Secret that he keeps 1.0.

Все люди в моей жизни – это язвы и раны на теле или где-то внутри. Джерард – разрастающийся келоидный рубец на груди. Мать – может быть, мать не что иное, как кишечная язва. Просто ещё один в голос в голове, говорящий в унисон со всеми остальными: как надо бы жить и что лучше делать. Уже на пути к Ганноверу я сочиняю что-то для неё, пытаясь быть хорошим сыном. Для матери, может быть, ждущей и, может быть, скучающей в одиночестве за тысячи километров отсюда. Чувство вины – это тоже о ней. Сигареты передо мной – это сигареты, которые я вижу здесь первый раз. Оригинальные кубинские «Ligeros» - для настоящих смельчаков, как сказал бы отец. Я закуриваю от спички и сильно кашляю, будто вдохнул едкого дыма у костра. Под закрытыми веками все белеет. У меня в руках открытка с изображением какого-то дворца, внизу надпись на немецком, и я пишу: мама. Дженни, ошивающийся рядом, проходит мимо и сообщает: – Если в ближайшее время не будет места для выступления, я увольняюсь к херам! И когда я снова начинаю хрипеть сквозь кашель, он говорит: – Настоящая «смерть под парусами». Еле достал их здесь. Все настолько плохо, дружище? – Нет, – отвечаю, – все отлично. Моя мать одна с кучей собак, и сейчас я, блять, не знаю, что написать в этой ебанной открытке, чтобы хоть как-то бы скрасить её будни мыслью о том, что я ещё не сдох. А Дженни выхватывает у меня листок и смотрит. Он тыкает пальцем, подмечая: – В таком случае ты забыл добавить «дорогая». Это действует. – Мою этим не проведёшь. Все люди становятся немного чокнутыми, когда стареют, врубаешься? У большинства едет крыша, они становятся зацикленными на всякой херне и видят в тебе только... Параноидный синдром, думаю я, но молчу. Дженни садится напротив и обеспокоенно смотрит на меня: – По-моему, ты чуток гонишь, чувак. А как же отец? Не думая, я говорю: – Он ушёл. Умер. Когда мне было пять. Просто взял и... Дженни прерывает меня, прежде чем я снова собираюсь озвучить очередную маленькую ложь. – Не надо, – мне кажется, будто у него в глазах скапливаются слёзы. Он кладёт руку мне на плечо. – Можешь не говорить, чувак. – Мне кажется, она, в смысле, мать, иногда боится меня как огня. Тебе никогда не хотелось встряхнуть предков со словами: опомнись, чёрт возьми! Или сделать такое, чтобы спасти их от всего этого? – Сжечь дом? Бросить школу? Угнать тачку? – Нет, не то, – я делаю неопределённый жест рукой. – Другое. Ты бы попробовал? – Черт, не знаю. Всю жизнь я жил с кучей итальянцев в Куинсе, было прикольно. Многодетная семья, понял? Эти ребята многое для меня сделали. Я благодарен им. Мне кажется, – говорит Дженни, – ты просто не пробовал понять её и себя. Это самое, бля, главное, сечёшь? Я делаю туповатый вид, не зная, что сказать. Сижу, шмыгаю носом, народ вокруг снуёт туда-сюда. Он вздыхает: – Может, ты и прав, а может, просто психуешь. Но знаешь, что самое хреновое? – Что? – Однажды ты оглянешься назад и поймёшь, что твои старики уже чертовски древние, а сам ты одинокий героинозависимый с кучей болячек, и твой таймер уже тикает. Как раз тот случай, – мрачно говорит мне Дженни, – когда вернуться в прошлое кажется единственным верным решением. Ты вообще звонишь ей? Я вспоминаю все те открытки и рисунки, которые дарил ей когда-то на День матери, день рождения, Рождество. Все те моменты из прошлого. И с тех пор ни хрена не изменилось. Я думаю: может, со временем мы вовсе не становимся умнее, а наоборот. Я молчу. Мы молчим. Затем я киваю на сигарету у себя в руках и спрашиваю: – Как думаешь, здесь можно достать что-то похожее? Я смогу вернуть свои таблетки? Потому что когда все достигнет своего предела – я должен быть готов. А Дженни советует: – Просто вспомни что-нибудь хорошее и не будь ублюдком. – Прекрати меня воспитывать. – Ты психолог или кто, в конце концов? И проходит ещё целая вечность, прежде чем я дописываю пару предложений и засовываю открытку в конверт без обратного адреса. Теперь он кажется не бумажкой, а атомной бомбой в моих руках. Я смотрю на пустое место рядом и надеюсь, что письмо дойдёт до того, как мы вернемся обратно или навсегда потеряется где-то по пути.

***

Я помню тот момент, когда Мэтт подрезает двух мотоциклистов прямо на светофоре, он выворачивает руль так, что мы едва ли ни слетаем с дорожного полотна, а позже фермер-самоубийца на тракторе выскакивает нам под колёса. Мэтт плюётся и матерится. А Уэи – я замечаю, как они собачатся, и стараюсь не вмешиваться. Вижу и ничего не могу сделать. Но это ещё не все. Если закрыть и открыть глаза, первое, что можно увидеть, – силуэт Дженни на фоне светлых стен. Запах вокруг – это запах, который я помню с детства. Ощущение такое, как десять лет назад, когда мы со всеми остальными детьми из католической школы стояли перед Богом, глупые и беззащитные. Потолок над нами – невысокий и сводчатый, деревянный пол, протёртый тысячами подошв, скрипит от чистоты. Блики от витражей переливаются на потёртой байкерской куртке Дженни всеми оттенками. Сам он выглядит смертельно больным. Он глядит по сторонам, не моргая. На одной из стен – большое распятие, вокруг которого горят свечи в металлических подставках. Тихо и мрачновато. Эта церковь – что-то вроде придорожной забегаловки. Здесь же бензоколонка с несколькими припаркованными машинами и вывеской, мигающей красным. Местные рабочие советуются над капотом Барри — чисто на немецком, и Мэтт, наш специалист по тачкам, психует, но продолжает вертеться рядом. Барри умирает в дороге. Это из-за него мы останавливаемся каждые несколько миль, плетёмся на пониженной. Я стою, опираясь о ящик для пожертвований, и молюсь, чтобы мы доехали до Берлина, чтобы не попались по пути копы, чтобы у нас больше ничего не отбирали на границе, чтобы случилось что-то, чёрт возьми, хорошее. И в то же время мне кажется, что куда ни поверни – везде выебут. Дженни, наш голубой технарь Дженни, он говорит: – Здорово, правда? – А? – Теперь с Богом можно общаться даже не выходя из машины. Немного помедлив, Дженни переводит с немецкого: – Место отдыха и заправки для души, – в руках у него бумажный буклет. Люди на картинке – обманутые и несчастные. – Достал это у парня на улице, – говорит. – Встреча с Богом никогда не повредит. – Давай отсюда, – предлагаю я. – Или ты решил затащить меня на исповедь? – Ты когда-нибудь молился по-настоящему? От души? Фрэнк, – говорит, – я точно знаю, что ты чувствуешь. Думаю, мы смогли бы сделать это вместе. – Вот херня, – говорю. – Это не наше дело, я бы не советовал тебе лезть. Я сваливаю и перед этим забираю у Дженни чёртову бумажку. Дженни идёт следом, он наклоняется ко мне, сжимает мое плечо и говорит тихо: – Послушай, ты, блять, придурок или как? Что с тобой не так, Леро? Я вижу мужика, идущего к нам. Мужик одет в старые штаны и военную куртку – настоящий работяга. Он вытирает руки о промасленную тряпку. Я узнаю в нём одного из тех парней с заправки. – Боюсь, вашей развалюхе осталось не больше недели, – говорит он на чистом американском английском. – Давно не видел такой сборки. Аккумулятор почти сдох. Тот парень говорил, вы группа? – и он протягивает мне свою широкую шершавую ладонь. – Я – Джефф. – Фрэнки не особо ладит с людьми, – Дженни выдирает у меня из кармана свою брошюру и разглаживает её. Достаёт свои сигареты. – А, вот так. И откуда вы? Американцы? – Джерси, сэр. – Земляки. Неплохо как для чуваков на такой тачке, – ржёт он. – Вот, – Джефф щёлкает пальцами и лезет во внутренний карман, – нашёл для тебя. «Библия американского праведного пути», сынок. – Сколько хочешь за неё? – Дженни берёт книгу и листает её. Выглядит как обычная Библия, только тоньше. Руки Дженни дрожат. – Десятку. Дженни лезет в карман и по центам собирает свою поганую десятку. Затем Джефф спрашивает, не хотим ли мы с ним выпить. – Нам скоро уезжать. – Извини, чувак. – Жаль. – Да, в мире полно дерьма, – киваю. – Всю жизнь считал себя странником и бродягой, искал своё место в жизни, а сейчас понимаю, что у меня ничего нет. Господи боже наш милостивый. Мы молчим. Джефф начинает рассказывать о своих книгах – он сам их пишет и продаёт во время туров со своей группой, в которой он барабанщик. И он даёт нам ворох листовок. Все наши разбрелись кто куда, и мы одни зависли здесь, у порога церквушки. Тогда я начинаю думать, что, может быть, этот Джефф неплохой чувак. Я смотрю на него и пытаюсь анализировать – вспоминаю старые навыки, у меня ничего не выходит. Я хотел бы узнать, как его занесло на эту бензоколонку. Джефф – как старый блохастый пёс. Я даже чувствую присутствие чего-то родного рядом. Бог, говорит Джефф, он везде. Мы недооцениваем его. Только после того, как последнее дерево срублено. Лишь после того, когда последняя рыба поймана. Последняя река будет отравлена. Только тогда мы вспомним о Боге. Джефф говорит обо всех людях, которых встречает. Своих последователей. – Пардон, меня тянет, – извиняется. В этот момент яркая молния рассекает небо, раскат грома – и стены церкви дрожат как игрушечные. Начинается дождь. Свет вокруг тускнеет, блики от витражей пропадают. – Звучит так... – Убедительно, да? Знаешь, приятель, думаю, ты мог бы быть моим учеником. – На полном серьёзе? – Скажи, приятель, ты веришь в справедливость и равноправие? – Временами. – Учишься видеть свет в конце тоннеля, да, парень? – Смотря что иметь в виду под «светом». – Наверно, пьёшь по-чёрному? – Это в прошлом. – Думаешь о всякой херне, а потом не можешь уснуть? Да расслабься ты! – встряхивает меня Джеффри. – О чёрт! – ору я. – Пиздец! Что за ебанутые вопросы? – Болеешь за «Чикагских быков»? – Нет. – Кто, по-твоему, трус? – Я, наверно? Похож? – Отвечай по существу. Что самое важное из того, что ты делаешь? – Показываю безнадёжно больному обществу, что оно безнадёжно больно! – Ты сам себе бог и дьявол, а? – Блять, да! Джефф тыкает пальцем мне в грудь. – Ты, чёрт возьми, так похож на одного моего друга! Однажды он сказал своему сыну, что если просеять весь песок пустыни через сито, можно стать настоящим мужиком. – Надеюсь, его сын вырос полным кретином. – Дерзишь? – Что вы, сэр! Начинается дождь, и вот мы уже все мокрые как собаки. Мои бока снова ноют и, чёрт возьми, болят. Следующее, что я вижу, это то, как Майки пытается догнать Джерарда. Спотыкаясь на пороге Барри, старший Уэй машет бутылкой и кричит: – Просто мне ни хера не нравится, когда кто-то пытается спасти меня от себя же! И вспоминаю, когда он говорил мне то же самое. Мысленно я перепрыгиваю назад во времени, к моменту когда Джерард держит телефон близко к лицу, а я молчу и пялюсь на него. Он звонит домой, и я говорю себе, что действительно не видел его таким безнадёжно больным и не чувствовал себя таким беспомощным. Я никогда не думал о Уэе как о таком же простом парне, как и мы все, я никогда не думал, что ему нужен кто-то ещё. Уже по дороге в Берлин я засыпаю, и мне снятся холодные стены мистера Барри, бензиновая вонь, незаметно убивающая нас. Позже мне снится прошлый концерт в порту. Тысячи рук одновременно подхватывают меня, срывая со сцены, и я дрейфую в этом океане, как огромный дохлый кит. Мне снится песок пустыни, на который меня выносит.