваются шире, и щёки краснеют. Он на взводе. Кажется, он сейчас вскочит, чтобы умчаться покорять мир, и я хочу сказать: «Подожди меня!». Но он наклоняется ближе и говорит: – Знаешь, что спросил Альберт Мейзелс, который снимал их во время тура по Штатам? Когда ему позвонили и сказали вытряхиваться из отеля и гнать снимать «Битлз». Знаешь? – Что? – спрашиваю почти шёпотом. – «Кто такие «Битлз»? Слушать можно?». Я смотрю на губы Джерарда, произносящие эти слова в нескольких сантиметрах от меня. Задерживаю дыхание и говорю: – Ну нас-то точно можно слушать. Уэй хитро улыбается мне, и его зрачки заполняют всю радужку целиком. И это самое настоящее, что может быть.