Не вырывай же руку! Мне её ласк сегодня не надо. Мне довольно её касаться. Мне довольно чувствовать тяжесть её набухшей любовью и мощью, её непокоренной и гордой, только мне одной покорной твоей десницы, твоей горячей тяжесть чувствовать снова и снова…
Как только раздается щелчок закрывшейся двери, Эмма резко вскакивает с места. У нее и так дрожат руки, а в голове какой-то шум, а тут еще Густав с его утренними глупостями и Мэри Маргарет, которая последнее время становится все более наглой - приходит, когда ей вздумается, громко гремит кастрюлями, пробуждая Эмму от тяжелого утреннего сна, а если Эмма робко и рассеянно делает ей какое-нибудь замечание, не отвечает ничего, но выражение ее лица говорит само за себя, и частенько, кладя в рот первый кусок пищи, Эмма обнаруживает там волос или излишнее количество соли. С Густавом, понятное дело, ничего подобного не происходит. Но Эмме не до того. Она едва замечает присутствие Мэри Маргарет, и если еда пересолена, просто отставляет ее в сторону, потому что на самом деле есть ей совсем не хочется. Она с трудом заставляет себя проглотить хоть кусок, прежде чем недовольная Бланшард забирает тарелку и демонстративно хлопает дверцами шкафа. Эмма ждет, чтобы она ушла, но француженка даже не думает спешить - как будто нарочно начинает снова протирать и без того чистую плиту или надраивать блестящие кастрюли и чугунки. И тогда Эмма уж не выдерживает - входит в светлую, слепящую чистоту кухни и говорит, не глядя на Мэри - последнее время она вообще ни на кого смотреть не может: - Мэри, вы свободны на сегодня... А Мэри Маргарет всегда делает вид, что не услышала, хотя она прекрасно понимает по-немецки - оборачивается, и глаза у нее чернее змеиных зрачков, а на губах улыбочка: - Pardon? - Можете идти, - самообладания Эммы не хватает на такие длинные фразы, и она злится, но понимает - сорваться на Мэри выдаст ее гораздо больше, нежели бы она просто сказала правду. И она, нервно закусив губу, смотрит куда-то в окно, умоляя проклятую француженку, чтобы та не упиралась и просто ушла. И Мэри, кинув черный взгляд на ее сцепленные в замок белые пальцы, уходит, хлопнув дверью несколько сильнее, нежели этого требуют приличия. И начинается отсчет. Эмма смотрит на часы, каждые пять минут - стрелка безжалостна, она не хочет, ну никак не хочет ползти вперед, а за окном такой серый день, такие скучные, одинаковые дома, прохожие - все как один пришибленные войной, разрухой, оккупацией, и совершенно нечего делать. Ей нужно продержаться до пяти... И она берет какую-то книгу, читает, не понимая слов, заставляет себя читать, потом понимает, что книга-то на французском... Берет другую - немецкую... Открывает наугад - стихи... Никогда не любила стихи... Помимо воли глаза цепляются за стихотворение:То, что я на земле, то, что я - это темная, узкая улица, это скользкий холодный чулан, вечно запертая тюрьма, - не сможет никто отрицать.
Эмма бежит. Она почти бежит, поскальзываясь на камнях тротуара, мимо лавочников, расталкивает прохожих, оглядывающихся на нее, рвет на себя латунную ручку тяжелой двери. Нет, не так. Она не бежит. Она идет, пряча глаза в воде Сены, пряча лихорадочно трясущиеся руки в карманы пальто, ее плечи прямые и гордые, она идет по делу - пусть это дело страшнее всех смертных грехов. На часах пять... _______________________________________________________________________________ Она выходит из деревянной тяжелой двери парадной роскошного особняка на Парламентской улице. Этот особняк – один из тех, что строились на века: серый мрамор и золотая лепнина. Двадцать четыре года здесь располагался отель «Таджесс», но пришли немцы и превратили его в жилье для богатых и привилегированных, и именно сюда переехала Регина после приезда Робина в Париж. Внутри все осталось таким же, как было во времена отеля - длинные коридоры с красной ковровой дорожкой, теперь, правда, потускневшей от множества ног, коричневые двери с номерами, громадный вестибюль, в котором на смену портье пришел консьерж - безразличный и не имеющий возраста, знающий всех в лицо, смотрящий на Эмму своим полуравнодушным-полупроницательным взглядом, когда она входит и, явно смущаясь, кивает ему, пытаясь быстрее пройти мимо... Она приходит сюда раз в неделю, худая девушка в черном пальто, якобы на примерку к одной из самых известных модисток оккупированного Парижа. Спустя три часа она сходит по ступенькам вниз, с горящими щеками и опущенными глазами, бесшумно выходит, прикрывая дверь с таким тщанием, как будто от этого зависит ее жизнь. И в холле опять становится так тихо, что слышно, как летают мухи. Уже март, грязные улицы полны жизнью - текут ручьи, молодые воробьи шумными стайками перелетают с места на место, мальчишки и девчонки пускают в канавах кораблики. Грязный весенний Париж с его морозными ночами и ленивыми мокрыми днями, капель в водосточных трубах, вздувшаяся мутная Сена с ее полуразрушенными барками и невесть как уцелевшими художниками на ее берегах, маршал Ней в обрамлении голых сучьев на бульваре Монпарнас, залепленные бумагой окна домов, грязные башмаки прохожих... Волосы Эммы отросли до того, что закрыли половину шеи, и она стала стесняться их, убирать под шапочку или шляпку. Она мало что помнит из той весны, слишком много всего происходило, хотя внешне не происходило ничего. Густав пропадал на работе, Мэри Маргарет каждый день становилась все злее и безразличнее, Руби полностью растворилась в своем романе с Дэвидом. Она давала ему деньги, которые он брал с неохотой, дарила дорогие подарки, а он все также выставлял лампу на подоконник и принимал ее в своей каморке, правда, портрет так и не дописал... Эмму все это не волновало. Она жила от четверга до четверга, даже не считая дни, а как будто впадая на семь дней в состояние анабиоза - ее тело делало то, что должно было делать, ходило, ело, ложилось спать, говорило, и ей даже не было больно - она вообще ничего не чувствовала, словно внутри лежал кусок льда вместо сердца, и она спокойно отдавала свое тело Густаву, изображала наслаждение - теперь она научилась осознавать, как нужно притворяться, потому что познала разницу, терпела грубость Мэри Маргарет, потому что ей было плевать, что она там бормочет, издалека до нее доходили новости с фронта - Сталинград, большие потери немецких войск, Курская дуга, союзники, страны Оси... Участились облавы на евреев и комендантский час перенесли на более раннее время... Густав часто приходил злой, рассказывал, что начальство волнуется, дела на фронте идут хуже, чем рассказывают в газетах, правительство привирает ради общего блага... Но Эмма мало что слушала... Ее вообще больше ничто не волновало. Прошлое, настоящее и будущее сузилось для нее до четырех стен и потолка, и лица напротив, и жеста, которым Регина откидывала волосы ото лба. И глаз, которые смотрели куда-то дальше и глубже Эммы, куда-то в древнюю мудрость веков, куда-то за пределы Вселенной, в которой бесновались, мучили и убивали друг друга крошечные жалкие людишки... Вот она, дверь. Ключ тихо входит в замок. Темный коридор и ветви деревьев в окне, раскачиваются в странном танце. Жидкое стекло окон. Она щелкает выключателем. Никого. Идет по коридору, медленно ведя рукой по обоям, ощущая, как руки наполняются ожиданием прикосновения... Она идет в темноте, ориентируясь в ней так же уверенно, как если бы все было залито светом. Заходит в последнюю комнату. Смотрит на кровать. Потом раздевается так медленно, словно на краю шелкового покрывала лежит в небрежно-выжидающей позе молодой, прожигающий ее взглядом любовник и ждет, когда она станет нагой. Потом она идет в ванную комнату, а когда выходит, то видит красивую женщину, сидящую на постели. На ней пальто и шляпка, руки, освобожденные от перчаток, лежат на коленях. В карих глазах горит насмешка и что-то еще - ожидание, приправленное горечью. Она курит сигарету. Они смотрят друг на друга. - Ты давно пришла? - Нет, недавно. - Хорошо. - Что хорошо? Она садится рядом. Никто не отнимет у нее четверг и пять часов вечера. Регина всеми правдами и неправдами сделала третий ключ, боялась, что кто-то узнает, начнет задавать вопросы - зачем ей запасной комплект. Робина уже неделю как увезли на строительство моста под Париж. Никто не придет. Это лучшее на свете ощущение - сидеть вот так рядом и знать, что никто не придет. По крайней мере, на эти три часа. Она целует подставленные губы, осторожно, едва касаясь, кладет руку на бедро, виднеющееся в вырезе расстегнутого пальто. Они смотрят друг на друга, ласково глядят друг друга по лицу. - Господи, кажется, что мы не виделись целую вечность. - Да, целую вечность… - Как дела? - Брось… - насмешливо улыбается пришедшая из дождливого вечера четверга женщина, - тебе это важно? И через три часа она уйдет - встречать Густава, есть бурду, приготовленную Мэри Маргарет, и так будет продолжаться до тех пор, пока не пройдет неделя и они снова не окажутся рядом, пока не будут лежать, чувствуя друг друга всем телом, и так, словно больше ничего нет. Они лежат, касаясь губами, и шепчут, словно кто-то может подслушать их. Они обе любят, чтобы свет был выключен, чтобы не разобрать, где руки, а где ноги, чтобы не видеть, а только чувствовать – и тогда усиливаются ощущения. Это каждый раз как в первый – и нет насыщения этому голоду, и каждый четверг они сплетаются в такой неразделимый клубок, что, кажется, нет силы, способной разорвать его, и все-таки она есть. - Ты здесь, - повторяет Регина, и больше ничего не говорит, да и Эмма просто не может выразить словами то, что она чувствует. Она лишь целует, пытаясь сдержать себя, не стиснуть Регину крепче, не оставить на ней следов своего жадного желания... Улыбка скользит по губам. Сколько счастья могут излучать женские глаза? Эмма тонет в нем каждый четверг, а скорее купается, как в благодатном и очищающем бассейне, где есть только живительное тепло и лечебная жадность обладания. Переплетаются руки, один поцелуй перетекает в другой, и нет сил оторвать губы ото рта другого человека. Исступленные ласки переходят в более спокойные, потом – опять лихорадка, опять все, что копилось неделю, выплескивается наружу, и пламя горит еще сильнее, сильнее. Они никогда не пользуются никакими приспособлениями, для них радость – в них самих, эта радость внезапно настигла обеих, и она не исчезает. А потом они лежат в этой комнате, обнимая друг друга и чувствуя, как сладко соприкасаются соски и ноет внизу живота, и шепчут, ощущая дыхание на губах как еще одну разновидность ласки. - Тебе хорошо? - Да. - Почему ты говоришь шепотом? - Чтобы не спугнуть. - Что? - Тебя. Она целует ее. - В прошлый раз… - Что? - Со мной что-то произошло. - В каком смысле? - Знаешь, я… Я вернулась домой и вдруг поняла, что… - Что? - Что хочу тебя так же, как и до того. Улыбается. Женщины обнимаются крепче, пальцы их переплелись. Она кладет голову на нежную грудь. - Ты спала с ним в этот раз? - Нет. - Не смогла, - добавляет она. Рука гладит ее по щеке, зарывается в волосы, касается рта. - Ты такая красивая. - Я тебе сразу понравилась? - Сразу. С первого взгляда. Но знаешь, когда я поняла, что… хочу тебя? - Когда? Она нависает над Региной и смотрит в лицо, почти касаясь губ. - На тех скачках... Ты сидела, и я могла видеть тебя сзади. Я внезапно увидела... в общем, ты сидела, слегка наклонившись, и я увидела, - она заводит руку ей за спину и осторожно дотрагивается до косточки, выступающей у основания шеи, - вот это место, такое беззащитное, уязвимое. И я захотела поцеловать его. Глаза блестят в темноте. Она наклоняется и проводит языком по губам лежащей перед ней женщины. - Уже почти семь... - Я бы хотела проснуться утром и увидеть тебя рядом. Она опускает голову и касается языком впадины у горла. - И я бы тогда… Ты дрожишь. - И ты бы… что? - Ты дрожишь? Почему? - А ты не догадываешься? Еще ниже – руки ложатся на грудь и ласкают ее. Язык скользит по гладкой коже. - Я бы целовала тебя все утро... так, как тебе бы захотелось... делала бы все, что тебе захотелось... Руки опускаются на плечи. Она целует живот, короткие волосы рассыпаются, накрывая ее лицо. Регина запускает пальцы в белокурые пряди, что-то невнятно произносит. - Ты любишь так, да? - О господи, да. - Тебе нравится, когда я делаю так? - Да. Да. Она водит головой так, чтобы волосы прикасались к разгоряченной коже. Целует пах, нежные места у сгибов ног. Слышит стон и улыбается. - Мне кажется, я всю жизнь мечтала прикасаться к тебе вот так... Она опускается ниже, к ногам, целует ступни, маленькие косточки у щиколотки. - Когда я увидела твои родинки. Вот здесь. И здесь. И у колена. Я захотела их все перецеловать. Каждую в отдельности. Она двигается вверх, потом поднимает голову и встречается с лихорадочным взглядом. Кладет руку на нервно поднимающийся живот. - Я… мне никогда не было ни с кем так хорошо. - Мне тоже. - Я вообще не думала, что можно кого-то так хотеть. - Поцелуй меня. Резко звонит будильник на столике с региниными швейными принадлежностями. Обе синхронно поднимают голову. - Уже? - Кажется, да. И вот она опять на улице, тело медленно сковывает спокойствие, и больно только первое мгновение, а потом - пустота, как будто кто-то разом вводит в сердце новокаин, и Эмма уже спокойно идет по улице, чуть ли не думая о покупках для дома, забыв о губах и руках Регины. Это привычка, за три месяца она стала крепкой и привычной, как пальто, которое носишь изо дня в день, не думая о нем и не тревожась о его значении в твоей жизни... Странные отношения - они никогда не говорят о будущем, не строят планов, не обсуждают, что им делать. В тот первый раз, когда Эмма пришла к Регине, пришла, дрожа от непонятных пока чувств, когда стояла на коленях, сама не понимая, как на них оказалась, уткнувшись лицом в живот женщины, умоляя о чем-то, чего сама не осознавала, и вдруг почувствовала, как Регина тяжело опускается рядом с ней, встает, как и она, на колени, на холодный щербатый пол, касается ее лица ладонями, целует теплыми мягкими губами, а потом она помнит все урывками, будто ее кто-то оглушил, помнит настойчивые прикосновения и невыносимый жар, смущающие руки и полное отсутствие границ, словно с нее разом сняли все оковы и не нужно больше притворяться. И с тех пор Регина остается все такой же - на приемах и редких встречах в кругу высокопоставленных лиц она холодна, небрежно приветлива и высокомерно брезглива, она ни словом, ни взглядом не дает понять Эмме, что что-то вообще происходит между ними, она как будто вообще не замечает Свон, и только в четверг, день "примерок", как думают все окружающие, Регина становится собой - и когда Эмма склоняется над ней, вглядываясь в запрокинутое лицо, ей на миг кажется, что она понимает женщину, которую любит до умопомрачения, до беспамятства, и она целует ее, пытаясь передать все, что чувствует, телом, и только иногда, в перерывах, Регина что-то говорит, хотя обычно она молчалива, насмешлива и даже цинична, и Эмме сложно преодолеть чувство, что ее просто используют, хотя она понимает - Миллс незачем получать от нее то, что с избытком готовы были предложить ей десятки других. И проходит жаркое лето, лето 43-го года, лето, когда Робин, закончив строительство моста, проводит много времени дома, и четверги отменяются, и лишь иногда им удается вырваться, убежать куда-то на остров Ситэ и побыть там вдвоем, выпить бутылку вина, и украдкой подержаться за руки, как воришкам, которые укрывают награбленное, как преступникам, которым некуда идти, кроме как друг к другу... И заканчивается 43-ий год, волосы Эммы снова отрастают, немцы бомбардируют Гамбург, Италия безуспешно пытается освободиться от оккупации, открывается второй фронт... Уже тогда всем становится ясно - война будет продолжаться, но победа немцев не предрешена, силы вермахта слабеют, и Густав все чаще остается на работе, офицеры много пьют, ходят злые, потому что сверху им подкидывают все новые приказы, чистки и аресты продолжаются с новой силой, и Руби смертельно боится за Дэвида, а Эмма почему-то боится за себя... В Рождество они с Густавом идут в театр, поет какая-то дива, но Эмма ничего не понимает в опере, она смотрит украдкой на высокую прическу Регины, сидящей в партере, и одновременно с диким желанием оказаться с ней наедине ее пронзает общее для всех парижан в то время чувство - ощущение грядущей катастрофы... И улыбки, и смех, и опера, и наряды дам, и скверное вино в бокалах - все отдает горечью, будто уже понятно, что закончится все грандиозным крахом, и кто знает, какая беда постигнет утлую лодчонку судьбы Эммы Свон... Наступает 1944 год. _______________________________________________________________________________- Он толкает ее к стене. В сумерках его силуэт четко вырисовывается и кажется огромным. Он заслоняет собой кроваво-красный очерк солнца. Ей страшно. - Не трогай меня, грязная скотина, - шепчет она. Он резко смеется прямо ей в лицо и придвигается ближе. Могучие руки упираются в обшарпанную стену рядом с ее лицом. На губах она чувствует его дыхание. Вдруг она понимает, что ноздри ее раздуваются. Она жадно втягивает его запах. - Не делай вид, что тебе этого не хочется, - язвительно произносит он, и рука его движется вниз. Она пытается проскользнуть под его рукой, но он хватает ее за горло. Не сильно, но достаточно для того, чтобы удерживать на месте. Она ощущает, как под его пальцами отчаянно бьется ее пульс. Рука продолжает движение вниз. - Я закричу. - Кричи, никто не услышит. Он прав. - Да и если услышит, то пока прибежит, я успею задушить тебя, - шипит он. Она задыхается от ненависти и желания. - Русский ублюдок. Он резко рвет вверх ее тонкую юбку, и его пальцы, проследив линию бедра, принимаются нащупывать край белья. - Этот русский ублюдок сейчас будет лапать тебя, - шепчет он ей в волосы, - каждый дюйм твоего белого чистого тела… готовься, кошечка, ты получишь все сполна… и я не отпущу тебя, пока ты не будешь раздавлена окончательно… Его рука находит, наконец, край шелковых трусиков и скользит внутрь. - Нет, пожалуйста, нет… - Я буду трогать тебя, как пожелаю… - шепчет он, и от его слов внутри ее разворачивается пламя. Она уже не чувствует ничего, кроме жгучего голода. Да, ей хочется, чтобы он трогал ее, и от этого она еще сильнее ненавидит его. - Сволочь, скотина, грязное животное, пусти меня…пусти… Но он не слушает. Его пальцы ложатся на ее промежность, и она резко втягивает воздух. - Пожалуйста, Дэвид, - молит она, ощущая только одно – что сейчас у нее не останется сил даже просить. Он отстраняется, чтобы посмотреть ей в лицо. Руби бледна, как покойник, в глазах стоят слезы. Греховно прекрасные губы искусаны в кровь. - Ты умоляешь? - Да-да, я умоляю, прекрати… отпусти меня… прошу… Дэвид… Его губы кривятся в усмешке, акцент становится еще заметнее. - А мне плевать на твои мольбы и просьбы... И его палец скользит внутрь нее. Она громко задыхается и стонет от наслаждения. Он теряет голову. Продолжая сжимать ее горло, утыкается в растрепавшиеся волосы, а рука его продолжает движение. Уже два пальца входят в ее тело. Она прерывисто стонет. Ему кажется, что он трогает огонь. - Прошу тебя. …Но она уже не знает, о чем просит. Дэвид чувствует, как его член пульсирует, готовясь к разрядке. Он перестает душить ее, и ее руки взлетают вверх, чтобы обвить его шею. Он жадно прижимается к ней всем телом, а она трется об него, пока пальцы делают свое дело. И только когда он ощущает, как она стискивает его внутри себя, он со сдавленным звуком кончает прямо в штаны. Ее хриплое дыхание отдается у него в ушах. Не осознавая, что он делает, он поднимает руки и обхватывает ее лицо. - Ты такая красивая, - шепчет он перед тем, как впиться в ее рот. Он ждал сопротивления, но его не последовало. Он ждал удара, но она не противилась. Он как будто слизывает с ее губ огонь, а она покорно отдается ему. Грудью он чувствует каменно-твердые соски, упершиеся в его рубашку. Не прерывая поцелуя, он поднимает ее под бедра и раздвигает ей ноги. Тонкие трусики, разорванные на две части, летят на пол. И прежде чем она успела понять, в чем дело, он уже погружается в нее, пронзая насквозь. Она кусает его губу, и кровь наполняет рот. Она кричит, но он заглушает ее крик поцелуем с привкусом крови. Он делает только два коротких беспомощных рывка, и тут же оба кончают во второй раз. Обессиленно прижимая ее к себе, Дэвид валится на пол. Он все еще находится в ней, и она не сопротивляется. Он не хочет, чтобы она говорила, не хочет говорить сам. То, что он испытал, всегда похоже на смерть. И каждый раз так, каждый чертов раз, когда Руби приходит, хотя он ее не зовет... Ее тело лежит сверху, а плечи ходят ходуном. Она плачет. Несмотря на всю свою ненависть, Дэвиду становится ее жалко. Никогда ни с одной женщиной он не испытывал такого наслаждения, и ни одну женщину ему не хотелось унижать и мучить так, как ее. Но ее худенькие плечи трясутся, а влага просачивается сквозь рубашку Дэвида. Он не знает, почему она плачет. Инстинктивно он обнимает ее, и она вдруг застывает на месте. Потом поднимает голову и взглядывает на него. Его член все еще в ней, и когда их глаза встречаются, он снова начинает твердеть внутри ее тела. - Это изнасилование, - слабым голосом говорит она. - Ты ведь хотела этого, - возражает он. - Ты знаешь, что я тебя ненавижу? - Да. И, помолчав, добавляет: - Ты пахнешь, как летние яблоки. Что-то изменяется в глубине ее ясных глаз. Она облизывает губы. - Ты все еще во мне. - Мне нравится быть в тебе. Его руки прокрадываются под юбку, задирают ее и грубо обхватывают нежные ягодицы. - Ты чувствуешь? - Да, - шепчет она. - Что ты чувствуешь? Это чувствуешь? Он делает резкий толчок. Она вскрикивает. - Тебе больно? - Да, мне больно, - шепчет она, прижимаясь к нему теснее, утыкаясь лицом в шею. Он чувствует на губах шелковые легкие волосы. Он двигает бедрами еще сильнее. Затем перекатывается, придавив ее к земле. - А так больно? - Да, боже, да… сильнее… сильнее… - Сука, дрянь, стерва… Он целует ее мокрые от слез глаза, идеальные брови, упрямый распухший рот. - Как я ненавижу тебя, - шепчет она, отзываясь на каждое движение его тела сладкими покачиваниями бедер. - Да, ненавидь меня… грязная бешеная сучка… Он языком ласкает ее рот, шепча ругательства вперемешку с нежными словами, раскачиваясь на ней, пока сдерживаться становится невозможно, и он, закричав, не изливается в третий раз. Позже Руби сидит у окна, глядя на свой недописанный портрет. Прошел уже год с тех пор, как началась ее связь с Дэвидом, и она давно признала - она любит его гораздо сильнее, чем он ее, но она не может отказаться от этого волнующего и пугающего приключения - приходить сюда и отдавать ему свое тело, отдаваться как последняя проститутка, делая все, что он ни попросит и все, чего ему только захочется, и он обращается с ней все грубее, все презрительнее, а она молчит и терпит, лишь бы он не прогонял, лишь бы быть с ним, пусть так, пусть скрываясь и чувствуя себя потаскухой... Он пьет кофе, глядя куда-то в пол, полуобнаженный, прекрасный, как греческий бог, и Руби любуется им, и между бедрами у нее до сих пор влажно после их дикого соития, и его мрачное лицо пока не злит ее, она только что утолила жажду и теперь может перейти к делу. - Дэвид? - Что? Говоря это, он даже не смотрит на нее. Первое время Руби пыталась строить какие-то планы, терзала его и себя признаниями и выпытывала что-то про его прежнюю жизнь... Он прогнал ее, заявив, что ему не нужна сварливая жена и пусть она больше не приходит, потому что в постели все хорошо, но терпеть эти приставания вне ее он не намерен. Руби продержалась две недели, а потом пришла снова - похудевшая, с ввалившимися глазами, встала на колени, умоляя взять ее, умоляя позволить ей доставить ему удовольствие... И он пустил ее обратно, как собачонку, нагло и пошло усмехнувшись: - Что, зудит в одном месте, дорогая? Но она стерпела и это... Она вообще поняла, до какой степени унижения может дойти от любви к человеку. А пропасть ее унижения оказалась бездонной и бесконечной. Вот и сейчас, говоря с ним, она чувствовала его недовольство - неужто боится, что она взялась за старое? - Я говорила с Эммой... - И? - Ее муж Густав, он высокопоставленный офицер, ты знаешь, да? - Да... И что? Руби вздыхает, садится, скрестив обнаженные ноги, лицом к нему. Дэвид морщится: - Ради бога, оденься, с улицы все видно... И она слушается, встает, берет сорочку, надевает ее и теперь уж опускается на диван рядом с ним. Голыми ягодицами она чувствует шершавую поверхность дивана. - Густав сказал ей, что на фронте дела все хуже, настроение среди СС тревожное и скоро пойдут облавы... Их будет много, они собираются прочесать весь Париж в поисках нелегалов... Дэвид резко ставит чашку на стол. Руби вздрагивает. - Мне нечего бояться, - заявляет он. - Я не еврей. - Ты русский, - Руби кладет руку ему на бедро, но он встает, стряхивая ее ладонь. Он в бешенстве, и Руби невольно вжимается в спинку дивана. Один раз ей уже залепили пощечину - когда она пыталась вызнать что-то про его прежнюю любовницу, о которой он вскользь упомянул. - Ну и что? У меня хороший паспорт, его делали наши подпольщики... И вообще к чему все это? Руби качает головой. - Ты не понимаешь... Их не будет интересовать паспорт. Они его даже не посмотрят, даже не станут разбираться. Ты не немец и не француз, говоришь плохо и все знают, что ты русский. Они придут и просто заберут тебя в Дранси... А там... там... Дэвид стискивает кулаки, поворачиваясь к ней. - И что? - почти кричит он. - Что, по-твоему, я должен делать? Руби качает головой. - У меня есть один вариант, который я могу тебе предложить. Любовь моя, только выслушай спокойно... - Не называй меня так, - с отвращением говорит Дэвид, отворачиваясь и закрывая большими ладонями лицо. Он измучен, но она не знает чем, не может помочь и поэтому просто встает, чтобы обнять его: - Я и правда люблю тебя... Но он отбрасывает ее руки, отступая, мотает головой: - Нет, не говори мне этого... ты просто немецкая шлюха, ты просто пользуешься тем, как хорошо я тебя трахаю... не надо говорить мне про любовь... Руби глотает горькую слюну. - Пусть я немецкая шлюха, но я люблю тебя, - твердо говорит она. - И я могу спасти тебя, Дэвид... Могу! - Ладно, - он отходит к стене, опирается на нее спиной, скрещивает руки на груди. - Что ты предлагаешь? - Есть вариант, которым пользуются евреи уже много месяцев. В квартале Марэ живет женщина, она переправляет всех в деревню. Раз в неделю приезжает подвода с продуктами - овощи, куры, гуси, мясо и прочее... Так вот она кладет человека на телегу, засыпает соломой и мусором и вывозит из города. Пока что никто еще не попался, солдаты не очень-то копаются в гнилых объедках, а именно это ее муж увозит из Парижа - как бы под видом удобрения или чего-то там... Короче говоря, за деньги они сделают это, они увезут тебя и спрячут. - И что я буду делать в той деревне? Руби шепчет, оглядываясь, как будто кто-то может ее услышать: - В той деревне подпольный отдел Сопротивления. Они по реке вывозят людей на неоккупированные территории... И замечает, как вспыхивают вдруг глаза Дэвида, который наклоняет голову, вслушиваясь в ее слова. - Я дам тебе адрес той женщины, любимый, дам денег и ты сможешь уехать... Но это нужно делать скорее, пока СС не опомнилось... Если война будет проиграна, то они сожгут город и не оставят здесь ни одного не-немца... Ты понимаешь, что с тобой будет? Он кивает, сглатывает медленно и трудно и на миг вдруг становится тем Дэвидом, которого она полюбила, когда впервые увидела его в кафе... - Я могу подумать над этим... Руби, уже ничего не боясь, подходит к нему, преодолевает сопротивление, обнимает, ощущая тепло его тела и бешеный стук сердца в груди. Он на секунду позволяет ей расслабиться, а потом мягко, но твердо отстраняет. И говорит, глядя прямо ей в глаза: - Есть кое-что, чего я тебе не сказал, Руби... От неожиданности - по имени он практически никогда ее не называет - Руби не сразу понимает, что надвигается конец ее мира, темный и неотвратимый, и она просто стоит, глядя, как он опять подходит и берет ее руки в свои, нежно и ласково, как будто хочет встать на колени и предложить руку и сердце. - Я не сказал тебе кое-что важное о себе... Я женат, Руби... Я женат и приехал в Париж для того, чтобы быть рядом с ней... Ослабевшие, тяжелые кисти Руби обмякают в руках Дэвида. Язык во рту как огромная сухая змея - ворочается, ворочается, пока не складывает нужные слова: - И кто она? - Она француженка, Руби... Француженка и... еврейка...