Secret that he keeps 1.0.

На этот раз я понятия не имею, что происходит. Кожа горит, и пальцы вот-вот превратятся в пепел. Кинетические галлюцинации. Никаких идей – и я пытаюсь игнорировать себя и дальше. Может быть, я просыпаюсь по ту сторону Атлантики, продираю глаза за океаном, и пусть всё будет не как обычно. Открываю глаза и затаскиваю руку на скрипящую кровать. Переворачиваюсь на спину – и надо мной узнаваемый потолок родной берлоги. Пустой и самодовольный рассвет бьёт в глаза. Я все так же дома. Я не знаю, холодно мне или жарко. Кинетическая неопределённость. Одеяло крошится, распадается, и крошки царапают кожу. Джерард спит рядом. Он морщится, когда я начинаю копошиться тут, и утыкается лицом в подушку. Кожа на его щеках болезненно-красная, и вообще вид у него нездоровый. Спящие люди здорово меняются. Настолько, что вы чувствуете к ним или отвращение или нежность. Я вздыхаю и осматриваюсь. Свешиваюсь и заглядываю под кровать. Никого больше нет. В комнате мы одни. Уэй что-то бормочет – он, наверно, тоже не в курсе, где находится. Выбираюсь из-под вороха одежды и кассет, жестяных банок, бумажек, пакетов из-под чипсов. Вы даже не представляете, что тут ещё можно найти утром. Стряхиваю крошки и разную другую срань с постели. На другом конце одеяла влажное пятно от пролитого пива. Или колы. Или ещё чего похуже. Каждый раз кровать выглядит так, будто всю ночь на ней резвилось стадо шлюх. Одеваюсь как в замедленной съёмке. Шлёпаю босыми ногами по полу и высовываюсь в окно. Я скурю полпачки, прежде чем это ватное ощущение вытряхнется из черепа. Окно было открыто всю ночь, и теперь по полу стелются жёлтые листья. Я глубоко вдыхаю этот специфический утренний воздух, насыщенный озоном или чем там, – от него всегда безумно хочется жить. А вчера мы поспорили, кто дольше продержится на «Поздней ночи с Конаном О’Брайэном» – мать записывает каждый выпуск с девяносто четвёртого года. Из этих кассет можно было бы построить Вавилонскую башню до самых небес. С этого все и началось. Вздыхаю. Вот это жизнь, хотел бы сказать я. Прислушиваюсь к голосу матери: она тусуется на кухне с нашими собаками. Ещё пару минут я торможу, как в коме, а потом задеваю Вавилонскую башню – и все кассеты с грохотом ссыпаются на пол. – Вот бля, – думаю я вслух. Это же мой золотой фонд. На случай если все пойдёт вкривь и вкось – да я за них хренов миллион могу получить. – Ты что, стену снес? – ворчит Джерард, не отрывая лица от подушки. Мне всегда говорят, что я создаю слишком много шума. Я опускаюсь на колени и начинаю собирать кассеты. Слышу голос матери где-то в коридоре. Она зовёт: – Фрэнки? А я в ответ: – Мама? Её голос громкий, но неуверенный. Как у человека, не обнаружившего хозяев дома. И он дёргает дверь, входит и крадётся по передней, ожидая увидеть все что угодно – и дать дёру. – Ты уже встал? – кричит она. – Что-то упало? – Все нормально, мам. Заходи, ты чего-то хотела? Я слышу, как она топчется у двери. Её старые тапочки шаркают по ковру в коридоре. Уэй чувствует недоброе и начинает ворочаться под одеялом. Реакция на внешние раздражители у Джерарда примерно как у улитки. – Ты там с Джерри? Ну конечно. Я закатываю глаза и продолжаю складывать кассеты. Мать думает, мы расхаживаем тут голые со стояками. Думает, ночью мы колемся, устраиваем дикие пляски в стрингах из секс-шопа и трахаем друг друга вот на этой кровати со старым покрывалом с мишками. Мама приоткрывает дверь, заглядывает в комнату и облегчённо вздыхает, когда видит меня, возящегося с кассетами, и Джерарда, слабо дёргающегося на постели. Не голого. По крайне мере – под одеялом. Я пытаюсь заставить её не бояться меня и моей жизни. – Господи, холод какой, – она смотрит на открытое окно и ёжится, – опять заболеть хочешь? – Никаких причин для паники, мам, мы привыкли. Она медленно кивает, натянуто улыбается и спрашивает, как спалось, не хотим ли мы позавтракать. Все отлично, говорю. – У меня тоже, – улыбается она. Мама спит под снотворным. У неё всегда все отлично. Джерард бормочет что-то насчет блинчиков и кофе. – Здрасьте, миссис Айеро, – говорит он в подушку, глядя на неё одним глазом. Уэй, ты кретин тупой. – С добрым утром, Джерри, – мама снова улыбается и избегает смотреть на него. Мать, всё ещё стоящая в дверном проёме, смотрит на помятого меня и теребит край своего фартука в клетку. Я собираю все кассеты в стопку, чтобы отнести их на место, но они снова рассыпаются. Теперь она едва заметно качает головой, осторожно переступает через мусор, идёт вглубь комнаты и смотрит на мёртвые цветы на подоконнике. Я не просил её разводить ботанический сад в моей комнате. Мне насрать, и она прекрасно это знает. Она наклоняется и принимается собирать кассеты, а я тупо стою рядом. Я чувствую себя бесполезным рядом с ней. – Что с лицом? – спрашивает она, даже не поднимая головы. Она имеет в виду лиловый кровоподтёк на подбородке. Я тру ушиб, морщусь и вспоминаю, как лез сюда ночью с Уэем. Через окно, на второй этаж. Мы иногда так прикалываемся. – Синяк пройдёт. – А всё остальное? – Я приберусь. – Я не об этом, – тихо говорит она. Говорит как обиженная женщина. Женщина, брошенная мужчиной. Она глядит на меня исподлобья, и мне кажется, она прожжёт во мне дыру. – Давай не сейчас, – шепчу я. – У тебя там что-то горит. Мать составляет ровную стопку кассет, выпрямляется и смотрит на меня. – Лучше помоги мне. Хоть бы окно закрыл, чёрт возьми! И я беру остальную часть этих чёртовых кассет, тащусь за ней. На кухне она сгружает кассеты на стол и принимается разгонять промасленной прихваткой дым над сковородкой. Собаки вьются у меня под ногами и прикусывают за пальцы. Чертовы цветы, тонны специй, ток-шоу – я будто один из них. Просто ещё один пунктик в списке дел, пришпиленном к холодильнику. Я переминаюсь с ноги на ногу, прислушиваясь к происходящему в комнате и забываю, что здесь делаю. Мать прогоняет дым, громко хлопая полотенцем, гремит тарелками, чуть не срывает кран, включая воду. – Я не буду есть, мам, – говорю ей. – Нам надо собираться. Она бросает тарелку на стол, и собаки взлаивают. – Я тебе и не предлагаю. – Мам. Я всё знаю. Но я просто не хочу, чтобы каждый мой день заканчивался «Поздней ночью с Конаном О’Брайэном». – А чем ты хочешь, чтобы он заканчивался? Чем у вас принято заканчивать день? – мать останавливается посреди кухни. Я выставляю руки перед собой. – Спать с парнями – это у вас тоже принято? – шипит она. – Дома появляешься раз в месяц! – Спать с парнем и спать с парнем – это две разные вещи, – говорю. – Господи, мам... – Приходишь домой только когда деньги нужны, - мать качает головой и сжимает зубы. Она ничего от меня не хочет, она просто злится. – Я, наверно, бессердечный мудак. Мудак, запертый здесь навечно. Может, поэтому я и открываю окно, – выплёвываю я и марширую назад в свою комнату, действительно чувствуя себя мудаком. Закрываю дверь и смотрю на Джерарда, снова дрыхнущего, лежа на животе. Беру дорожную сумку, которую начал собирать вчера, и бросаю туда всякое. На кухне что-то падает, и я думаю: «Боже, да мне насрать!». Вот список того, что должно понадобиться мне в ближайшие две недели: очки, чёрная футболка, футболка с непонятным рисунком, футболка с костями, синяя, которую я как раз собирался выбросить, «но-шпа», плеер, две пары наушников, спрей от комаров, Англо-Испанский словарь, таблетки «от горла», раритетный выпуск «Марсианского охотника» 55-го года, три медиатора (один из которых я нашёл на улице, так что он до сих пор пахнет чем-то странным), «паноксил», ручка, носки, зубная щётка «Splat», альбом «Check Your Head» 92-го года, паспорт, таблетки от аллергии, китайские палочки, кукла вуду, усилитель «Fender Mustang 1», фотик, презервативы, три пары тёмных джинсов, карта Испании, дискография The Cure до 85-го года, книга о правильном питании, ещё один спрей от комаров, фонарик, гитара, засушенная полынь и другая трава, загранпаспорт, корень мандрагоры, компас, нижнее белье, бутылка воды, таблетки от укачивания, толстовки, палатка(?), путеводитель по барам в Голландии, корм для бездомных собак, четвёртая книга «Гарри Поттера», две пары кедов, пара кроссовок, медицинский пластырь, зарядка, шампунь для мудацких волос, галстук(?), дохлая черепашка-талисман, биография Теда Банди, зажигалка Zippo, альбом «Bury the Hatchet» 99-го года, «нурофен»... Уэй подозрительно громко скрипит продавленным матрасом, и я поднимаю глаза. Он сидит на постели и разглядывает моё барахло. Слишком вдумчиво разглядывает – как будто не минуту назад глаза продрал, а был в сознании все это время. – Ты не запихнёшь себе мою траву? – спрашиваю. Джерард потирает шею и морщит лоб. – Для этого понадобится отдельная сумка. – Не будь мудилой. Черепашка иначе не влезает. – Так, может, я понесу черепашку? – Это талисман, ты не можешь носить талисман другого человека. – Я не хочу отвечать за твоё сено. – Тогда понесёшь словарь, – я показываю ему книгу, и он спрашивает, чего я сразу не прихватил энциклопедию с картинками на тысячу страниц. Я осматриваюсь и понимаю, что мне понадобится ещё сумки три, чтобы все сложить. Допустим, китайские палочки можно запихнуть сразу в куртку, как и куклу вуду, и даже черепашку. Пакетики с травой распихать по карманам. Галстук надеть прямо так, фонарик повесить на шею. Но что делать со всем остальным? – Вы ещё и в палатке жить будете, путешественники чертовы. Открытого окна вам недостаточно. Мать стоит в дверях, склонив голову набок, и наблюдает за моими сборами. Фартук она сняла, а полотенце так и забыла на плече. – Какая к хуям палатка, Леро? У нас же будет фургон с мороженым, – Уэй трёт лицо и ползает по кровати, ища свою одежду. – Корм для собак верни туда, где взял, – говорит мать. – У меня не так много денег, чтобы исполнять твои... приколы. И так занял половину моей зарплаты – оставь хоть собакам поесть. – Извините за окно миссис Айеро, но дверь была заперта. Нам очень жаль. Чьи это презики? Я въебу Уэю по роже, когда мать выйдет из комнаты. Она переводит взгляд с меня на Джерарда, замотавшегося в одеяло, и спокойно смотрит, как он закуривает и стряхивает пепел в банку из-под пива. Она смотрит на стопку документов на тумбочке, листы с нотами, упаковки таблеток и трав, разложенных по ковру – из-за них в комнате стоит запах лавки со специями, – ингалятор, торчащий из рюкзака. Хлам, выдернутый из шкафов и сметённый с полок, вывернутый наизнанку. Я, сидящий в центре этого бардака и, наверно, выглядящий частью его. И Джерард, игнорирующий все вокруг, как система в системе – отдельная от нас вселенная. И в комнате действительно холодно. – Вот что, мальчики, – говорит она, обращаясь к нам обоим, как будто Джерард – тоже её сын. – С этого момента вы сами по себе. Хотите все бросать, отвергать, быть асоциальными элементами – пожалуйста. Считаете, что лучше знаете жизнь – пожалуйста, – она поправляет полотенце и смотрит на меня. – Я устала перевоспитывать. И она уходит. Вот так просто. Наверно, на самом деле она милая и прикольная. Живет в Бельвилле, любит Бельвилль и живет в открытую. Просто я мудак. Я не помню. Оборачиваюсь на Джерарда, и он протягивает мне свою сигарету через всю комнату. Затягиваюсь. Он спускается с кровати, аккуратно пробирается через завалы вещей и останавливается позади меня, и спиной я прислоняюсь к его ногам. – Не будь таким уродом с моей матерью, – говорю ему. – Брось, она в курсе, что мы через окно лазаем. Она знает про пластинки? – Это блять моё дело. Она моя мать, и она дала нам денег, – я оборачиваюсь, и Уэй возвышается надо мной, закутанный в одеяло, как заснеженная гора. – Просто не будь сукой. Он хмыкает и забирает у меня сигарету. – Давай свою траву и все это. Надо двигать к нашим.