Великое веселье

В понедельник Эмма проснулась с отчетливым ощущением грядущей беды. Она долго лежала, пытаясь прийти в себя, потому что привычка думать о предстоящем дне, глубоко укорененная, заставила ее перебрать в памяти все события, которые она планировала, и понять, что именно привело ее в такое удрученное настроение. Ответ напрашивался сам собой. Прошло всего два дня с тех пор, как она посещала Регину Миллс и вступила с ней в нежелательный и глупый спор, а ощущение гадливости на душе осталось. Эмма знала – она права, и была уверена в себе, но то, как легко эта странная женщина разрушала ее годами выстраиваемую линию обороны, приводило ее в ужас. Внутренний голос шептал – беги, пока не поздно, ничего хорошего из этого не выйдет, но Эмма не могла так просто сдаться. Не теперь. Не тогда, когда впервые в жизни она стала хозяйкой собственной судьбы, отпочковалась от семьи, начала жить своей жизнью и владеть ею в полной мере. И еще была гордость, которая упрямо толкала Эмму на противостояние Регине. И еще был Густав с его неумеренной жаждой встать в один ряд с великими мира сего. Эмма порывисто вскочила с кровати и остановилась перед зеркалом, глядя на свое отражение. Перед ней стояла молодая женщина в кружевной сорочке, стройная, с хорошей кожей и красивыми волосами, а что до неумения носить красивые наряды – так Эмма раньше и не задумывалась над этим. Что с того, что она не похожа на Руби, которая обнажается сверх меры и напропалую кокетничает с мужчинами? Что с того, что она не способна, подобно Регине Миллс, очаровывать любого встречного и поперечного одним взглядом и поворотом головы? У нее есть другие качества, более нужные и весомые. Эмма оглянулась, как будто кто-то мог ее видеть, затем решительно подошла к окну и задернула шторы. Встав перед зеркалом еще раз, она сдернула с плеч лямки сорочки и осталась обнаженной. Эмма никогда не была кокеткой. Она скорее чувствовала себя человеком, чем принадлежащим к одному из полов существом, и мало задумывалась о своей привлекательности, предпочитая одеваться не красиво, а удобно. И все же какой-то червячок сомнений начал подтачивать железную стену ее убеждений. Ведь Регина Миллс была не просто красива – она пленяла одним взглядом, и хотя ее потрясающие наряды несомненно способствовали этому, но дело было не только в них. Красота и шарм шли изнутри, окутывая эту женщину облаком сексуальности и обаяния. Эмма вспомнила скользящий по ее телу взгляд и внутренне содрогнулась. Она помнила, какое чувство испытала при этом – ведь много раз на нее смотрели женщины, но впервые она ощутила взгляд другого человека так, как будто ее коснулись. И ведь Регина ничего в него не вкладывала – просто оценила фигуру, как оценивает какой-нибудь мясник тушу коровы, которую придется разделать. И все же… Эмма мало что понимала в любовных играх: первый же мужчина, который взглянул на нее с серьезными намерениями, стал ее мужем, да в детстве была пара мальчишек, с которыми она целовалась, когда приезжала к тетке на Аммерзее, поэтому смутное желание проверить, не включало ли взгляд Регины что-то помимо профессионального интереса, было ей непонятно и враждебно. Однако сейчас, глядя на свое тело, не прикрытое оковами одежды, такое молодое и красивое, она вдруг представила, что она стоит перед Региной… Каким бы был ее взгляд сейчас? Могла бы она восхититься этими бедрами, этой высокой грудью, этими плечами? И что бы при этом выражало ее лицо? Странное чувство овладело Эммой. Она медленно провела руками по телу вниз, вспоминая, как Регина открыла ей дверь в полураспахнутом халатике, красивая и теплая со сна, совсем не похожая на ту ледяную красавицу, которая прошла мимо нее в «Максиме»… Дрожь пробежала по телу, остановившись где-то между ног, и Эмма болезненно охнула. В этот момент громко хлопнула ставня, как будто кто-то подсматривал за ней из окна, и хотя квартира находилась на 4-ом этаже, Эмма вздрогнула от страха. Она судорожно подняла свою сорочку, прикрываясь, и чувство гадливости окатило ее как холодный душ. Неужели она только что мечтала о том, как другая женщина будет смотреть на ее тело? Неужели могла дойти до подобной низости, пошлости и грязи? Это отвратительно… Разве одна женщина может смотреть на другую ТАК? Это извращение, худшее из всех возможных, и если бы кто-то мог узнать о мыслях Эммы, он бы проклял ее как преступницу, опасную для общества, как отщепенку, отвез бы ее в один из тех лагерей, в которые партия отправляет всех умалишенных, портящих немецкое общество, и навсегда запер там, подальше от людских глаз... Эмма встряхивает головой и принимает решение. Она не пойдет к Регине сегодня. Она вообще не пойдет к ней больше. Во-первых, никто не смеет диктовать ей, жене нацистского офицера, когда и что делать, а во-вторых… А во-вторых - и в этом Эмма боится признаться самой себе - если два разговора с кем-то способны навести ее на подобные мысли, то от такого человека следует держаться как можно дальше. Бог знает, к чему приведет эта история, так что следует поговорить с Густавом и попросить разрешения найти другую портниху. Мало ли в Париже искусных швей. Если Густав теперь такая шишка, он мог бы пробиться и к Шанель. Хотя Шанель закрыла свое ателье. Ну, значит, к кому-то другому... Эмма испытывает прилив удовольствия при мысли о лице Регины, когда она узнает, что Эмма решила отказаться от ее услуг. Будет знать, французская выскочка, как открывать свой рот в присутствии жены того, кто поставил ее страну на колени. Мстительная радость охватывает ее и несет на своих волнах. Так и есть. Она скажет Густаву, что не хочет больше шить у Регины, что та нагрубила ей и вела себя непристойно. Но Густав сразу спросит – что значит непристойно? И не станет же Эмма рассказывать ему, что Регина смотрела на нее как-то по-особенному. Ведь и не смотрела вовсе. А, может, так и сделать? Погубить ее репутацию... Пустить слух, что Регина – из тех женщин, которые любят щупать других представительниц прекрасного пола, и сделать ее прокаженной. Вот тогда Эмма и посмеется, глядя на это надменное лицо – когда все отвернутся от нее, и никакой Мартин Гау не защитит от презрительных взглядов. Эмма так увлеклась своими мыслями, что не заметила, как пришла на кухню. Она сделала чай, положила на тарелку коржик, оставленный утром у двери пекарем, и погрузилась в мечты. Регина Миллс больше не богиня. Она больше никто, и вся шелуха слетает с нее, как с луковицы. Она брошена всеми и изгнана из Парижа в какую-нибудь захолустную дыру… И там она вынуждена жить в хижине с земляным полом и доить коров, чтобы прокормиться... Но в глубине души Эмма знает, что она обманывает себя. Если она скажет что-то подобное, Регина больше никогда не взглянет на нее, а этого Эмма не хочет. Как бы она ни старалась убедить себя в том, что ненавидит эту женщину, это был самообман. Она не станет разрушать ее жизнь таким способом. Она просто откажется от ее услуг, а Густаву скажет, что ей не понравились идеи Регины. С этой мыслью она осталась дома и до обеда разбирала старые журналы, привезенные из Германии, потом читала какой-то любовный роман, не понимая ни слова, и все ждала чего-то, поглядывая на телефон, хотя твердо знала, что Регине неизвестен ее номер. Но вдруг? Время, назначенное для примерки, давно прошло, и Эмма, чувствуя нервную дрожь, гадала, что чувствует сейчас Миллс, думая о ней. Проклинает ли ее? Кривит ли красивые губы в усмешке, пытаясь понять, что стоит за этим возмутительным неявлением? А, может, она и вовсе забыла о приходе Эммы и сидит, спокойно покачивая ногой, за своим столиком у окна, пьет чудесный алжирский кофе и думает о… О чем? О своем нацистском любовнике? О Париже? О том, какое платье сшить Эмме? Чувство внутреннего разлада, охватывающее Свон по мере того, как стрелки часов стремительно удалялись от назначенного Региной времени, все усиливалось, и она ощущала себя одинокой и брошенной, как будто во всем мире не осталось никого, кто бы мог любить ее, как будто она сделала что-то очень плохое, что-то разделившее всех людей на две половины, в одной из которых была она, а в другой – все остальные… Но ведь она не сделала ничего плохого! Она просто разорвала странную ниточку, связавшую ее и эту женщину, которая могла погубить ее жизнь. Но как погубить? Разве один человек способен иметь власть над другим, такую власть, которая может внезапно заставить его отказаться от всего? Нет, нет и нет! Это невозможно, и лучше не думать об этом, ведь мысли материальны, а Эмма сейчас так неуравновешенна, слаба и растеряна, что может надумать бог знает что... Эмма с трудом заставила себя встать и приготовить обед. Густав обещал прийти к трем часам, и ей следовало быть готовой – он страшно не любил, когда в доме не было еды, а Эмма, привыкшая к одиночеству и перенявшая от матери ее нелюбовь к готовке, частенько оказывалась в ситуации, когда не могла накормить мужа. Она сделала свиные ножки с кислой капустой, но мысли ее были далеки от еды, и блюдо подгорело. Пытаясь придумать, как можно спасти капусту, она стояла, закусив губу, над кастрюлей, и тут раздался звонок в дверь. Эмма, взбудораженная мыслями о Регине, почувствовала волну ужаса, прокатившуюся по спине. Но ведь этого не может быть! Не может, она бы не пришла! А если пришла бы…? На ватных ногах Эмма подошла к двери и несмело открыла ее. Вздох облегчения вырвался у нее непроизвольно, когда она увидела стоявшего на пороге Густава. За его спиной маячила какая-то фигура. - Дорогая, - Густав снял фуражку, шагнув в дверь. - Все в порядке? Ты какая-то взволнованная… - Нет, - Эмма не отрывала взгляда от женщины, стоявшей на лестничной клетке. - Нет, я в порядке... - Я тут привел кое-кого… Женщина подняла голову. Эмма удивленно рассматривала ее – невысокого роста, брюнетка, волосы убраны под косынку, какую носят работницы в полях. На ней легкое пальто, под которым виднелось простенькое синее платье. Густав протянул руку, приглашая женщину войти. - Проходи, - сказал он, и женщина послушно сделала шаг через порог. - Это тебе подарок, Эмма, - благодушно сказал муж. – Ее зовут Мэри Маргарет Бланшар, и она будет помогать тебе по дому. Эмма с удивлением смотрела на лицо девушки, которое не выражало ничего, кроме тупой покорности. Откуда она и как согласилась на такое? Быть прислугой у нацистов? - Поздоровайся с Эммой, Мэри Маргарет, - сказал Густав, снимая пиджак и вешая его на плечики. - Здравствуйте, - по акценту Эмма поняла, что девушка плохо говорит по-немецки. Она приветливо улыбнулась, а затем взглянула на мужа. - Но, Густав, зачем мне помощница? Я ведь и сама неплохо справляюсь… По лицу мужа Эмма поняла, что вопрос ему не понравился. Он хмуро посмотрел на Эмму. - Ты больше не будешь сама драить эту огромную квартиру, - сказал он тоном, не терпящим возражений. – Ты теперь дама, жена начальника, и тебе не положено, задрав зад, мыть полы… К тому же и времени теперь на это не будет… Не дожидаясь ответа, он широкими шагами ушел в ванную, а Эмма осталась наедине с француженкой, рассматривая ее опущенное лицо и маленькие, сложенные на животе руки. Иметь прислугу? Ей, Эмме Свон? Той, которая никогда в жизни никем не управляла? Она даже не знает, как ей обращаться с этой застывшей девушкой, которую бог знает как уговорили прийти сюда. - Давай я возьму твое пальто, - предложила Эмма. Девушка вскинула глаза, глядя на нее в упор. Взгляд больших темных глаз почему-то смутил Эмму. Мэри Маргарет покачала головой, как будто не понимала. - Пальто, - повторила Эмма и коснулась рукава девушки. Та кивнула, подняв брови. - Пальто, - повторила она непривычное слово. Эмма взяла пальто, повесила его на крючок и опять остановилась. Что ей делать? Приказывать? Просить? Можно ли предложить девушке чаю или ей следует отправить ее на кухню? - Ты совсем не говоришь по-немецки? – спросила Эмма, и Мэри непонимающе покачала головой, разводя руками. Похоже, да, не говорит. - Как же мне быть с тобой, - пробормотала Эмма, и тут Густав, умытый и розовый, вышел из ванной. - Ну что? Давай, дорогая, пойдем на кухню, ты покажешь Мэри, где и что у тебя лежит… - Где ты взял ее? – вполголоса спросила Эмма, когда они шли по коридору. Пусть девушка и не могла понять, но обсуждать кого-то в его же присутствии было неловко. - Так, тебе не нужно знать, - отмахнулся Густав. – Теперь все так делают… Раз уж французишки покорились нам полностью, пусть поработают на рейх и принесут хоть какую-то пользу… Кухня встретила их запахом пригоревшей капусты. Эмма бросилась к плите, поднимая крышку, но обожглась и выронила ее на пол. К счастью, Мэри Маргарет оказалась проворной и сообразительной. Она быстро схватила полотенце и подняла горячую крышку с пола. Затем заглянула в кастрюлю и принялась что-то быстро говорить по-французски. - Что… что она говорит? – в недоумении спросила Эмма, дуя на обожженную ладонь. Густав пожал плечами, усаживаясь. - Понятия не имею… возможно, она знает, как спасти то, что ты там сожгла… Краска стыда залила щеки Эммы, и она перевела взгляд на девушку, которая, засучив рукава, пыталась длинной ложкой мешать пригорелую капусту. - Manique*? – девушка смотрела на Эмму, но та только беспомощно развела руками. - Serviette*? - Кажется, ей нужно чем-то взять кастрюлю, - лениво сказал Густав, разворачивая газету. Он, в отличие от Эммы, знал французский, но не желал облегчать жене жизнь. Эмма поняла. Она протянула девушке две прихватки, и та ловко сняла кастрюлю с огня. Затем, взяв вилку и большую миску, принялась выкладывать ножки и отобранную несгоревшую капусту, сопровождая все это потоком французской речи. Эмма смотрела на нее. Мэри Маргарет, похоже, знала, как управляться с ее кухней лучше нее самой… И это смущало… Из нее не вышло красавицы, не вышло страстной любовницы, теперь еще ей дали понять, что она несостоятельная кухарка… Что же она тогда такое? Усевшись за стол, Эмма посмотрела на мужа. Он выглядел самодовольным и ничем не напоминал того молодого лейтенанта, за которого она когда-то вышла замуж. Он потолстел и заматерел, над поясом брюк нависал небольшой животик, и лицо немного обрюзгло. Густав пил мало, но любил поесть, и это не могло не отразиться на его фигуре. Но хуже всего был этот налет самодовольства и неуязвимости, который теперь отличал его от того юноши, который когда-то полюбил ее. Тот юноша исчез безвозвратно. Кто же заменил его? - Я хотела кое-что сказать тебе, - начала Эмма нерешительно. Густав оторвался от газеты. - Да? - Я не пойду больше к Регине Миллс. - Что? – он отложил газету и посмотрел на нее. – Почему? Эмма нервно переплела пальцы, пытаясь выглядеть спокойной. - Потому что она мне не нравится... - начала она, и Густав тут же прервал ее: - Не нравится? Мы же говорили об этом, Эмма! Она – лучшая портниха в Париже! Эмма помотала головой. - Да хоть во всей Франции… Она грубая и дерзкая, и я не хочу, чтобы она шила мне платья… - упрямо повторила она. Густав встал, стукнув кулаком по столу, и Мэри Маргарет оторвалась от своего занятия, удивленно взглянув на него. - Она нагрубила тебе? – нахмурившись, спросил он, и Эмма тут же испугалась. Если она что-то скажет сейчас, кто знает, как это отразится на Регине. Возможно, ее вышлют или вообще арестуют... Хочет ли она этого? - Нет-нет, просто она… не могу объяснить… она мне не нравится… - Если она нагрубила тебе или вела себя бестактно, ты только скажи, - Густав остановился перед Эммой. – Я не потерплю, чтобы с моей женой так обращались… Эмма решительно замотала головой. - Нет, что ты… она вела себя вежливо, просто… не мой человек, понимаешь? Мы с ней не сошлись во мнении о платьях… - Ну… - Густав вдруг улыбнулся. – Если вы не сошлись во мнениях, то я бы советовал тебе прислушаться к ней, дорогая. Ты, конечно, у меня красавица, но уж в чем в чем, а в платьях Регина понимает больше тебя… Это прозвучало… обидно… Эмма не могла отрицать. Ее собственный муж только что намекнул, что она не умеет одеваться, и это было худшее из всех оскорблений… - Меня воспитывали как национал-социалистку, а не как шлюху, - холодно возразила она. Густав расхохотался. - Национал-социалисткам не мешало бы поучиться у некоторых шлюх умению подавать себя… Эмма смотрела на него, не веря своим ушам. Всю их совместную жизнь она считала, что Густав любит ее не за то, что у нее длинные ноги или обтягивающее платье, а теперь вдруг оказывается, что он заглядывается на тех, кто умеет «подавать себя»? Ей стало не по себе. Знает ли она человека, с которым жила все эти годы? - Меня оскорбляет твое желание сделать из меня шлюху, - сухо ответила она и посмотрела на Мэри Маргарет, которая уже, видимо, закончила спасать обед и теперь накладывала его в тарелки. - Ладно, - примирительно сказал Густав и сел напротив Эммы. – Давай, накрой на стол и будем обедать. По-моему, твоя новая помощница спасла еду… Эмма молча встала, злясь на себя, на Густава, даже на эту молчаливую француженку, которая возилась с ее, Эммиными, свиными ножками, и поэтому, раскладывая салфетки и столовые приборы, она молчала. Густав потребовал еще вина, которое хранилось у них у буфете – рейнское, нежно любимое им вино было привезено из Германии и оставлено для торжественного случая. - Это расточительство, Густав, - заметила Эмма, ставя на стол пузатый графин с рислингом. - Есть повод, - Густав лукаво посмотрел на нее. - Что? - В субботу День урожая*, ты забыла? Руководство решило отметить праздник на ипподроме Лоншан. Будет ярмарка, карнавал и заодно заезд. Ты когда-нибудь была на скачках? Эмма покачала головой. Отец не одобрял азартные развлечения и если бы узнал, что его дети посещают ипподром, то высек бы всех. Она вообще не понимала, что интересного может быть в наблюдении за скачущими по кругу лошадьми. Ну, бегут они, одна в конце концов приходит первой, и что? Какая разница, которая придет? - Нам обязательно идти? – спросила она и тут же осеклась. Взгляд Густава стал темным и мрачным. - Не просто обязательно. Все начальство будет там. И вообще-то я надеялся, что ты придешь туда в новом платье, но раз у тебя с Региной не сложилось… Что ж, постарайся по крайней мере выглядеть прилично. Возьми что-нибудь у Руби, только обойдись без боа и перьев, мне они не нравятся… Эмма молча проглотила очередное оскорбление и села напротив Густава. Мэри Маргарет принесла две тарелки и наспех нарубленный Эммой неопрятный картофельный салат в миске. Что-то проговорив по-французски, она отошла к буфету и принялась вытирать испачканную поверхность тряпкой. - Что она сказала? – Эмма глянула на Густава. - Что ножки и капусту нужно готовить отдельно, - Густав опять развернул газету и отгородился от Эммы. _________________________________________________________________________________ Руби стала ходить в "Ритц" каждый день к 12-ти часам. Именно в это время Дэвид должен был там обедать. Но прошло воскресенье, понедельник, вторник, а мужчина так и не появился. Вероятно, рассудила Руби, он понял, что ее намерения серьезны и решил таким образом дать ей понять, что не заинтересован. Однако если бы Руби так просто отступала, она бы ничего не добилась в жизни, а она всегда считала, что добилась многого. Руби фон Ульбах начисто была лишена того, что люди называют стыдом. Нет, конечно, она бы не вышла на улицу голой и не стала бы, к примеру, танцевать на столе в пивной, но что касаемо отношений – она не припомнила бы ни одного случая, чтобы что-то могло заставить ее застыдиться. Все мужчины мира были для нее разгаданной загадкой, и она твердо знала – нет такого, который бы устоял. Не перед ней, нет – перед любой женщиной, если бы она поставила для себя цель завоевать его. Мужчины только прикидывались сложно устроенными, а на самом деле в вопросах отношений вели себя как дети – их стоило только подтолкнуть, завлечь красивой оберткой. Руби не считала себя красавицей, но знала – ее природный шарм может покорить любого, даже такого неприступного. И еще больше заводило ее то, что этот мужчина был врагом, чужестранцем, и связь с ним могла быть опасна, однако все это лишь подстегивало желание. Она вполне допускала мысль, что она не понравилась Дэвиду как женщина – но это были сущие пустяки. При надлежащем напоре и выдержанной тактике он сдастся. И с этой мыслью она вернулась домой, сняла трубку и позвонила Белль, чтобы выяснить адрес Дэвида. Руби была замужем почти десять лет. Мужа она ненавидела, особенно за то, как сильно он ее любил. Женщина никогда не прощает мужчине то, что он не видит ее отвращения к нему. Когда по ночам он хрюкал на ней, думая, что доставляет ей удовольствие, она мысленно вспоминала своих любовников и их руки, и умудрялась кончить от одних этих мыслей. Оливер же ничего не замечал. Он никогда не задавал ей вопросов, где она была и чем занималась, и порой Руби хотела, чтобы он хоть немного взревновал, но это было все равно, что ждать ревности от стены. Единственное, чем он доставал ее все время, так это желанием иметь детей. Руби это желание не разделяла. Она втайне сделала три аборта, причем два не от него, и твердо решила, что, как бы сильно он ни настаивал, она не поддастся. У нее вызывала отвращение сама мысль о детях, и она никогда не понимала, почему из материнства столько раздувают. Женщина в муках рожает детей, обвиняя мужчину в том, что по его вине ее тело разорвано. Сам процесс родов казался ей самым отвратительным действием на земле после убийства. Нечто, чему трудно подобрать название, вылезает из женского тела, подобно фекалиям - что-то, жадно сосущее соки и требующее посвятить ему всю жизнь. Это нечто, покрытое слизью, громко именуется человеком, вырастает, оскорбляет своих родителей, спрашивает их, зачем его вообще родили на свет, смеется над ними, над их мечтами, несбывшимися желаниями, над их прошедшей молодостью. И эту боль мать сносит добровольно. И самое омерзительное в материнстве, считала Руби, это даже не то, что мать вынуждена терять фигуру и жизнь, родив кого-то. Любовь матери – вот что самое отвратительное. Она любит ребенка за то, что трахнулась, потом девять месяцев мучилась, таская его внутри, потом рожала, крича от боли, потом вложила в него море нервов, сил, денег – вот за что. Не за то, какой он человек, не за его человеческие качества, не за то, что он красив, умен и благороден, а за то, что он вылез у нее между ног. Она любит его за свои страдания, и никогда не скажет ему правду – плох он или хорош – будет любить любым. Это любовь трижды слепого… Конечно, всего этого она мужу не говорила, отделываясь призрачными возражениями о потерянной фигуре и недостатке времени… Пока все это работало, но кто знает… Рейх приветствовал рождение детей, а ее муж был фанатично предан НСДАП и ее идеям. Идя по обшарпанным улицам Монмартра, Руби вспомнила Эмму и ее неуемное желание родить. Вот уж кому не повезло. Она делает аборты, а Эмма старается пять лет и никак не может забеременеть. Бедная дурашка Эмма, все у нее не так… Дойдя по Рю Лепик до бульвара Клиши, Руби остановилась. Мелькнула мысль – она, жена нациста, приходит к незнакомому мужчине, желая его, предлагает себя, а вдруг он окажется не один? Вдруг он живет с женой и тремя детьми? Ну, тогда она просто скажет, что… Что… И тут Руби в голову пришла замечательная мысль, которая тут же оформилась в стройную легенду и предстала в таком логичном, завершенном виде, что она даже подпрыгнула на месте от радости. Не мешкая ни секунды, она толкнула старую дверь, ведущую в пятиэтажный старинный дом и вошла... ______________________________________________________________________ Всю неделю до знаменательного события на ипподроме Эмма ломала голову над тем, что ей надеть. Руби она не видела, хотя звонила ей каждый день, но телефон молчал, а Густав знать не знал, куда подевалась ветреная подруга Эммы. Пойти к Регине Эмма не могла. В конце концов она решилась и навестила маленький магазин готового платья на Монмартре, где услужливая вертлявая француженка подобрала ей скромное зеленое платье с короткими рукавами и жакетом того же цвета. Эмма долго стояла перед заляпанным зеркалом, пытаясь понять, идет ей платье или нет. Льстивая лягушатница рассыпалась в комплиментах на плохом немецком и уверяла, что Эмма выглядит «Magnifique!*», но Эмма знала цену этой ростовщической лжи. Она подумала, что бы сказала Руби, если бы увидела ее. А Регина? Ведь она тоже будет там, вместе со своим Гау. Эмма представила ее презрительный взгляд. Затем решительно ткнула пальцем в туфли на танкетке. - Я бы хотела еще их… Когда, выйдя из магазина с двумя бумажными свертками, Эмма оказалась на запруженной телегами, машинами и людьми улице, ее окатило такое чувство безнадежности, что она чуть не заплакала. Обман, все кругом обман. Этот город, который только притворяется любезным, а на деле ненавидит ее, эти люди, которые бросают молчаливые взгляды на ее нацистскую форму, ее муж, упившийся властью и требующий стать шлюхой, эта Регина Миллс, которая терзает ее одними своими взглядами, и даже Руби… Где она, когда она так нужна Эмме? В расстроенных чувствах Эмма добрела до дома и, открыв дверь, сразу окунулась в запахи чего-то печеного. Ее новая прислуга вела себя превосходно: с самого утра, явившись и отперев дверь выданным ей ключом, она как мышка, прокралась на кухню, намыла и начистила все – от кастрюль до подоконников, а затем принялась кашеварить. Эмма прошла в комнату, сняла пиджак и распустила волосы. Кинув ненавистные покупки на кровать, она проследовала на кухню и остановившись в дверях, стала смотреть, как маленькая изящная Мэри Маргарет ловко управляется сразу с тремя кастрюлями. - Добрый день, - запинаясь, сказала Эмма и девушка оглянулась, немного испуганно. Эмме было неловко говорить по-французски, но почему-то хотелось. - Bonne journée*! – сказала Мэри Маргарет и вытерла руки о передник. Эмма подошла ближе и с удивлением посмотрела на кастрюли. Она что, решила накормить целый полк? - Что это? – с удивлением спросила она у Бланшар. Девушка затараторила что-то, из чего Эмма поняла только имя ее мужа и что-то вроде «officiers*». Может, Густав придет к обеду не один? Переспросив по-немецки, она добилась утвердительного ответа - мосье звонил, он будет с тремя "officiers". Мэри Маргарет, увидев замешательство Эммы при виде обилия еды, принялась объяснять. Она поочередно указывала на каждую кастрюлю и произносила название: - Сassoulet*… - Рoché*… Указав на духовку, она сказала: - Quiche*… Эмма ничего не поняла, но пахло все очень вкусно, и она решила не вникать. Раз Густав позволяет такое расточительство, значит, они могут себе все это позволить. Оставив Мэри колдовать на кухне, она приняла ванну и тщательно уложила волосы, распустив их по плечам. Если на обеде будут посторонние, пусть Густав не стыдится своей жены. Вот только надеть нечего, не может же она раньше времени облачиться в купленный ради ипподрома наряд... Большие часы в гостиной пробили три, но мужа все не было. Мэри Маргарет закончила готовить, осторожно вошла в комнату, где Эмма мерила шагами расстояние от стены до стены и робко сказала: - Je peux marcher*? - Что? – встрепенулась Эмма. Девушка замялась, подбирая слова… - Ты хочешь уйти? – догадалась Эмма. - Gehen*… - произнесла девушка робко. Эмме вдруг стало так грустно, что ее бросают, что она останется одна, в этой огромной пустой квартире, где нет никого, и она безумно захотела попросить Мэри Маргарет остаться. Ей почему-то нравилась эта тихая и робкая девушка с большими глазами, и – Эмма подозревала – она тоже не вызывала у Мэри неприязни. Но как попросить она не знала, да это было и неудобно – за полдня Бланшар сделала столько работы, сколько Эмма не успевала и за неделю. - Аu revoir*, - кивнула она и отвернулась, чтобы не видеть, как Мэри Маргарет уходит. На обед никто не пришел. Когда Эмма вечером осторожно поинтересовалась у Густава, где он был, он, добродушно засмеявшись, ответил, что приехал начальник гарнизона, и они с офицерами изменили планы, решив пообедать в Управлении. «Какие там были сосиски с картофелем, дорогая», - сказал он, причмокивая. Эмма с грустью посмотрела на нетронутые блюда, приготовленные для гостей, и молча ушла в спальню. Руби так и не появлялась. В пятницу, в день перед скачками, Эмма долго мерила свое новое платье, убеждаясь, что оно совсем ей не идет. Если бы она знала, как нужно одеваться, какие украшения, какой шарф или шляпка, она могла бы исправить положение. Могла бы помочь и Руби, но Руби не было. Не спрашивать же совета у серой мышки Мэри Маргарет, которая носит одно и то же синенькое застиранное платьице? Хотя работница она отменная. Эмма вообще заметила, что ее все больше тянет к неприметной Бланшар. Она приходила на кухню, где та варила суп, и опять чувствовала себя маленькой девочкой, как в те времена, когда сидела на высоком стульчике рядом с суетящейся Линой и смотрела, как кипит в баке вода, как красные натруженные руки ощипывают курицу и мощными ударами тесака отрубают ей шею, а потом ноги, кидают их осторожно в бак, чтобы превратить воду в бульон. Она садилась за стол, наблюдая за Мэри Маргарет и, поначалу дичившаяся, девушка вскоре оттаяла и стала охотно учить Эмму французским словам. Показывая на вещи на кухне, она лукаво спрашивала: - Сomme on l'appelle*? И Эмма должна была сказать, как это по-французски. В свою очередь, Эмма учила Мэри Маргарет трудному немецкому произношению, и иногда, слушая нелепые попытки друг друга говорить на незнакомом языке, они начинали смеяться, а потом умолкали, устыдившись своего неподобающего поведения. Иногда Эмма, не выдержав безделья, принималась помогать Мэри, но та каждый раз перехватывала ее руку и мягко, но настойчиво повторяла: - Рas nécessaire*… И Эмма понимала – девушка боится, что может войти Густав и увидеть, как его жена делает ее, Бланшар, работу, и ей попадет. И она неохотно подчинялась, возвращаясь на свое место у стола. В день скачек Мэри Маргарет не пришла. Густав, оставшийся ночевать, объяснил, что в День Урожая французам разрешили не работать – подарок Великого Рейха парижанам. Эмма не прокомментировала это вслух, но подумала – интересно, что чувствовала Мэри, когда ей сказали, что ее освобождают от обязанности прислуживать оккупантам благодаря этим самым оккупантам…. И почему-то ей показалось, что ничего хорошего она подумать не могла... На ипподром нужно было явиться к двенадцати, именно тогда начинался заезд. Густав, надевающий парадную форму, сообщил Эмме, что поставил на фаворита – гнедого жеребчика по кличке Звездный Сын. - Вот увидишь, - сказал он, завязывая галстук. – Этот малыш полетит как ветер, а мы сорвем куш. На него ставят десять к одному. Эмма ничего не понимала в ставках, но понимала другое – муж ее все больше отдалялся. Каждый вечер, который он проводил дома, не обходился без бутылки шнапса или вина, лицо Густава заметно обрюзгло, а в речах появился оттенок властности и грубости. Все чаще Эмма замечала, что человек, сидящий напротив нее за столом, не просто мужчина, с которым она делила постель и жизнь, но и офицер СС, на работе отдающий приказы о депортации, расстреле или повешении. Она знала, он работает на свою страну, но страх перед ним все чаще пронзал ее, особенно когда она осмеливалась возражать. Впрочем, Густав ни разу не повысил на нее голос и не оскорбил. Он просто изменился. Он стал штатной единицей громадной машины Третьего Рейха, и Эмма, которая ничего не понимала в сложном механизме этой машины, думала, что он выполняет страшно важную работу, а значит, она не имеет права отвлекать его своими глупостями. По этой же причине до самого утра отъезда на скачки, она не показывала мужу свой наряд, и поняла, как ошиблась, только когда вышла к нему, уже недовольно постукивающему ножнами кортика о ногу в прихожей, и увидела разочарование на его лице. Только тогда, когда волна стыда и ярости залила ее лицо, она остановилась, как вкопанная, не зная, что ей делать, и мучительно желая провалиться сквозь землю, а он скользнул по ней еще одним взглядом и сказал, надвигая фуражку на глаза: - Готова? Ну, пошли… И это небрежное «ну» резало ее как ножом на протяжении всей поездки. Она не замечала ни оживленных улиц Парижа, ни украшений, которые развесили на столбах в честь дня урожая, ни веселых лиц людей, ни красоты осеннего дня, наверное, одного из последних теплых дней перед долгой зимой, ни великолепия Булонского леса, покрытого ковром золотых листьев, ни обилия машин на аллеях… ничего… Только этот его взгляд. Так не смотрят на женщину своей мечты, так смотрят на унылую старую деву, которая в тщетных попытках казаться привлекательной слишком сильно сурьмит глаза и облачается в обтягивающий наряд, который только уродует ее еще больше. С этими мыслями она и подъехала к ипподрому Лоншан, у ворот которого уже собралась толпа людей, в то время как подъезжали все новые открытые машины, в которых сидели немецкие офицеры и, конечно же, дамы – жены, любовницы, немки и француженки, разряженные и завитые, красивые и модные, и Эмме стало еще хуже, когда она мучительно осознала конфликт между своим жутким дешевым платьицем и шикарными туалетами дам. Выходя из машины, она стискивала пальцами ручки сумочки и оглядывалась вокруг. Неотступно преследовала мысль о Регине – ведь она где-то здесь, а значит, придется вынести презрительный взгляд, который вдребезги разобьет хрупкий лед ее самообладания. Но вместо Регины вдруг появилась Руби. Выпорхнув из кабриолета, она помахала Эмме рукой и направилась к ней. Увидеть знакомое лицо было таким облегчением, что Эмма невольно улыбнулась. На Руби было узкое платье цвета фуксии с жакетом и плоская шляпка. Она быстро шла к Эмме, на губах играла улыбка, и она ничем не показала, как внешний вид подруги разочаровал ее. - О, дорогая, - теплые губы Руби коснулись щеки Эммы. – Ты обворожительна. Наконец-то сняла с себя форму. Ох, уж этот развратный Париж… Эмма порывисто обняла Руби. - Где ты была? – спросила она, отстранившись. Девушка отмахнулась. - Ох, не спрашивай! Ее муж, выглядевший еще более толстым в своей белой парадной форме, обменялся рукопожатием с Густавом. Эмма опять заметила, с каким пренебрежением Густав стал относиться к фон Ульбаху с тех пор, как получил повышение. Ее неприятно кольнуло это наблюдение. - Я тебе все потом объясню, - шепнула Руби на ухо Эмме, обнимая ее еще раз. - А теперь пойдемте же! – громко сказала она, отстраняясь. – Нас ждет незабываемое зрелище! Эмма пошла под руку с Руби, а мужчины шли сзади. При входе на ипподром оглушал гул тысяч голосов. В небольшом парке перед трассами расположилась ярмарка с сотнями разбитых всюду палаток, в которых были выставлены всевозможные яства, привезенные из Германии и местные – французские. Конечно, война наложила отпечаток на все – преобладали овощи, а из напитков – пиво и вино, однако Эмма увидела и лотки со столь любимыми немцами сосисками и ребрышками, а снующие повсюду официантки в национальных баварских костюмах разносили подносы с пивом. Было множество белых и черных мундиров – все руководство СС собралось на праздник, и разноцветные платья дам смотрелись пестрыми вкраплениями в эту однородную массу. Где-то играли на гармошке и аккордеоне, на небольшой сцене танцевали юноши в форме гитлерюгенда, работал тир, были установлены карусели, и даже удрученная Эмма не могла не ощутить прилива радости: от этого великолепного осеннего дня, от веселья людей и обилия развлечений, особенно если учесть, что она в жизни не бывала на подобных мероприятиях. - А пойдем-ка, милочка, покатаемся на карусели, - предложила Руби. Густав обернулся, глядя на Эмму и слегка растянул уголки губ. - Конечно, дорогая, развлекайся, - сказал он. – Я пойду к оберштурмбаннфюреру поздороваюсь. Эмма стряхнула с себя чувство, что ей только что «разрешили» отойти, как ребенку, и пошла вслед за Руби туда, где высокопоставленные немецкие дамы со своими детьми оглушительно визжали, катаясь на смешной цепочной карусели, заставлявшей их юбки задираться выше положенного. В суете она попыталась спросить у Руби, что такого таинственного та хотела ей рассказать, но та лишь отмахнулась, подставляя лицо солнцу и продолжила кататься. Вообще, глядя на Руби, Эмма испытала странное чувство. Было ощущение, что та безмерно счастлива, как будто что-то произошло за неделю, что они не виделись, и теперь Руби как сосуд, наполненный до краев, и она боится сказать хоть слово, дабы не расплескать это переполняющее ее чувство. Эмма попыталась понять, что такого могло произойти, и не смогла… Зато она увидела Регину Миллс. Этот миг отпечатался у нее в мозгу навсегда. Возле роскошного платана стояла компания офицеров СС и дам. Был здесь и Мартин Гау, серьезный, похожий на ангела в своей строгой форме, с красивым и порочным лицом, гладко выбритым и надменно-жестоким. Регина стояла чуть поодаль, прислонившись плечом к дереву. На ней было платье из шифона – черное, на тонких бретельках, доходящее до колен, на голове – изящнейшая шляпка-колокол, полностью скрывающая волосы, но зато подчеркивающая красоту обнаженной шеи. Сверху, защищая от прохлады осеннего дня, красовалась горжетка серебристого меха, которая оставляла верхнюю часть плеч открытой. И довершали картину две нитки жемчуга, свисающие с шеи до самого пояса. Эмма застыла, потрясенная красотой женщины, которая словно сошла со страниц какого-нибудь модного журнала, и впервые поняла значение слова «прекрасно одевается». Конечно, Регина была бы красива и в мешке, внешность спасла бы ее в любом случае, но сейчас, в этом наряде из века джаза, стильная и неприступная, она выглядела на фоне дам как бриллиант среди камней – яркая, сияющая, ослепительная. И такая далекая, какой только может быть женщина... Она не замечала Эмму, разговаривая с кем-то, и, пролетая мимо на карусели, Эмма из всех сил старалась вжать голову в плечи, чтобы не быть увиденной. Бог миловал ее. Компания распалась, и, за секунду до того, как карусельщик остановил вращение, Регина под руку с Мартином удалилась куда-то прочь. Красная от стыда, Эмма слезла с карусели, провожая взглядом прямую спину Миллс. Знает ли она о разговоре с Густавом? Может, муж решил просто замять эту историю и отказаться от услуг Регины, ничего не объясняя? Эмма надеялась, что это так. Около часа прошло в бесцельном хождении по ярмарке. Жадная до развлечений Руби пробовала все блюда, пила вино и стреляла в тире, а Эмма как тень следовала за ней. Она знала, что портит подруге настроение своим кислым видом, но заставить себя веселиться не могла. Ее преследовало видение Регины рядом с красавцем Гау. Господи, только бы она меня так и не увидела, взмолилась она про себя. Но во второй раз судьба не была к ней столь благосклонна. - Добрый день, дамы, - низкий голос раздался прямо рядом с ее ухом, и Эмма, стоявшая возле стойки тира, вздрогнула. Руби, приготовившаяся стрелять, обернулась. - О, мадам Миллс, - сказала она, широко улыбаясь. Эмма повернула голову и взглянула на Регину. Карие глаза беззастенчиво пробежались по ее лицу, спустились ниже, оглядели все ее тело, и насмешливая улыбка искривила накрашенные красной помадой губы. - Фрау Хиршфегель, фрау фон Ульбах, - Регина держала в руках бокал вина. – Приятный день, не правда ли? - Вы прекрасны, мадам Миллс, - Руби отделилась от стойки и подошла ближе. – Господи, какой у вас жемчуг… Вам говорили, что вы самая красивая женщина в Париже? Непосредственность Руби разрядила обстановку. Что ни говори, а ее невозможно было не любить. И по улыбке Регины Эмма поняла, что Руби ей нравится. - Вы тут развлекаетесь, как я посмотрю, - Регина отпила глоток. Поверх бокала ее глаза остановились на Эмме, которая, насупившись, смотрела на нее. - Я – да, а эта бирючка как всегда стоит и дуется на весь мир, - Руби потрепала Эмму по щеке. – Но, надеюсь, когда вы приоденете ее как следует, ее настроение улучшится. Ей бы не мешало привлечь пару-тройку мужских взглядов... Глаза - серые и карие - встретились вновь, и Эмма прочитала во взгляде Регины, что та все знает. И почему она не явилась в понедельник, и про Густава. И она захотела отвернуться, лишь бы не видеть огонь, пылающий в глазах, которые были так близко. Регина усмехнулась в ответ на слова Руби и промолчала. Затем посмотрела на нее. - Вы не хотите пострелять? – спросила Руби, снова хватаясь за пистолет, привязанный к стойке веревкой. Регина повела идеальным плечом. - Нет, я просто подошла поздороваться. Хорошего вам дня, дамы... И, уходя, все с той же усмешкой, изогнувшей полные губы, она проговорила, наклонившись к Эмме и обдав ее запахом духов: - Прекрасное платье, фрау Хиршфегель… Несомненно, лучше того, что я бы вам сшила… Эмма, словно оглушенная, молча смотрела, как она отходит – плавной походкой ступая по дорожке, усыпанной битым кирпичом. - Могу поклясться, что на ней настоящие чулки, - смеясь, сказала Руби, проводив Регину взглядом, и выстрелила. Эмма вздрогнула. Она не смотрела на чулки. В ее ноздрях все еще стоял запах духов и пронзительный взгляд карих глаз. Только теперь она почувствовала, какую глупость сделала, сказав Густаву про то, что не хочет больше идти к Регине. Глупая, бестактная дура! Никогда больше эта поразительная женщина не заговорит с ней, не захочет даже взглянуть в ее сторону… И она сама виновата, сама! Кто тянул ее за язык! Надо было просто не пойти в понедельник, а потом явиться в любой другой день, потешить свое самолюбие, но не отказываться от этого волнующего приключения… Как в тумане она увидела мужа, подходящего к ней вместе с Фольке и другими офицерами, как в тумане пожимала руки и отвечала на вопросы, видя, как недоволен Густав, как скользяще смотрят на нее мужчины, как сгущается вокруг тьма, как невыносимо то, что она ощущает внутри… Потом их пригласили на трибуны. Все было готово к заезду, и Эмма, опять как в полусне, прошла вместе со всеми к специально отведенным для жен членов СС местам, села, ощутив холод сиденья, и тут же увидела ее… опять… Она сидела на два ряда ниже, возле Гау, который закинул руку на ее сиденье и показывал вниз, на лошадей, видимо, объясняя что-то. Его губы, двигавшиеся прямо у уха Миллс, его рука, которая могла касаться, которая имела право, его улыбка, а в особенности ответная улыбка Регины, с которой она слушала его речь, жгла Эмму как раскаленное железо. Регина выглядела такой счастливой и беспечной, словно ей было наплевать на то, что Эмма больше никогда не придет к ней в мастерскую, что ею пренебрегли, по-детски отомстив за то, как вольно она обошлась с женой нациста, и это было ужаснее всего. Начался заезд. Вокруг кричали и вскакивали с мест люди, но Эмма ничего не замечала. Она смотрела, как Гау машет руками, смеясь, когда его лошадь выходила вперед, как Регина вцепляется в его руку, болея за какого-то наездника, как перо на ее шляпке колышется от порывистого движения, и думала о том, что сделала бы все, лишь бы исправить ситуацию. Затем она перевела взгляд на арену, где неслись, взмыленные, десять роскошных скакунов, и земля взлетала из-под их копыт, и ветер свистел вокруг их разгоряченных тел, и поняла, что ей все равно, кто победит. Она опять взглянула на Миллс. Та вскочила, крепко сжимая руку Мартина, крича что-то в толпе таких же охваченных азартом гонки людей, и Эмма, пристально всматривающаяся в нее сзади, вдруг увидела: там, где заканчивалась шея, был такой трогательно-выпуклый бугорок, такой беззащитный изгиб, тонкая косточка, венчающая гладкую спину, и Эмму вдруг пронзило невероятное по силе желание прижаться к нему губами... Она застыла, потрясенная до глубины души, а вокруг кричали и бесновались люди, и Густав, что-то восклицая, схватил ее в объятия, неловко целуя в ухо, и она поняла, что их лошадь победила. Он победил. На следующий день, разбитая и усталая, после бессонной ночи Эмма услышала звонок в дверь. Она подумала, что пришла Мэри Маргарет, которая, наверное, забыла ключ. Накинув на плечи халат, как была непричесанная и неумытая, она прошла к двери, злясь на француженку, которая вырвала ее из теплой постели, и намереваясь высказать ей все. Дернув ручку, Эмма застыла на месте. На пороге стояла Регина.