Secret that he keeps 1.0.

В тот момент, когда Мэтт оборачивается, держа руль, рядом с ним Лесли и Майки, когда Дженни отрывается от своей газеты, Рэй давится колой, Джерард почти что хватает меня за руку и тихо командует заткнуться – вот тогда я понимаю, что «мёртвый груз» – это про меня. – Тебя, блять, мамочка дома заждалась, – ржёт Мэтт. – Да ладно, он просто заебался, да, Фрэнки? Я предлагаю: давайте просто не будем. День, когда каждый миг кажется бесконечным, но не успеваю я и глазом моргнуть, как уже вечер, и наоборот – секунды летят, как безумные, а день тянется и никак не кончается. Я весь сонный и дохлый, меня морозит, едва ли не трясет, а заснуть как назло не выходит. Я снова впадаю в зависимость, тащусь непонятно куда. – Сходи исповедуйся, чувак, – советует кто-то спереди. Мне не отделаться от этого до конца жизни. Пригород Амстердама проносится за окном, деревья и предупреждающие знаки мелькают мимо. Холодное европейское солнце заходит за горизонт, дождевые тучи на севере нависают будто в нескольких метрах над нами. Каждый мысленно возвращается домой. Но реальность, вот она. В итоге мы остаёмся ни с чем – не считая выступления в портовом клубе и ещё раз - перед двадцатью малолетками на окраине Астердама. Из тех, где подросткам продают выпивку без лишних вопросов, даже, если ты не выглядишь на восемнадцать, и где играют пиво-группы за условную оплату. Слишком дерьмово, хочется сказать мне. Мы прошли это в Штатах, хочется сказать всем нам. Согласно плану, впереди ещё Германия и Франция и затем Испания. Мы все еще на пути к Барселоне, где надеемся «отгреметь» или как-то так в рамках фестиваля. Мы мало говорим об этом – боимся спугнуть удачу. Мотор Барри дребезжит так, будто вот-вот рванет, и Рэй поёт: – Мы вместе – в горе и в радости! В горе и радости. Тогда я хочу спросить всех: у нас все еще есть шансы? Тот парень с диктофоном – с тех пор мы не видели его. Может, когда-нибудь это интервью сделает нас звёздами, может, когда-нибудь такой скандал напечатают на первой полосе. Клянусь, в следующий раз я точно предложу зашить мне рот. Холодная рука Майки на моём лбу, и на пару секунд он задумывается. – Температура не меньше сорока, чувак, – сообщает с серьезным видом, – ты весь горишь. Что будем делать? Эта забота, от которой невозможно отвыкнуть. Дайте мне что-то такое – и я буду любить вас вечно. – Мы не можем отменить концерты. Я говорю: – Ну уж нет. Говорю: – Все нормально, не надо никаких жертв ради меня. Вообще ничего такого. Я буду играть, даже если для этого придется надеть кислородную маску. Мы останавливаемся на заправке, и Джерард говорит: – Пойду посмотрю, может, у них есть какие-то лекарства. Они все собираются выйти, и Рэй по-отцовски кладёт руку мне на плечо. – Если тебе нужно выговориться или ещё что-то такое, мы с тобой, парень. Здесь, в этом разваливающемся сыром автобусе, я понимаю, что вот она, наша школа жизни. – Окей, я в любом случае должен был это сказать. В следующий раз, когда я открываю глаза, вокруг никого нет. Я засовываю руки в карманы, прислоняюсь к стеклу – и передёргивает ещё больше, будто меня, горячего и плавящегося, обдают ледяной водой, и я начинаю шипеть как масло на сковороде. В запотевшем стекле ярко-красная вывеска размывается до мутного пятна, асфальт блестит после дождя, я различаю силуэты возле магазина, но стоит мне чуток отодвинуться – и вот он я, больной и несчастный, смотрю сам на себя, и едва меня прошибает на жалость, и я снова начинаю думать совсем о другом. В этот момент Ангел и Дьявол на моём правом и левом плече спорят между собой. Минуты растягиваются до вечности. Штука в том, думаю я, чтобы не паниковать. Выхлопы вместе с пылью циркулируют в воздухе — мы здесь одни на заправке. Единственный звук – это шум в ушах, до тех пор пока радио снова не начинает работать само по себе. Единственная волна, которую можно словить здесь, – радио для дальнобойщиков на местном диалекте. Я вспоминаю всё, чему нас учили в католической школе. Отдалённо я слышу приближающиеся голоса и думаю: слава Богу. Бога у нас нет. И выбора тоже. На самом деле люди не слышат друг друга. Всегда найдется тот, кто будет стоять сзади с приставленным к шее ножом, и не важно, кто ты. Не важно, что ты желаешь другим. Мэтт и Лесли возвращаются, как обычно споря о маршруте. Майки, хмурый и, наверно, замерзающий, несет пакет чипсов и кофе. Рэй всё ещё тусуется на улице вместе с Джерардом, докуривающим сотую по счёту сигарету, и когда они заходят, и их догоняет навсегда отстающий от всех Дженни, – вот тогда все условно становится на свои места. Уэй – с пакетом печенья, и его шапка с ушами влажная от дождя. Я натягиваю капюшон, закрываясь от света. Спереди Мэтт спрашивает: – Все на месте? Джерард садится рядом, Майки — он тоже где-то здесь, Рэй, Мэтт и Лесли всё время спереди – ведут фургон по очереди, а Дженни говорит не умолкая. Он рассказывает, как несколько раз ездил с другими группами по Европе и даже завис в Германии на какое-то время, работая технарем. Говорит, что может запросто прочитать нам вот эту газету, хотя тут на голландском. Ну и что, смеется он. Чтобы не выезжать на скоростные шоссе, где через каждые пятьдесят километров стоят посты, на которых надо платить, мы едем окружным путем по пустым двухполосным дорогам. Ограничения здесь в девяносто километров в час, к чему мы никогда не привыкнем, и Мэтт ведет быстрее. По-моему, это не дело – на такой-то машине. Мои глаза болят и слезятся, вместе с ними и голова. В таком состоянии мне кажется, что все эти места мало чем отличаются от Джерси. Такой же пригород. Пусть европейский – ну и что? На самом деле, здесь все так же серо, банально и мрачно. Нам точно нечего здесь ловить, к тому же атмосфера незнакомого места действует удручающе, но походу только меня это волнует. Мы должны быть изгоями, думаю. Приоткрытые окна затягивают холодный воздух внутрь, фургон вихляет на мокрой дороге, и по мере всего происходящего картинки того, как мы слетаем в кювет или врезаемся в дерево, одна за другой проносятся у меня в голове. Я закрываю глаза и вижу отца. Я закрываю глаза, и вот он тут как тут, улыбается мне из 92-го с гитарой в руках. Мы на заднем дворе какого-то старого дома. Октябрьский ветер гоняет листья и треплет его рубашку, и отец машет мне, одиннадцатилетнему сопляку с торчащими волосами и в драных джинсах. Тогда я приглядываюсь: он не машет, а раздраженно подгоняет меня, выставив кулак. И вот я подбегаю к отцу, мы идем в гараж, где вместо машины – куча инструментов, на которых я не умею играть, и в который раз прошу научить меня играть на гитаре, и отец в который раз вздыхает. Я думаю, что снова буду реветь. Я закрываю глаза, и вот мы стоим на вершине одного из отвесных утёсов Пелисейдс, это на фоне рассвета на горизонте долины реки Гудзон, огромное красное солнце восходит над нами. Повсюду орут и носятся птицы, и на этот раз мои волосы касаются плеч. Обычно они зачесаны назад, и я стараюсь не особо светить ими. Я ношу галстуки и учусь в католической школе. Выходные мы проводим вдвоем. Я отец, мать – мы снова вместе. Все как прежде. Наш семейный портрет. С каждой минутой мы приближаемся к чему-то. Я думаю о том, сколько мы уже проехали, сколько всего уже у нас за спиной. И что как было бы здорово становиться новым человеком, пересекая границу. Здорово было бы просто брать и извлекать уроки из всех своих провалов и каждый раз как будто немного перерождаться. Я думаю, не начать ли мне новую жизнь, – и в этот момент почти засыпаю. Я закрываю глаза, и отец снова передо мной, будто никуда и не исчезал. – Мой парень здесь, – выдыхает он при виде меня, и его лицо, усеянное морщинами, расплывается в улыбке. Парусиновая шляпа с лоскутом белой материи позади, словно для защиты от жаркого солнца, сдвинута на его затылок. – Мой мальчик здесь! Он ездит по миру и играет, как я когда-то! Я закрываю глаза, а грудь отца всё ещё распирает от восторга. И он крепко обнимает меня своими загорелыми руками и тянет куда-то вниз. У меня вдруг кружится голова, но через пару секунд всё проходит, и я снова чувствую вибрацию стекла под щекой. Я закрываю глаза и на секунду представляю, что отец умирает. Я почти вижу его посиневшее тело. Закатившиеся глазницы. Отвисшая челюсть. Память о нём живёт где-то глубоко внутри. Всякое дерьмо вроде сочувствие и нежности – это не для меня. Я представляю, как наши лица оказываются близко друг к другу, и его последний вздох овевает меня. Душа вырывается наружу. Я наклоняюсь к нему так близко, что возникает чувство, будто мы сливаемся в одно целое – я и он. Отец, который говорил: будь кем хочешь. Который говорил, что жизнь открыта и оглушительна, нельзя терять ни секунды. Никогда не падай духом. Никогда не падай духом. Никогда не падай духом на людях, говорил он. Как хорошо, что прямо сейчас он меня не видит. В то же время я думаю: чёрт возьми, где он сейчас? Я думаю, что все проблемы, все дерьмо, которое со мной творится, родом с детства, и этого не изменить. Тот момент, когда я начинаю видеть в отце немного Бога, – это оно. Мне хочется высунуться в окно и заорать сквозь ветер, распугать всех птиц, нахрен. Я поворачиваюсь к Джерарду и тормошу его за плечо, понимая, что заповеди моего отца действуют не хуже пинка под зад. И ведь стопудово. Глядя в сумерки перед собой, я говорю: – Мы могли бы вернуться сюда лет через десять. Мои слова почти теряются в реве мотора мистера Барри. Нет ничего хуже ответственности, которую возлагает на нас какое-то случайное обстоятельство, говорит эгоизм внутри меня. Дорога впереди – идеально прямая, прямая по-североевропейски, и она уводит в темноту на востоке. Глядя на затемненное лицо Уэя, я говорю: люди смиряются и приспосабливаются ко всему тому дерьму, что случается в их жизнях. Тогда я говорю: если хочешь, я буду с тобой все это время. И: ты ведь не думаешь, что я от тебя отцеплюсь? И наконец: как давно ты звонил своей матери?