Великое веселье

Руби поднялась на пятый этаж, под самую крышу старого дома. Вокруг, куда бы она ни посмотрела, было множество дверей, гнусно пахло кислой едой и потом, а ступеньки лестницы, выщербленные, грязные и липкие, казалось, могут испачкать ее ноги даже через подошву туфель. Она с трудом подавила брезгливость, увидев на одном из этажей спящего пьяницу в засаленном пиджаке, на левую сторону которого Руби невольно бросила взгляд, с облегчением увидев, что на нем нет желтой звезды. Руби не боялась евреев, но знала – пройти мимо было бы ошибкой. Оливер предупредил ее – если увидишь еврея со звездой там, где ему не положено быть – сообщай куда следует. Сообщать Руби не хотела, как и вмешиваться в политические дела, поэтому как могла избегала ситуаций, подобных этой. Дверь, на которой висела засаленная бумажка с цифрами «112», она увидела сразу. Невольный страх вдруг заполз в сердце, кольнуло смутное предчувствие – а вдруг это роковая ошибка? Изменять мужу с нацистскими офицерами и французскими артистами – одно, а лезть в такую историю – совсем другое. Он – русский эмигрант, а русских тоже преследуют, высылают и казнят. Если кому-то станет известно о ее интересе к Дэвиду, у нее могут начаться неприятности. И хотя, собравшись в гости, Руби как могла скрыла следы того, что она – немка, ее лицо, манеры и одежда, все равно выдавали многое. Если бы кто-то

здесь вздумал спросить у нее что-нибудь по-французски, она не смогла бы ответить. И если кто-то посмотрел бы повнимательнее на ее костюм – пусть она выбрала самый невзрачный, самый простой – коричневый жакет и юбка ниже колен – то мог бы определить, что пошит он из столь дорогого твида, какой в Париже нынче не достанешь. Стоя перед грубой, исписанной французской похабщиной стеной, Руби перебирала в голове варианты отступления. У нее был план, но почему-то сейчас, на пороге двери мужчины, который ее так откровенно отверг, она боялась не мужа и не гестапо – боялась опять увидеть презрение в голубых глазах, страшилась отказа и унижения, хотя только что уверяла себя, что не верит в их возможность. Она несмело постучала в обитую фанерой дверь, внутренне удивляясь своей неожиданной робости. Открыли не сразу. Послышалось какое-то шуршанье, затем грохот, будто что-то уронили на пол, и уже потом - противный скрип открывающегося замка. Руби замерла. Дэвид в простой белой рубашке, запачканной краской, и таких же брюках, босой, вытирая руки какой-то ветошью, появился в проеме. Увидев ее, он онемел от удивления. Руби мило улыбнулась, стараясь казаться естественной, и голосом, который сама не узнала, сказала: - Добрый день! Он нахмурился, кладя тряпку куда-то вбок, на шкаф, потом зачем-то вытер ладони еще раз - теперь уже о брюки. - Добрый... Фрау фон Ульбах? Что... что вы тут делаете? Руби немного смутилась. По ее представлениям, он должен был пригласить даму войти, но, похоже, в России мужчины вели себя иначе. Дэвид не казался очень уж недовольным, но и энтузиазма особого не проявлял. Скорее, он выглядел озадаченным и растерянным. И Руби решила взять инициативу на себя. Решительно оттеснив мужчину плечом, она прошла в темный коридорчик и огляделась. Квартира была маленькой, и, похоже, состояла только из прихожей, комнаты и кухни. Сильно пахло краской и сигаретами - приятный запах мастерской художника. Никаких следов детей или жены Руби не заметила и сразу повеселела. - Я пришла по делу, - сказала она, глядя на Дэвида снизу вверх. Ей нравилось, что он выше нее - с ее ростом было сложно найти мужчину, рядом с которым она не смотрелась бы Эйфелевой башней. Закатанные рукава рубашки открывали мускулистые руки, длинные пальцы, запачканные несмываемыми пятнами краски, и Руби почувствовала жаркую волну, пробежавшую по телу. - По делу? - Дэвид опять нахмурился. - Вы не должны были приходить сюда... Как вы узнали мой адрес? - Белль... - Руби пожала плечами и самовольно прошла в комнату. Обстановка в точности соответствовала ее представлениям о том, как должен жить бедный художник в Париже начала сороковых. На полу лежал прекрасный персидский ковер, безвозвратно испорченный, весь заляпанный краской и покрытый следами от окурков, которые, похоже, кидали прямо на пол. Посреди комнаты стоял мольберт, на котором был укреплен холст, прикрытый тряпкой, за ним - стол, заваленный баночками с краской и кистями. Здесь еще сильнее пахло едкими растворителями, но сама атмосфера завораживала: как будто Руби попала в старый роман о жизни Парижа. Огромное мансардное окно было открыто настежь, и в комнату время от времени врывался свежий ветер с запахом Сены, с улицы неслись детские крики, стук мяча или хлопанье дверей. Из предметов мебели здесь был только продавленный диван с неубранным постельным бельем и стул, видимо, предназначенный для самого художника во время работы. Картины, которые Руби тут же обнаружила, были беспорядочной грудой составлены в углу, но все отвернуты к стене, поэтому составить представление о таланте Дэвида девушка не смогла. Впрочем, это в ее планы и не входило. - Белль? - Дэвид потер лоб, оставив на нем масляный темный след. - Но зачем? Что вообще происходит? - Слушайте, - Руби нагло уселась на стул, скрестив длинные ноги. - Я хотела бы быть честной... Вы кажетесь мне интересным мужчиной... - Я не понимаю, что жена нациста могла забыть в этом квартале, - перебил ее Дэвид. По-немецки он говорил плоховато, мешал русский акцент и французский, но слова подбирал верно. И, похоже, он полностью овладел собой и собирался выставить ее вон. - Вам есть разница, кого писать? - Руби решила пойти ва-банк. - Писать? - морщина прорезала его гладкий лоб. - Но... зачем? - Зачем пишут людей? Чтобы у них остался портрет, я так думаю... - Руби широко улыбнулась. Дэвид прошел к окну, оперся спиной на подоконник и скрестил руки на груди. Руби окинула его взглядом с головы до ног, и ей несомненно понравилось то, что она увидела. - Зачем вам заказывать портрет у того, чьих работ вы даже не видели? - насмешливо спросил он. Руби пожала плечами, изображая святую невинность. - Мне неважно, какой вы художник. Мне нужен тот, кто не будет распространяться о наших сеансах и напишет меня так, как я хочу... Дэвид непонимающе уставился на нее. Легкая краска залила его щеки, и он покачал головой. - Я не понимаю... зачем вам портрет, если вы не уверены, что он выйдет хорошо? Руби поднялась. Она неспешно прошлась по комнате, зная, что Дэвид следит за каждым ее движением. Затем остановилась и взглянула прямо в глаза мужчины. - Мне нужен такой портрет, чтобы я могла любоваться им и оставить, скажем, какому-нибудь человеку, который был мне очень-очень близок... На память... Дэвид несколько секунд смотрел на нее, а затем понимающе кивнул. - Вы хотите подарить его своему любовнику? Руби опять улыбнулась и возобновила движение по комнате. Она касалась кончиками пальцев баночек с краской, гладких поверхностей столов, старых обоев, а затем остановилась у подрамника, уперев руки в бока. - Я хочу, чтобы кто-то написал меня... обнаженной... Воцарилась тишина, и Дэвид продолжал исподлобья смотреть на нее, однако что-то странное появилось в его глазах. Руби честно и открыто стояла перед ним - дескать, вот она я, ничего не скрываю, говорю только правду. - А с чего вы взяли, что я способен написать вас... обнаженной? - наконец, спросил Дэвид, опуская глаза, но в уголках его губ появилась усмешка. Руби сочла, что это хороший знак. - Разве нет? - Это Белль сказала вам, что я могу писать ню? - уже улыбаясь, спросил Дэвид. Руби повела плечом. - Белль сказала, что ты портретист,- она решила перейти на "ты", но мужчина не подумал ей подыгрывать. - Вот именно, портретист. Вы знаете разницу между портретом и ню? - Понятия не имею, - махнула рукой Руби. - Разве это имеет значение? - Вообще-то да, имеет, - Дэвид резко отошел от окна и взял одну из картин, которые пылились в углу. Развернув ее лицевой стороной к Руби, он кивнул на картину: - Видите? На холсте была изображена женщина, одна из тех, что часами просиживают в кафе на Монпарнасе, ожидая, что кто-то угостит их выпивкой, а может, и ужином - тех, что готовы расплатиться за угощение в крайнем случае и своим телом. Не очень молодая, не очень красивая, в старом салопе, который делал ее еще старше, она сидела за столиком, грустно глядя куда-то за пределы картины. Руби не разбиралась в живописи, но образ ей понравился. Художник сумел схватить главные черты женского лица - складки у губ, мешки под глазами, и даже сами глаза вышли чудесно - подернутые тоской и пустые, будто их обладательница давно утратила смысл жизни. - Вижу, - Руби подошла ближе, рассматривая картину. Она подсознательно чувствовала, что если хочет завоевать Дэвида, ей прежде всего следует обратить внимание на его творчество - ведь все знают, как художники болезненно реагируют на критику. - Очень красиво... Точнее, не красиво, а... правдиво, что ли... Она подобрала нужное слово. Дэвид глянул вниз, на свое творение, так, как если бы видел его впервые. На лице его отразилось замешательство. - Но... вы же видите, что я не пишу обнаженную натуру. Я пишу сюжетные портреты - тех, кого встречаю, людей, их лица, в основном... меня не интересует обнаженка... Руби подняла на него глаза. - А что, при желании вы не могли бы написать обнаженную женщину? Дэвид покачал головой. - Мог бы, но... - Вот и прекрасно! - Но я не стану... Упрямство его не знает границ, поняла Руби. Будет сопротивляться до последнего. - А за приличное вознаграждение? - она бросила на стол свой главный козырь - назвала сумму, которая не могла не порадовать. По лицу Дэвида она поняла, что стрела попала в цель. Судя по словам Белль, да и по тому, что она сама увидела, он очень нуждался в деньгах. А нуждающийся в деньгах художник не будет отказываться от немецких марок, открывающих те двери, которые не могут открыть местные франки. Марки - это черный рынок, это краски, холсты, это еда, вино, одежда. На черном рынке можно достать что угодно, были бы средства, и благодаря заказу Руби, деньги у Дэвида бы появились. Но не будет же он настолько глуп, чтобы отказаться? Руби молча смотрела на мужчину, который стоял и сжимал в руках раму картины. Ну и каков же будет твой положительный ответ, хотелось спросить ей, но она молчала, давая ему возможность сообразить все самому. - Нет, - наконец, сказал он. - Что? - Руби отрыла рот от изумления. - Я не стану браться за ваш заказ, - твердо повторил Дэвид и поставил картину в угол. Затем обернулся к ней. - Но почему? Он пожал плечами. - Потому что не хочу связываться с женой нациста. Вы можете думать, что ничего такого тут нет, но ходить ко мне небезопасно - ни вам, ни мне... Если кто-то заметит вас, а вас заметят, то могут сообщить куда следует, и тогда меня арестуют и отправят в Дранси*. - Вы еврей? - холодно спросила Руби. - Нет... но я русский, а для таких, как вы и ваш муж, это одно и то же... Руби кивнула, пытаясь придумать еще что-нибудь. - Я понимаю ваши мотивы, Дэвид, однако я уверяю - мне опасно находиться здесь так же, как и вам. Если мой муж узнает, что я хожу к русскому художнику, у меня будут большие неприятности, поэтому не один вы находитесь в такой ситуации. - Тем более лучше избежать ее, - Дэвид прошел к двери и открыл ее. - Всего хорошего, мадам фон Ульбах. - Я удвою сумму, - сказала Руби быстро. - Представьте, какие возможности вам откроются. Белль сказала, что вы хотите уехать в Америку... Но для этого нужны подложные документы и билет до Касабланки. Где вы возьмете их? Положение с каждым днем ухудшается. Вчера они арестовывали только евреев и коммунистов, а завтра могут начать брать всех подряд. Неужели вы надеетесь продержаться тут так долго? Готова поспорить, никто уже не заказывает у вас картины, ведь людям нечего есть, тут не до искусства. Он молча смотрел на нее, и Руби поняла - она нащупала больное место. - Я могу помочь вам осуществить ваш дерзкий побег, Дэвид, - проворковала Руби, приближаясь к мужчине. - Только сделайте одну простую вещь - напишите мой портрет. И я обещаю - я буду приходить сюда одетая в рубище, чтобы никто не заподозрил, что я жена нациста... Я буду соблюдать все ваши условия, клянусь... Он мнется, и Руби видит - ему осталось совсем немного, чтобы согласиться. Она уже выложила почти все козыри, кроме одного - ее чар, но это оружие следует поберечь. Будь на его месте любой другой мужчина, она бы намекнула ему, как много он мог бы получить, проявив настойчивость, но если он уже отказал на прямое предложение однажды, то теперь торопиться не стоит... И она делает невинное и честное лицо, глядя в непреклонные голубые глаза, думая только одно - согласись, согласись... - Хорошо, - наконец говорит Дэвид обреченно. - Только у меня есть требования. - Все, что угодно, - Руби поднимает руки. - Я на все согласна. - Вы будете приходить только тогда, когда это удобно мне... - Ладно. - Я не закончил... Руби замолчала. - И вы будете позировать мне так, как я скажу - в той позе, которая покажется мне уместной. И вы будете соблюдать осторожность - никакой болтовни подругам: ни Белль, ни кому бы то ни было... Если кто-то узнает о нашей сделке, мы пропали... - Я понимаю, - смиренно сказала Руби. - Общаться будем так - если я готов вас принять, то я буду оставлять на окне горшок с цветами. Вы увидите его с улицы. Это значит, что можно прийти. И еще - вы будете одеваться как можно хуже. То, что на вас сейчас... Он махнул рукой. - Это слишком дорогой костюм, купите себе что-то подешевле и попроще. Украшения оставляйте дома, как и сумочку. Она из кожи, а в этом квартале ни у кого не осталось денег на сумки из кожи. Туфли тоже смените. И лучше повязывайте волосы косынкой. А если кто-то спросит вас о чем-то, делайте вид, что вы глухая... Понятно? Руби кивнула. - А сейчас мне пора работать... Я попрошу вас уйти... Все было ясно, и у Руби не оставалось другого выхода, кроме как удалиться. Она молча прошла мимо застывшего в дверях мужчины и, уже ступая за порог, услышала брошенное вслед: - И не рассчитывайте, что сможете залезть ко мне в постель. Меня не привлекают жены убийц и захватчиков... Вне себя от гнева, Руби обернулась, уставившись на исполненное яростью лицо Дэвида. - Вы слишком большого о себе мнения! - выплюнула она. - Жалкий маратель бумаги, кому вы нужны с этой вашей убогой комнатушкой и нелепой мазней на холстах? Что вы о себе возомнили? Но, к ее удивлению, Дэвид вдруг рассмеялся. Улыбка невероятно шла ему, делая лицо совсем молодым и невероятно прекрасным. - Я рад, что вы так ответили, фрау фон Ульбах. Значит, мы поняли друг друга. Руби хлопнула дверью так, что посыпалась штукатурка. _____________________________________________________________________ Несколько секунд Эмма, оцепенев, стояла, глядя на Регину. По лицу той нельзя было понять, зачем она пришла - невозмутимое и мраморно-бледное, оно отражало только холодную решимость. Эмма судорожно запахнула халатик, пытаясь прикрыться, но Регина не смотрела на ее тело - только на лицо, и взгляд ее был каким-то непонятным. - Мадам... Миллс? - хрипло сказала Эмма, даже не пытаясь изображать, что она не удивлена - слишком неожиданным был приход Регины. - Фрау Хиршфегель... - на женщине было черное полупальто, из-под которого виднелось скромное светлое платье с тонким золотистым поясом. Вообще Регина выглядела как-то очень скромно, как будто та роскошная светская львица уступила место простой парижанке, спешащей на работу ясным октябрьским днем 1942-го года. - Чем обязана? - Эмма, наконец, сообразила, что нужно говорить, но приглашать Регину не спешила. - Я могу войти? Замешкавшись на секунду, Эмма посторонилась, давая возможность Регине ступить за порог. Затем провела рукой по волосам, приглаживая их, и нервно оглянулась. - Пройдем в гостиную, - предложила она, гадая, что же могло привести сюда Миллс. Регина послушно проследовала за Эммой в комнату и остановилась, разглядывая обстановку дома. Эмма встала у стола, опираясь на него кончиками пальцев. Она мучительно чувствовала, что Регина появилась здесь с какой-то неприятной целью, и ей следовало взять себя в руки, но при виде этой женщины все ее благие намерения рушились, как бастионы под натиском врага. - Простите, что я разбудила вас, - начала Регина, и тон ее был таким ледяным, что по спине у Эммы пробежала дрожь. Она вдруг опомнилась. - Хотите чаю? Кофе у меня нет, но есть неплохой чай с бергамотом... английский... - С удовольствием, - натянуто улыбнулась Регина, и было видно, что ей почему-то неловко. Эмма указала ей на диван: - Садитесь, я сейчас принесу. И давайте ваше пальто... Немного поколебавшись, Регина сняла пальто и отдала Эмме. Руки ее были обнажены, на запястье виднелся простой золотой браслет. Она старалась не встречаться с Эммой глазами, и, пока та несла пальто в прихожую, она могла предположить только одно - что Регина пришла извиняться. В самом деле, что еще могло привести сюда эту француженку? Явно не проснувшаяся совесть и не моральные обязательства перед клиенткой. Скорее Миллс поняла, что рискует своим положением и пришла исправлять его. А значит, у Эммы есть козыри на руках. Значит, теперь можно вести себя более свободно - ведь во внушительной обороне богини обнаружилась брешь, которая теперь будет только расти... Эмма наскоро умылась холодной водой, пригладила щеткой волосы, пока закипал чайник, затем достала две чашки из любимого Густавом сервиза, разложила печенье - настоящее, контрабандное, а не соевые галеты, которыми они питались раньше, плотнее завязала пояс халата и, держа поднос в руках, вошла в гостиную. Регина все также сидела на диване, сложив руки на коленях и держа спину очень прямо. Вид у нее был слегка утомленный, и Эмма почему-то растеряла весь свой задор, когда увидела эту картину. - Прошу, - она поставила поднос на стол и принялась наливать чай. Регина протянула руку, взяла чашку, но пить не стала - держа чашку обеими руками, она опустила их на колени и подняла глаза на Эмму. - Я пришла поговорить с вами... - Я бы хотела извиниться, - выпалила вдруг Эмма, которая вообще не собиралась извиняться. На лице Регины отразилось замешательство. - Я не пришла в понедельник, хотя обещала, но... - Я понимаю, почему вы не пришли, - медленно сказала Регина, глядя в свою чашку. - Понимаете? - О да... Последовала пауза, которая была заполнена лишь неровным дыханием, потому что ни одна, ни другая не знали, что сказать. Потом Регина решилась. - Я была неправа, - она гордо подняла подбородок, и лицо ее опять было бесстрастным, несмотря на слова, которые она произносила. - Я перешла границы. Мне не следовало делать выводов о вас или вашей жизни. И вы правильно сделали, что не пришли. Эмма с трудом могла дышать. Слышать такое из уст самой Регины Миллс было немыслимо - мало того, что она пришла к ней домой, так еще и извиняется? Несмотря на то, что именно этого Эмма и ждала, именно на это и рассчитывала, она была потрясена. - Вам не за что извиняться, - продолжала Регина, сжимая чашку еще крепче. - Я привыкла жить так, как хочу, и делать то, что хочу, и это бич моей жизни. Я всегда говорю то, что думаю, и в этот раз я действительно оскорбила вас, навязав вам свои убеждения и время прихода... Эмма поджала губы, пытаясь придумать ответ. - Вы хотите сказать... - начала она. Регина кивнула и впервые за время своей речи посмотрела на Эмму. Ее лицо было таким отрешенным и вместе с тем красивым, что у Эммы горло перехватило. - Я бы хотела, чтобы вы продолжили шить у меня платья, - сказала она. - И я обещаю, что больше не стану докучать вам разговорами и диктовать свои условия. Эмма вдруг усмехнулась. Она взглянула на напряженное лицо Регины и покачала головой. - Что заставило вас передумать? По мелькнувшему во взгляде Регины презрению она поняла, что вопрос неуместный. Лицо женщины слегка исказилось, как от боли, но она тут же овладела собой. - Скажем так, фрау Хиршфегель, я обдумала все и приняла взрослое решение. Теперь очередь за вами. Принять взрослое решение? Еще вчера, глядя на безупречный профиль Миллс на ипподроме Эмма думала, что готова на все, лишь бы исправить ситуацию. Но сейчас, получив желаемое и не потеряв ровным счетом ничего, она почему-то чувствовала себя ребенком, которому предлагают конфету, а он, развернув ее, находит внутри камешек. Отчетливый привкус пирровой победы стоял во рту, и Эмма не могла понять - откуда это ощущение? - Если кто-то угрожал вам... - начала она, и Регина тут же помрачнела, сдвинув брови. - Вы думаете, что я боюсь того, что вы можете сделать мне? - насмешливо спросила она. - Вы или ваш муж? Эмма покачала головой. - Но по-другому я не могу воспринимать ваш приход. Либо вас запугали, либо вы сами испугались, ничего иного я не могу думать, видя, что вы пришли ко мне. Не по доброй воле. Только не вы... - Фрау Хиршфегель, - Регина поставила чашку на стол и откинулась на спинку дивана, кладя ногу на ногу. - Вы никогда не думали, что некоторые вещи не принято обсуждать, их следует оставить...мм... невысказанными? Или вас не учили этому? - Меня учили, что нужно всегда выяснять все до конца, чтобы враг не нашел твоего слабого места... Регина улыбнулась. - Вы считаете меня врагом? - С точки зрения политики и... всего... вы, несомненно, враг, да... - Эмма кивнула. - И вы явно не испытываете ко мне симпатии. Кто не испытывает ко мне симпатии, тот для меня враг... Регина подняла бровь, и глаза ее вдруг пробежались по Эмме, сидящей за столом со скрещенными на груди руками. - Но вы ошибаетесь, фрау... - Называйте меня Эмма, ради Христа, - не выдержала Эмма. - Вы даже мое имя неправильно произносите. Она сама не знала, почему злилась. Может, потому, что не безупречный немецкий Регины и ее хрипловатый голос волновали ее больше их странных и запутанных отношений. А может, потому, что она никак не могла определить, как ей вести себя с этой женщиной и что делать, чтобы та не влияла на нее таким странным образом. - Теперь уже нельзя, - мягко сказала Регина. - И как бы вам это не не нравилось, я буду называть вас фрау Хиршфегель. Она произнесла фамилию Эммы четко, разделяя ее на слоги, как бы тренируясь и показывая одновременно свою покорность и желание угодить. Но такая откровенная демонстрация лишь усиливала эффект того, что Эмма и так понимала - что Регина на самом деле вовсе НЕ ХОЧЕТ здесь быть, что-то заставляет ее. Что-то или кто-то... Впрочем, это было уже все равно. - Вы ошибаетесь, - повторила Регина. - Я такая же нацистка, как и вы, дорогая. Я замужем за членом ГАС и веду дела с нацистами. "Веду дела" - интересный оборот. Эмма вспомнила Гау. - Хорошие дела у вас с Мартином Гау, не правда ли? - не сдержалась она. Регина метнула на нее пронзительный взгляд. - Это не лучшая тема для обсуждения, - сказала она натянуто. - Просто констатировала факт, - пожала плечами Эмма. - Ведь он не единственный офицер, с которым вы "ведете дела", не так ли? Она возрадовалась, увидев, как гневно расширились ноздри Регины, а пергаментная белизна лица слегка порозовела. - Я-то думала, что это называется проституция, ан нет - "вести дела", вот какое этому название, - продолжала Эмма, и желваки заходили по щекам Регины. Еще немного - и разразится буря, подумала Эмма, наблюдая за сменой эмоций на лице женщины. Она хотела проверить, насколько крепок страх Регины перед чем-то, что заставило ее прийти. Страх оказался крепче, чем чувство собственного достоинства. Регина судорожно стиснула ручки сумки и сказала, выпрямляясь: - Если это все, что вы хотели мне сказать, я бы не против была обсудить наше дело. Эмма всплеснула руками. - И это все? Вы не будете отвечать? Не станете оскорблять меня в ответ? Так и проглотите обиду? Регина, сдвинув брови, непонимающе уставилась на Эмму. - О чем вы? - О том, что вас здорово запугал кто-то, вот о чем, - Эмма наклонилась, беззастенчиво рассматривая лицо Регины. - Что ж они с вами сделали? Это был Густав? Или ваш Мартин Гау? Или кто, отвечайте? - Я пойду, - Регина встала с поспешностью, которая была для нее совсем не свойственна и мучительно резанула сердце Эммы. Она догнала женщину в дверях и смело схватила ее за руку. - Постойте! Регина взглянула на нее, почему-то не пытаясь отнять руку. - Я приду, - быстро сказала Эмма, сжимая в горячей ладони хрупкое запястье. - Когда скажете, ладно? Назначайте любое время... Несколько секунд, а может, минут, карие глаза скользили по лицу Эммы, изучая его, пытаясь найти ответ. И опять ощущение, что ее касаются, проникло в сознание молодой женщины. Глядя в глаза Регины, Эмма вдруг почувствовала то, чего раньше никогда не знала и даже не предполагала, что такое бывает - как будто между ними, невидимый и неслышный, шел диалог, причем обе прекрасно понимали суть этого диалога и, более того, могли бы обойтись вообще без слов, но, несмотря на это, слышали бы друг друга достаточно хорошо. Как будто что-то странное, совершенно непостижимое, связало их, и обе знали, что это, но пытались делать вид, что ничего не понимают, не знают, прикрываясь словами человеческого языка и заглушая эту внутреннюю беседу. Когда Регина, моргнув, разорвала контакт и опустила глаза, Эмма все так же стояла, оглушенная своим открытием, и еще больше - тем, что она была ни капельки не напугана, а скорее наоборот - обрадована этим фактом. Она отпустила прохладную руку Миллс - слишком хотелось держать ее еще. - Завтра, - сказала Регина быстро. - Приходите в любое время, я буду целый день дома. - Хорошо, - тихо ответила Эмма. - Я приду. ________________________________________________________ Вечером заявился Густав. Он был трезв, что в последнее время стало редкостью - обычно к вечеру они с офицерами любили поиграть в штос, запивая все это галлонами вина или пива, и если он приходил, то уже не способен был ни на что, кроме того, чтобы лечь спать. Но сегодня, видимо, был другой случай. Кинув фуражку и повесив китель, он чмокнул Эмму и пошел на кухню, где налил себе стакан воды и залпом выпил его. Затем оглянулся на жену, с безучастным видом стоявшую в дверях. - Как дела? - Ты угрожал Регине Миллс? - не выдержав, Эмма задала тот вопрос, который мучил ее целый день после прихода Регины. - Что? - Ты угрожал Регине Миллс? Говорил что-нибудь кому-нибудь про тот наш разговор? Может, Гау? Он нахмурился, удивленный ее непривычно властным тоном. - С чего ты взяла? Я вообще никому не говорил, тем более Гау... Мы с ним практически не знакомы, да и я бы не стал. Эмма подозрительно смотрела на него, скрестив руки на груди. - А что? - Густав отделился от стола, приближаясь к ней. - Что-то и правда произошло между вами? Между тобой и этой портнихой? Эмма покачала головой. - Просто я бы не хотела, чтобы ты кого-то запугивал, вот и все. Я знаю, ты... - Эмма! Ты думаешь, я стал бы запугивать кого-то? Значит, так ты представляешь себе мою работу? Запугивать людей? Он выглядел взбешенным, но если раньше Эмму это злило и немного пугало, то теперь, с удивлением констатировала она, ей было все равно. - Я же знаю, чем вы там занимаетесь, - пожав плечами, сказала Эмма и повернулась, чтобы уйти. Сильная рука схватила ее за предплечье, разворачивая к себе. - Что ты сказала? - спросил Густав. - Что ты имеешь в виду? Эмма не стала отнимать руки. - Я знаю, что в гестапо с людьми не церемонятся, вот и все, - легко ответила она, надеясь, что этим отделается от Густава. Но не тут-то было. - Не церемонятся? - он отпустил ее и взъерошил короткие волосы. - Эмма, а ты представляешь, с кем мы имеем дело? Евреи, коммунисты, цыгане, бандиты, убийцы и предатели! Ты думаешь, они заслуживают снисхождения? Думаешь, мы привозим их и гладим по головке за все, что они сделали? - А что они вам сделали? - вдруг выпалила Эмма. - Когда в июне вы держали двенадцать тысяч евреев на стадионе без еды и воды, что они вам сделали? - Откуда ты это знаешь? - потрясенно спросил Густав. Эмма покачала головой, с жалостью глядя на его небритые щеки и едва заметную сеточку морщин у глаз. - Весь Париж знает об этом, неужели ты думаешь, что такое могло остаться в тайне? Он усмехнулся. - Да, моя тихая женушка таит в себе множество сюрпризов, не так ли? Эмма не нашлась, что ответить, и он вдруг потянул ее за руку к столу, почти насильно усадив на стул. Затем достал из буфета последнюю бутылку рислинга, плеснул ей и себе. - Пей. - Я не буду, - качнула головой Эмма. - Со мной, - сказал он, усаживаясь напротив. - Выпей хоть раз со мной. Она осторожно отпила глоток, глядя, как он осушает бокал одним махом. - Эмма, - спокойно сказал Густав, глядя на нее умиротворенно и мудро. - Ты всегда была оторвана от мира, я это знаю. И твой отец, он предупреждал меня, что это так. Я не буду говорить тебе о том, что сделали евреи с нашей страной. Не буду рассказывать то, что ты и так знаешь. Я просто хочу, чтобы ты поняла одну вещь. Эмма внимательно слушала. Давно уже Густав не разговаривал с ней так, как раньше - тихо и по-доброму, как в старые времена, когда они могли болтать часами. - Я понимаю, как тяжело понять тебе мою работу, - продолжал он. - Ты, конечно, слышишь всякое, я не сомневаюсь, но уверяю тебя - то, что говорят на улицах, одно, а то, что происходит на самом деле - совершенно другое. Да, мы расстреливаем врагов, но отчаянные времена требуют отчаянных мер, Эмма. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц, как ты не понимаешь... - Но дети! - возразила Эмма. - Зачем вы убиваете детей? - Кто тебе сказал такую чушь? - Густав гневно покачал головой. - Никто не убивал никаких детей, их просто отделили и интернировали, а тот, кто сказал тебе подобную чушь - просто лжец! Неужели ты подумала, что мы можем сделать такое? Что я могу сделать такое? Эмма недоверчиво смотрела на него. - Не знаю, - неуверенно ответила она. - Я думаю, ты не смог бы... - Я уверяю тебя, дорогая, что все, что говорят парижане, преувеличено в тысячи раз. Ты пойми, они оказались под оккупацией. Они ненавидят нас, потому что хотят и дальше жить в своей загаженной эмигрантами и жидами, развращенной стране, совокупляться с кем попало и плодить незаконных детей. Они хотят рожать от арабов, негров, евреев, производить на свет непонятно что и строить на основе этого свою общность! Но они не понимают, что это путь в ад, Эмма! Нельзя сохранить чистоту крови, трахаясь с арабами и неграми и плодя арабов и негров! Нельзя позволять жидомасонам занимать руководящие посты и пускать их в дела управления страной. Когда все кончится - а конец близок - ты сама поймешь, как я прав! Он говорит в точности как отец, думала Эмма. Даже слова те же употребляет. В точности как отец... - Так что я прошу тебя - ты должна быть сильной. Не слушай никого, не верь никому, даже своей подруге Руби. Она шлюховатая дура, и муж ее - тупица и пьяница, которого скоро отправят куда-нибудь в Россию, морозить себе зад. Они нам не друзья и никогда не будут ими. И не слушай ничего, что могут сказать тебе местные - они тоже врут, потому что боятся, потому что уважают только силу, а остается им одно - сплетничать и раздувать слухи о жестокости... - А как же любовницы немецких офицеров? - вдруг спросила Эмма. - Ведь весь офицерский состав вашей канцелярии завел себе шлюх во Франции. Значит, презрение к побежденным не мешает им спать с ними? Густав махнул рукой. - Ты об этом. Город сдался на милость победителя. Победитель выбирает по вкусу развлечения. Разве ты можешь запретить мужчинам хотеть женщин, к тому же таких доступных. Вот увидишь, всем этим шлюшкам когда-нибудь придет конец. Когда мы разгромим Советы, Франция станет частью Великого Рейха, и мы сделаем французское общество свободным и от жидов, и от шлюх. А пока - да пусть развлекаются... Интересно, думала Эмма, ложась в кровать в ожидании мужа. Значит, можно трахать француженок, считая их при этом представителями погибающего народа, продавшегося жидам, и знать, что потом ты же этих женщин и убьешь? Что с ними будет? Что будет с Региной? Хотя у нее есть муж, он нацист, и вряд ли позволит кому-то что-нибудь сделать с его женой, пусть она и спала со всеми подряд... И случайная мысль о муже Регины вдруг пронзила ее острой иглой. Ведь есть еще он... Какой он? Что из себя представляет? Любит ли она его? Любит ли она вообще кого-то? Густав вошел в комнату в одних кальсонах, вытирая мокрую шею полотенцем. - Я забыл тебе сказать, дорогая, - произнес он. - Скоро будет прием в честь приезда Геббельса. Дела пошли лучше, и понадобилось его присутствие здесь, в Париже. Он приедет через неделю. Так вот... Эмма с трудом поняла, о чем он, погруженная в свои мысли, но заставила себя сосредоточиться и взглянула на мужа. - Если уж ты больше не ходишь к Регине, тебе нужно найти другую портниху, потому что на том приеме все будут в вечерних платьях, так что... - Я вернулась к Регине, - быстро сказала Эмма, и глаза Густава неприятно блеснули. - Вот как? Что ж, я рад. Она одевает дам так, что просто блеск. Пусть сошьет тебе что-то потрясающее, ладно? И, уже ложась в кровать, привычно притянув ее к себе, он зашептал, обжигая шею горячим дыханием и царапая щетиной: - Ты хочешь меня? Эмма обвила его руками, прижимаясь к сильному телу, но мысли ее были далеко. _____________________________________________________________________________ Когда утром Эмма подходила к дому Регины, ее вдруг охватило странное и непонятное чувство довольства, как будто впереди ее ждало что-то очень хорошее. Она с удивлением поняла, что впервые за долгое время в Париже не видит вокруг себя ни мрака, ни пустоты. Шел дождь, и люди на улицах были заняты своими делами - торговцы спешно убирали товар с открытых лотков, посетители кафе покидали мостовые и забирались в теплое помещение, унося с собой бокалы и чашки, стены домов выглядели омытыми и яркими, хотя солнца не было и в помине. Эмма любила дождь, пусть она шагала без зонта и уже промокла, однако свежие капли на коже очищали и приносили умиротворение, и она запрокидывала голову, незаметно слизывая влагу с пересохших губ. Эмма нерешительно вошла в парадную, ощутив знакомый запах парижских лестниц, поднялась и постучала в дверь. Регина открыла почти сразу. Она опять была в халате - китайском, красно-желтом, с драконами, свободно летящими по ее телу, волосы забраны вверх с помощью обруча, а вид крайне деловой. Эмма заметила, что из кармана халата торчат ножницы. - Фрау Хиршфегель, - Регина впустила ее, отстранившись. - Вы промокли? Эмма и правда промокла, потому что легкий пиджак не мог защитить от дождя надолго, а пальто она не захватила. Мотнув головой, она сказала: - Ничего страшного, пустяки. Дождь теплый... Регина поджала губы и быстро отвела взгляд. - В таком случае прошу. Следуя за женщиной по полутемным коридорам, Эмма почему-то не могла оторвать глаз от того самого места, которое давеча так поразило ее на скачках. Свободный ворот халата Регины открывал целиком шею, и выступающая косточка опять была на виду - тем более, что Миллс почему-то шла, опустив голову. Она была чуть ниже Эммы, и это смутно успокаивало. И она опять была босиком. Эмма прокляла себя за неуместные чувства и прочистила горло, прежде чем войти в мастерскую. Здесь, как и в прошлый раз, все было раскидано по столам, манекены стояли почему-то голые, а в полуприкрытом окне угадывался залитый дождем Париж. В мастерской тоже царил полумрак, и от этого Эмме стало не по себе. Не то чтобы она боялась оставаться наедине с Региной, просто такая атмосфера почему-то навела ее на мысль, от которой она не могла отделаться все утро: сегодня ей придется раздеться… Эта мысль будоражила и пугала одновременно. Но, может, проблема была в том, что Эмма никогда раньше не шила у частной портнихи? Ведь любые подобные ситуации несколько подавляют – у портного, который видит твое тело без прикрас, или когда идешь к врачу и вынужден оголяться перед ним. Эмма опять вспомнила Швейцарию. Эти толстые дядьки в очках, которые трогали ее в самых интимных местах, лезли туда пальцами и расширителями, обсуждали ее матку и фаллопиевы трубы, нарушая самый важный закон – неприкосновенность человеческого тела, и как она ненавидела их и его, Густава, который обрек ее на эту муку… Но здесь ведь совсем другое. И Регина… другая… Запоздало пришла мысль о деликатности женщины, которую та проявила вчера. Вообще то, что видела Эмма, как-то совсем не вязалось с составленным ею представлением о Регине как о немецкой подстилке, предающей свой народ. И это смутно волновало. Женщина, занимавшая ее мысли, обернулась, одну руку уперев в бок, а второй касаясь своих волос, убирая выбившуюся каштановую прядь. От этого движения ворот халата сполз с ее плеча, обнажив его и тонкую линию ключицы, а еще - Эмма не успела отвести взгляд – начало кружева на сорочке. Слава богу, она надела халат не на голое тело, смятенно подумала Эмма, переводя глаза на столик, за которым, видимо, сидела Регина перед ее приходом. Там стоял заварочный чайник и две чашки – но почему две? Регина ждала ее? Или не сомневалась, что Эмма придет сразу с утра? Множество вопросов зашевелились в голове Эммы при виде этих двух чашек. - Вам идут распущенные волосы, - вдруг сказала Регина, и хотя ее голос звучал как обычно, а в тоне не было ничего, кроме констатации факта, Эмма смутилась. Она почувствовала легкий жар на щеках и сама себя упрекнула – ей почти тридцать, а она ведет себя как малолетняя дурочка, которой сделали комплимент. Впрочем, она раньше никогда не была в подобной ситуации. Никогда раньше ни один человек не вызывал в ней так много разных чувств – причем одновременно. Регина смотрела без тени насмешки, и это было страннее всего. Эмма коснулась своих мокрых волос. - Вам нужно высушить их, а то простудитесь, - Регина словно очнулась от оцепенения. – Где-то у меня было полотенце. Не дожидаясь ответа Эммы, она стремительно вышла и почти сразу вернулась с большим белым полотенцем, которое подала, стоя чуть ли не в трех шагах от Эммы. Пришлось потянуться, чтобы взять его. Эмма оглянулась, пытаясь понять, куда ей присесть, чтобы заняться волосами. - Садитесь, - Регина указала на стул. – Чай остыл, но я принесу еще. И если вы хотите снять пиджак… - Нет-нет, он сухой, - в голосе Регины Эмме послышалась насмешка, как будто та вложила в свои слова скрытый смысл. Регина ведь тоже знала, что Эмме в конце концов придется раздеться перед ней, а уж нервозность она угадывала легко. Ее клиентка панически боялась оголяться перед незнакомой женщиной, пусть даже эта женщина и портниха, так что не поддеть ее было бы упущенным удовольствием. Пока Регина ходила на кухню, Эмма кое-как умудрилась отжать волосы и промокнула, как могла, чтобы с них хотя бы не капала вода. - Помочь? – теплый низкий голос раздался где-то за спиной, и Эмма вздрогнула. - Нет, спасибо, я все… - А пиджак у вас все-таки мокрый на плечах, - сказала Регина, проходя мимо нее и ставя чайник на подставку. – Снимайте его… Эмма вскинула на нее глаза и ничего не ответила. Пожав плечами, Миллс села на стул, закинув ногу на ногу, и принялась разливать чай. Эмма еще некоторое время ерошила рукой волосы, чтобы просушить их, но потом бросила это бесполезное занятие. Она представляла себе, каким пугалом выглядит, но почему-то все время вспоминала фразу Регины, сказанную несколько минут назад. Вам идут распущенные волосы… - Вы не могли бы зажечь свет? – попросила она, глядя на непроницаемое лицо Регины. Ей казалось, что полумрак придает этой женщине сил, загадочности и - что было важнее всего - очарования, а это ее нервировало. - Свет? Ах, да, я все время забываю, - Миллс встала, слегка улыбаясь. – Я привыкла работать в естественном освещении, и даже когда темнеет или идет дождь, я забываю включить лампочку… - А как же зрение? Ведь говорят, что это вредно? Регина вернулась за стол. - Плохое зрение – это профессиональная болезнь швей, - небрежно пожав плечом, сказала она. – Но, к счастью, в моей семье все прекрасно видят. Отец выстрелом сбивал утку на расстоянии 90 метров. Эмма хотела что-то спросить, но в последний момент передумала. Глядя на нее, Регина всерьез задала себе вопрос – что такого необычного в этой молодой женщине с мокрыми волосами, что она вдруг рассказала ей что-то о своей семье. Даже при Робине Регина никогда не позволяла себе упоминать даже просто имен своих родителей, запретив ему говорить и спрашивать о них. И про тот памятный выстрел на болоте в далеком детстве, когда отец взял ее на охоту, был настолько глубоко запрятанным воспоминанием, что Регина уже перестала верить, будто это когда-то с ней произошло. И тут вдруг она явственно ощутила запах седельной кожи и аромат мха, который тогда пропитал все. И свой громкий, радостный и испуганный крик, когда утка, хлопая крыльями, взлетела над болотом, и отец подстрелил ее… Отца она всегда любила больше матери… Она нахмурилась, глядя, как Эмма ерошит свои волосы, мокрой массой падавшие на плечи. - Пейте, - подвинув чашку, Регина склонилась над столом, роясь в бумагах. - Я посмотрела то, что вы мне дали, - сказала Эмма, сделав глоток. – Вот… Она достала из внутреннего кармана пиджака свернутые в два раза листки, которые в прошлый раз забрала у Регины. - Простите, что я их сложила, но дождь начался, а сумку я не захватила… - Ничего, это просто наброски. Регина посмотрела на тонкие длинные пальцы Эммы, нервно разглаживающие смятую бумагу. - Что-то вам приглянулось? Несмотря на яркий свет, в комнате витало напряжение. Обе чувствовали его, и ни одна не могла понять причину. Слова, которые они произносили, снова лишь прикрывали тонкой пленкой то, что хотелось сказать на самом деле, и они старались заполнять мучительные паузы и не встречаться глазами, произнося фразы быстро и отрывисто, как будто соревнуясь – кто успеет первой. Эмма показала на первый рисунок. - Вот это… Я никогда не надену такое платье... В ее голосе явственно слышался ужас, смешанный с восхищением, и Регина понимала причину. Это платье она нарисовала первым, сразу же после ухода Эммы из мастерской. Она всегда умела представить, что нужно надеть на человека, чтобы подчеркнуть его природную красоту. Она смогла оценить все, что Эмма так упорно прятала под нацистской формой – длинные ноги, стройную талию, прямые сильные плечи и льняные волосы скандинавских воительниц. И она сразу увидела Эмму именно в таком платье – темно-красном, без рукавов, наглухо закрытом спереди и полностью открывающем все сзади. Вырез, который изобразила Регина на втором рисунке – V-образный, спускающийся до самой талии, обнажал бы спину клином, что придало бы фигуре Эммы дополнительную привлекательность. Регина готова была поклясться, что у нее красивая спина и плечи. Что-что, а это у ариек было в крови… - Вы уверены? – лукаво спросила Миллс, забирая листок у Эммы из рук. Ее насмешливые глаза изучали изображение, но Эмме почему-то казалось, что она видит там вовсе не абстрактную фигуру, а именно ее. Мысль, что она могла бы появиться перед всеми в таком обнаженном виде, заставила ее покраснеть опять. - Да, - хрипло сказала Эмма. – Я не смогу… это даже не обсуждается… - Ладно, - Миллс передернула плечами. – Что же пришлось вам по вкусу? Быстро глянув на отложенные Эммой рисунки, она поняла, что не ошиблась. Все было в точности,как предполагала Регина – девушка выбрала тусклые цвета – синий, серый и черный, и наиболее закрытые фасоны – с длинной юбкой и отсутствием декольте. - Угу, - кивнула она. – Я понимаю, что вы хотите именно этого, но… Она осеклась, заметив, как Эмма смотрит на нее. Это был взгляд незащищенный, полный обиды и горечи – и Регина поняла – ей нужно тщательно подбирать слова. - Давайте так, - уже мягче произнесла она. - Я сошью вам все это, но ведь, положа руку на сердце, вы же понимаете, что это совсем не то, чего хочет ваш муж? - К черту моего мужа! – вдруг сказала Эмма, порывисто вставая. – Он хочет поразить свое начальство, выставив меня напоказ… Ему плевать, нравится ли это мне! Регина молча смотрела на нее, ходящую взад-вперед по комнате. - Как и большинству мужчин, - спокойно ответила Миллс. – Они одевают нас не для того, чтобы нам нравилось, а для того, чтобы нравилось им. И мы одеваемся так, чтобы нравиться им… Эмма, нахмурившись, остановилась. - И вы? – спросила она. – Ведь, кажется, вам-то не нужно никого привлекать… У вас это получается так же естественно, как дышать. Брови Регины приподнялись, но в глазах ее читалось удовольствие. Как бы красива и привычна к комплиментам ни была женщина, выслушать еще один ей не помешает. - Вы думаете, я ношу высокие каблуки потому, что мне это нравится? Или эти жуткие чулки, в которых жарко в теплую погоду и холодно в мороз? Или шляпу, похожую на горшок для цветов? - Позавчера вы выглядели великолепно, - вдруг сказала Эмма, глядя прямо в глаза Регине. Она сама не понимала, зачем произнесла это, но, к ее удивлению, Регина слегка смутилась. - Это моя работа, дорогая, - она повела рукой. – И я вас уверяю, вы сможете выглядеть великолепно, если вас как следует одеть. - Так значит, то, что я выбрала, это опять… Регина тихонько засмеялась. - К сожалению, этим вы никого не удивите. И не покорите уж точно. Вам нужно носить обтягивающие платья, у вас прекрасная фигура, и не стоит скрывать ее. С этими словами она подошла к Эмме. - Давайте-ка я покажу вам… Она протянула руку. - Снимите этот мокрый пиджак и примерьте-ка кое-что. Эмма, словно не решаясь, смотрела на нее в течение нескольких секунд, а потом расстегнула пуговицы и сняла пиджак. Регина сложила его, глянула на простую рубашку с нацистским значком и кивнула на отгороженную занавеской примерочную в углу. - Там вы можете раздеться, а я принесу вам платье. Комбинацию можете оставить. Эмма, с радостью отвернувшись, пошла в примерочную. Оставшись в одной сорочке, она обхватила себя руками, как от холода, хотя никакого холода не чувствовала. Причиной было то, что она находилась здесь. И Регина тоже была здесь. И что-то происходило, что-то, что будоражило Эмму и не давало ей покоя. - Вы готовы? – голос Миллс раздался совсем близко за занавеской, и Эмма вздрогнула. - Да, конечно. - Тогда берите. Эмма высунула голову и увидела, что Регина протягивает ей платье серебристого цвета – с длинным подолом и крупными кружевами на вырезе. - Надевайте и выходите к зеркалу, - велела Регина, закусив губу. Эмма взяла удивительно легкое платье, и, когда она надела его, то сама поразилась тому, что почувствовала. Все ее тело оказалось на виду – грудь и живот, бедра и ноги были четко очерчены, и это невероятно волновало. Неужели женщины, которые носят такие платья, всегда ощущают то же самое? - Готовы? – нетерпеливый голос Регины резанул слух, вырвав ее из сладкого оцепенения. - Да, - Эмма откинула занавеску и ступила на пол. Оглядывая ее с головы до ног, Миллс улыбнулась, не подозревая, что ее улыбка моментально согрела Эмму до степени легкого жара. - Вот, о чем я говорила, - взяв Эмму за руку, она подвела ее к огромному зеркалу. – Только вы не застегнули сзади. Не успевшая возразить, Эмма почувствовала легчайшее прикосновение к своей обнаженной спине, там, где были крючки. Ее словно пронзило током. Регина медленно сцепляла один крючок за другим, и ее пальцы касались Эммы все выше и выше, а та стояла, замерев и надеясь, что этот момент никогда не закончится. Легкие как перышко прикосновения обжигали даже через ткань, и Эмма едва успела остановить себя – так сильно ей захотелось закрыть глаза. - У вас красивая спина, - вдруг сказала Регина. Эмма видела свое отражение, но Регина стояла сзади, и выражение ее лица в этот момент осталось загадкой. - Спасибо, - только и смогла сказать Эмма, когда сладкая мука закончилась, и она не знала, за что благодарит Регину – за застегнутое платье или за комплимент. - Вот теперь смотрите на себя, - и Регина встала рядом, глядя на лицо Эммы в отражении. Это было действительно… красиво, но Эмма мало смотрела на платье. Она смотрела на Регину. То, что они стояли так близко, и Регина смотрела на ее тело, показалось ей вполне естественным, как будто все это уже происходило когда-то… Никакой неловкости, никакого стыда. Все было гораздо более волнующим, чем это представляла Эмма вчера, когда, засыпая, мечтала о завтрашнем дне. - Вам нравится? – голос Миллс звучал глуховато, но глаза ее сверкали. Она смотрела на Эмму, как художник смотрит на свое творение – с восхищением и гордостью. - Да, - кивнула Эмма. – Хотя я чувствую себя… так странно… - Вы привыкли ходить в мешке, дорогая, - красивые губы изогнулись. – Теперь нужно отвыкать от этого и начинать становиться женщиной. - Через неделю будет прием в честь приезда Геббельса, и Густава пригласили… И мне придется туда идти… - Эмма сама не знала, зачем она говорит это, но почему-то ей казалось, что только Регина сейчас сможет понять, что она действительно имеет в виду. - Я сошью вам что-нибудь за неделю, - кивнула Регина. – Вы можете быть спокойны. На самом деле я уже начала шить… Эмма, ничего больше не стесняясь, огладила все свое тело, восхищаясь тем, как сидит на ней платье. Но чье оно? И почему так подходит ей? Не могла же Регина так быстро сшить его, даже не будучи уверенной в согласии Эммы? Но она не стала спрашивать. Регина права - некоторые вещи лучше не произносить вслух. - Мне нравится это, - сказала она смущенно, подчеркнув слово "это". Регина улыбнулась, снова вставая у нее за спиной. - Это не просто платье, дорогая, это зеркало. В нем каждая видит, какой она может быть на самом деле. Я держу его тут для стройных и красивых женщин, которые не верят в свою красоту и скрывают ее от мира. При последних словах Регины по телу Эммы побежала дрожь, еще более усилившаяся после того, как та положила руки ей на спину и принялась расцеплять крючки. Дойдя до шеи, Регина едва слышно чертыхнулась. - Что? - Ваши мокрые волосы, они застряли в крючке. Подождите… Она возилась с платьем, немного дергая Эмму за волосы, но это не было неприятно. Дыхание Регины касалось ее плеча и щеки, пальцы щекотали основание шеи, и Эмма замерла, вся отдавшись странному и сладкому чувству, пронзающему ее снова и снова, как острый нож. - Нет, так не пойдет, - пробормотала Регина, пытаясь убрать густую массу полупросохших волос Эммы вперед. – Ваши волосы… они мешают… Эмма перехватила пряди рукой, случайно коснувшись пальцев Регины. Теперь ее шея была полностью обнажена, и она со стыдом почувствовала, как кожа покрывается мурашками при первом же прикосновении. - Вам холодно… - глухо сказала Регина, и это был не то вопрос, не то констатация факта. - Немного, - соврала Эмма, хотя ей было жарко. В висках стучала кровь, а под кожей словно пробегал огонь. Никогда раньше она не чувствовала себя так странно. Наконец, Регина справилась с крючками. - Все, - она положила руки на плечи Эммы, забыв о том, что та так отчаянно стесняется, и, поддев пальцами лямки, спустила их с плеч, только потом сообразив, что перед ней не один из ее манекенов, а живой человек, который тут же дернулся так, как будто его укусили. - О, простите… - Регина убрала руки и отступила. – Я просто… - Ничего… - Эмма кинулась в примерочную, лихорадочно сдирая с себя платье и пытаясь ладонями охладить горячие щеки. Когда Регина спустила платье с ее плеч, она вдруг отчетливо представила совсем другие обстоятельства, при которых могло произойти подобное, и была в ужасе от внезапного возбуждения, которое охватило ее. Она вообразила, как эти легкие пальцы не останавливаются на плечах, а скользят вниз, на грудь, сжимая ее, и горло сдавило. Все это неправильно и странно, и ей следует убираться… Бежать, пока еще не поздно… Когда она вышла, полностью одетая, Регина стояла у окна, обвив себя руками. Обруч она сняла, и ветер ерошил ее волосы, придавая облику задумчивость и осеннюю красоту. Эмма остановилась. - Я готова… - сказала она. Регина обернулась. - Вижу, - слегка натянуто улыбнулась она. – Итак, что мы решим? Я шью что-то наподобие этого для приема? Эмма кивнула, опуская глаза. - А цвет? - Что? Регина отошла от окна, взяла в руки пачку рисунков. - Блондинкам идет синий и красный. Еще неплохо бы смотрелся черный, но я бы не стала пока шить черное платье – с меня хватит вида этой формы. Эмма едва заметно улыбнулась. - В таком случае, когда мне прийти? Регина прищурилась. - Давайте через три дня. Заказов сейчас много, но я успею, девочки помогут в ателье, а вашим платьем я займусь вечерами… Эмма кивнула. Она не хотела уходить. В этой мастерской ей было настолько спокойно и тревожно одновременно, что эта смесь показалась ей чем-то сродни наркотику – хотелось еще и еще, и ничто уже не могло помочь забыть, что она когда-то это испытывала. - Хорошо, я приду. - Я провожу вас. Уже стоя в прихожей и натягивая сырой пиджак, Эмма смотрела на спокойное лицо Регины, которая как будто хотела что-то добавить, и сама лихорадочно придумывала, что бы еще сказать. Но как назло, в голове была зияющая пустота, и, так ничего не сообразив, она произнесла тихо: - Ну… до свидания… Регина кивнула, закусив губу. Глаза ее мерцали в темноте. И тут Эмму как ударило. Она, сама не соображая, что делает, сделала шаг вперед и наклонилась к женщине, слегка касаясь губами ее рта. Все произошло в мгновение ока, и касание было таким легким, что Эмма не успела ничего почувствовать. Регина отпрянула, глядя на нее расширенными глазами, полными непонимания. - Что? Что вы делаете? – спросила она, хмурясь и прикладывая к губам кончики пальцев. Эмма залилась краской, мотая головой. - Простите, я… я сама не знаю, что на меня нашло, простите… Я… вы неправильно меня поняли… Она повернулась и стремительно вышла, не закрыв за собой дверь, и на лестнице гулким эхом еще долго разносился яростный стук ее каблуков.