Великое веселье

Для Руби моменты, когда она видела лампу, стоящую на окне мансарды Дэвида, становились чем-то вроде мистического экстаза. Даже их сеансы, когда она сидела, прикрыв скрещенными лодыжками пах, откинув голову на стену, полузакрытыми глазами провожая каждое движение Дэвида, слыша сухой треск кисти, бросаемой в стакан с растворителем, шуршание карандаша по бумаге, потом она и вовсе закрывала глаза, слушала его шаги, крики с улицы, каждой клеточкой обнаженного тела мечтая, чтобы он прикоснулся к ней, обнял, не были так волнующи, как те, когда она стояла, глядя на его окно... И в эти моменты она чувствовала себя такой невероятно живой, что едва дышала от переполнявших ее эмоций. Но он никогда не переходил рамки дозволенного. Она почти плакала, когда по вечерам, после сеанса, раздевалась и немигающим откровенным взглядом осматривала себя в огромное зеркало, повешенное в ванной - типично французская манера - что в ней не так? Почему он не хочет ее? Почему все мужчины, которых она встречала, сходили от нее с ума, а ей нужен был именно тот, который на нее даже не смотрел? Почему она сходила с ума от его мускулистых рук и лица типичного крестьянина - честного, открытого и доброго? Что в нем такого было, что ей, богатой и неглупой женщине, истово хотелось, чтобы своими измазанными в краске руками он испачкал ее всю, чтобы прижал ее к стене своей убогой комнатушки и взял, как простую девку, купленную на несколько часов... И это было невыносимо - так страдать от неразделенной любви. Но Руби бы не была Руби, если бы она просто плакала в тишине пустой квартиры, в ожидании мужа, которого никогда не было дома. Она аккуратно навела справки о Дэвиде - приехал он не так давно, но у него были связи с несколькими богатыми русскими, которые и устроили его в Париже. Картины его почти не продавались, клиентура не находилась, что, впрочем, было неудивительно - в оккупированном городе, где великой ценностью были шелковые чулки и настоящий кофе, искусство ушло на второй план. Еще были отрывочные сведения о какой-то девушке, с которой якобы видели Дэвида пару раз - не то брюнетке, не то рыжей... кто она была, никто не знал, а вообще, как сказали Руби, парень вел себя не хуже монаха - никаких связей и компрометирующих ситуаций. Он не пил, не играл, не связывался с богатыми дамами. Не посещал кабаре и не дрался. Не курил гашиш и не промышлял контрабандой. В общем, он был чист, за исключением того, что его национальность в любой момент могла отправить его в лагерь. И это подстегивало страсть Руби еще сильнее - каждая встреча мнилась ей последней, но картина писалась медленно, и Дэвид не позволял ей даже взглянуть на нее. И каждый раз, идя к нему в каморку, Руби говорила себе - я попробую еще раз, я предложу ему себя... И каждый раз, видя его спокойное, чуть отстраненное равнодушие, она молчала, комкая край жакета, и ждала, когда он скажет, небрежно указав кончиком кисти на диван - проходите... И в эти моменты она казалась себе маленькой девочкой, ждущей, что старшеклассник хотя бы посмотрит на нее, не то что заговорит... И так тянулось долго... Но в тот день, накануне приема, она не выдержала. Пальцы сжимали стакан с дрянным французским пойлом- приличной водки в Париже было не достать... Сжимали долго, пока Руби не сдалась и не опрокинула его в себя, залпом, как лекарство, обжигая гортань и желудок тягучей огненной змеей. Внутри сразу стало тепло - голова прояснилась, и мир пришел в равновесие. Руби оделась, не спеша, смакуя свое отстраненное равнодушие, свою непоколебимую уверенность в том, что она делает... Белье она надевать не стала, и холод бил ее по ногам, руки дрожали, пока она шла к Дэвиду, во рту было сухо и гадко, но глаза не отрывались от лампы на окне. Она видела ее за несколько кварталов - еще до того, как ступила на грязную мостовую напротив его дома - и когда пальцы дернули ручку двери, Руби не мешкала. В каморку художника она вошла, сбрасывая с себя одежду, как бабочка, которая освобождается от кокона, как новая, ничем не испорченная Руби, которая впервые отдается мужчине. И на этот раз Дэвид не успел ничего сделать... _____________________________________________________________________ Пальцы нервно комкали край платья, глаза застилали слезы. Эмма едва успела сморгнуть их, как в глаза бросился стоящий у дверцы шкафа чемодан. Его чемодан. Чемодан ее мужа. Робина. Раньше он был мифической фигурой, чем-то неясным, существующим только в сознании Эммы, как, например, Новая Гвинея. Она есть, но она так далеко и на нее настолько плевать, что можно не задумываться, не волноваться... Реальностью была рука Гау на спине Регины, его шепчущие что-то на ухо губы, его запах на теле женщины, которую она желала. Робина не было. И вот теперь Регину словно отбросило еще дальше, на тысячу километров, туда, где был хозяин, владелец, тот, кто ИМЕЛ ПРАВО. Его чемодан, его шея, вокруг которой порхают руки Регины, завязывая галстук, его губы у ее лба, говорящие что-то, какие-то слова, которые не важны сами по себе, но самим фактом своего существования доказывают его владение Региной, его присутствие в этом доме, в этой комнате, в этой женщине, его непробиваемое счастье - и Эмму душат слезы, она едва видит ручку двери, хватает ее, и тут сзади раздается мягкий хриплый голос: - Подождите... И Эмму словно током бьет. Она повернулась, вся в тисках смятения и охвативших ее чувств, глянула на подошедшую Регину. Та молча, закусив губу, смотрела на нее, протягивая ей какой-то сверток. - Что это? Регина пихает ей сверток, толкает его в сжатые руки, словно злится - нервным и быстрым движением. - Берите. Это второе платье... И прибавляет язвительно и преувеличенно громко: - То самое, которое вы никогда не наденете... Тон у нее насмешливый, но глаза смотрят грустно, и вся она как наэлектризована... Сердце в груди Эммы бьется тяжко и больно. Она пока ничего не понимает... Изумленно взяв сверток, Эмма осторожно, кончиком пальца приоткрывает плотную бумагу - алый, невозможный цвет бьет по глазам даже в полумраке прихожей, поражает, ошеломляет. Она резко сминает сверток в руках, а второе, синее платье, так и свисает с запястья, как ненужная тряпка. Отведя глаза в сторону, девушка мнется, не имея сил повернуться и уйти. Под испытующим взглядом Регины ей не по себе. - Что происходит? Хороший вопрос. Если бы только Эмма могла на него ответить... Она опять повернулась, взялась за ручку двери, и тут прохладные пальцы коснулись ее руки. Регина стояла совсем близко, так близко, что нельзя было это выносить. Эмма рванулась вбок, только бы успеть, собрать в охапку обрывки себя и заставить успокоиться. Шаг - и стена, некуда бежать. И ведет она себя до невозможности глупо... Так глупо, что тут уже можно ничего не говорить, руки трясутся, а в животе словно ворочается что-то скользкое и мерзкое. - Ничего. Ложь. Такая очевидная, такая голая, но Регина молча вырывает платье из рук Эммы, впервые проявляя какие-то чувства, отличные от вежливости или профессионального участия. - Помнете, завтра же прием... - Наплевать... Но Эмма молча смотрит, как Регина расправляет платье, складывает его аккуратно, как будто все, что ее волнует - чертова ткань, и ее охватывает бешенство. Она сама не понимает, что происходит, просто в какой-то момент ее рука протягивается вперед и хватает, рвет из рук тонкое платье, а в другой момент они обе застывают друг напротив друга: одна молча смотрит на валяющийся под ногами комок, другая ошеломленно на нее. Потом глаза встречаются. Эмма сама не знает, как так получается, но она уже рядом. Она никогда в жизни не делала ничего подобного - разве что в прошлый раз, и ей отказали, но теперь она не думает о том разе, она просто хватает женщину за локти, почти грубо, почти резко, притягивает ее к себе и целует. И губы Регины, такие теплые и холодные одновременно, такие нежные, не похожие на твердые губы мужа, невольно дрогнули вдруг, как будто та хотела что-то сказать, а может, они, эти мягкие губы, и не были против, что их целуют... Никто ничего не делает. Они просто стоят так - губы к губам, и одно только ощущение близости так ошеломительно приятно, что Эмма едва не стонет. Регина не двигается, руки ее опущены, и краешком сознания, сквозь пелену запретов и морали, Эмма вдруг понимает, что делать, и одной рукой обнимает женщину, крепко обхватывает ее талию, и это так необычно - Регина оказывается гораздо более хрупкой, чем можно предположить, глядя со стороны, от нее пахнет персиком и чуть-чуть сигаретами, и в объятиях, когда не видно ее глаз и насмешливо изогнутых губ, она вдруг становится беззащитной и податливой, как глина. Француженка прерывисто вздыхает в губы Эммы, подается к ней, хотя их тела прижаты друг к другу так тесно, что нет и миллиметра, и Эмма углубляет поцелуй. Так спокойно, нежно, никогда еще касание другого человека не причиняло Эмме подобных страданий - боль и счастье льется, бежит от губ к груди и дальше, вниз, где мучительно ноет внизу живота, а перед глазами у Эммы бегают круги, и она только падает куда-то, сама не зная куда. Под ее жадным поцелуем голова Регины откидывается назад, руки высвобождаются, чтобы лечь на плечи Эммы, легко, как крылья, которые вдруг вырастают за спиной, и девушка так сильно стискивает Регину, что та вскрикивает от боли... Слишком... Она с усилием выныривает из омута, чтобы оторваться от желанных губ и взглянуть в раскрасневшееся лицо. Та отталкивает ее, отворачивается, но Эмма уже опять тянется к ней, берет за руку. - Что? Что? - Нам не нужно... нельзя... Регина отступает на несколько шагов, мотает головой, ее рука выскальзывает из руки Эммы. - Нет, нельзя... - Почему? В голове вообще нет слов, только тягучее, невозможное желание, только беспорядочное чувство страстной тоски - не забирай у меня свое тело, не отталкивай меня, подожди... Регина прижимает к щекам ладони, чтобы с усилием - это заметно даже со стороны - взглянуть на Эмму. - Уходи, - тихо говорит она, и простое слово оглушает Свон как удар топора по темени. - Почему? - Уходи, - внезапно Миллс превращается в саму себя. Лицо ее покрывается матовой бледностью, руки сложены на груди, она отстранена и спокойна. И как контраст - девушка с закушенной губой и безумными глазами напротив нее. - Нет, подожди... как же... - Уходи, Эмма. Сейчас. Холодный тон, она поднимает брошенное платье, подает его Эмме, глядя в сторону. Когда Эмма, наконец, решается протянуть руку, она удивленно видит, что та дрожит. Все тело будто не повинуется ей, словно она соткана из облаков и камня одновременно, и внутри - сплошное желе из внутренностей, и никто не может помочь ей прийти в себя. - Ладно! - Эмма вырывает платье из рук Регины. - Ладно! Как скажете, мадам Локсли... В этот момент Регина резко вскидывает глаза - мадам Локсли или Гау или черт знает кто еще - но она уязвлена или удивлена, глаза блестят в полумраке. Эмма отворачивается к двери. Уже на улице она думает, что ни за что не пойдет на тот чертов прием. Увидеть Регину даже не с одним, а с двумя ее любовниками одновременно - есть ли мука страшнее? Но, конечно, она пойдет. Ей даже не нужно убеждать себя. Она пойдет и будет самой красивой, самой сексуальной женщиной на этом вечере. И пусть Регина смотрит на нее, пусть думает о том, что они могли бы пережить вместе... Она целовала меня, думает Эмма с затаенным злорадством. Пусть она думает про меня, что хочет, но на поцелуй она ответила! И весь ужас происходящего затмевается невозможным ощущением счастья, такого сладкого, что в груди щемит. Она смотрит на грязные улицы, взъерошенных замерзших голубей, на съежившихся людей, грязных, оборванных, спешащих в теплые дома, ее пальто расстегнуто, холодный ветер бьет по груди, по обнаженным ключицам, на щеках горит румянец - ярко-красный, как у чахоточной, и прохожие смотрят на нее удивленно, оглядываются, а она несется по набережной, сжимая растрепанный, разорванный в спешке сверток, и глаза у нее шальные, как у пьяной... Дома она надевает красное платье – невероятно обтягивающее, с глубоким вырезом, откровенное и неприличное, долго смотрит на себя в зеркало. Что-то безумное, электрическое, пронзает ее при виде своего выставленного на всеобщее обозрение тела. Она проводит руками по бокам, представляя себе, как люди будут смотреть на нее, как будут бесстыдно раздевать глазами, воображая, что у нее под платьем, как она будет идти по залу, провожаемая сотнями взглядов, к той единственной, ради которой она надела это платье, и ей все равно, что подумают люди. Никогда еще Эмма не чувствовала себя настолько свободной. Это все она, думает Свон, она сделала меня бесстыжей, независимой, она пришла в мою жизнь как золотая птица и распахнула окна, чтобы в них ворвались все ветры этого мира, разметав мою упорядоченную правильную жизнь. Она представила себе этот чулан, в котором жила, все эти запыленные, скучные вещи, расставленные по своим местам, замороженные и застывшие, ледяные и строгие, вещи, которые она считала нужными и необходимыми - все эти правила, традиции, моральные устои, все, что годами питалось ее кровью, ее молодостью, ее жизнью, которую можно было бы прожить по-настоящему, так, как хотелось, а не так, как диктовали другие. Она потратила драгоценные минуты молодости на то, чтобы быть старой. Она не любила, не дышала, не жила. И вот теперь, первый раз, прожив 28 лет, она стоит в платье шлюхи, в платье падшей женщины, которое она надела ради другой женщины – не ради богатства, не ради мужчины, не ради положения – просто ради того, чтобы чьи-то глаза остановились на ней и замерли в немом восхищении – и она знает, ЧТО поставлено на кон, она знает, чем может пожертвовать ради Регины, но ей теперь все безразлично. Она катится в пропасть и знает об этом, и пропасть так глубока, так невероятно притягательна, что упасть в нее - это счастье, о котором можно только мечтать. Она яростным движением освобождается от платья, глядя на себя, на свое взбаламученное отражение как-то по-новому, словно она только что впервые встретила саму себя и теперь изучает это тело с пристальным вниманием медика или влюбленного. Она свела меня с ума, колотится в груди, сладкое возбуждение ползет по животу. Эмма представляет себе обнаженную Регину на простынях, томный жар, который плывет по помещению из окна, обволакивает тело и лишает остатков разума. Ей хочется сию минуту оказаться там, на приеме, она никогда еще не чувствовала себя такой молодой, взбаламученной, как шампанское в бутылке, которое только ждет, чтобы из него вынули пробку, и оно выплеснулось, заливая пеной все кругом... Но до приема еще сутки, и скоро придет Густав, и начнется ежевечерняя мука - терпеть его пальцы на бедрах, его поцелуи на шее, его тяжесть, его прикосновения, его страсть, которая вдруг всколыхнулась, как будто подстегнутая ее - пусть и ненастоящей - неверностью. Теперь он в ней каждую ночь, и это ужасно, это просто невыносимо - ощущать его там, где все ноет от желания к другому человеку, чувствовать его тело, такое грубое и жесткое, и воображать себе Регину, гладкость ее кожи, ее запах... Она вспомнила, как ощущала губами губы Регины, влажные, свежие, горячие, как огонь, как загорелась от простого соприкосновения губ, так, как никогда не загоралась от поцелуев с Густавом. Она прижала ладони к щекам... Господи, что за шутки шутит с ней жизнь? Прожить всю жизнь с мужчиной, привыкнуть считать себя холодной, нестрастной, думать, что уже никогда не будет в ее жизни того, о чем пишут в романах и о чем снимают фильмы, и почти в тридцать лет воспылать вожделением не к кому-то там, а к женщине, такой же как она, пусть и бесконечно красивой, но все же женщине, а что одна женщина может предложить другой? Эмма чувствует, как жар заливает ее щеки. Лежать в постели с Региной... Но ведь секс может быть только у мужчины с женщиной, ну, то есть настоящий секс, а не просто баловство. Или она ошибается? Вспоминая поцелуй, Эмма пытается представить, что могло бы быть дальше, но ее воображение смущенно замирает. Она нервно оглаживает платье на животе и бедрах, закусывает спекшиеся губы, чувствует жаркую волну, побежавшую по телу, сжимает бедра... никогда раньше она не чувствовала подобного - щеки горят, во рту моментально становится сухо от непонятных чувств, ноги дрожат... Неужели она найдет в себе силы посмотреть в глаза Регине после случившегося? Она вспоминает Регину – тот взгляд, который она бросила после поцелуя… Эмма так неопытна в вопросах любви, она совсем ничего не знает, не понимает, все эти тонкости, умение читать язык тела, распознавать значение слов - ей почти тридцать, она никогда не была влюблена... ЧТО стояло за этим взглядом: стыд, горечь, отвращение? Что стояло за этими глазами, в которых не было ни тени жалости? Они были непроницаемы и спокойны, но важно ли это - ведь Эмма все равно не хотела смотреть ни в чьи глаза, кроме ее, но и в них смотреть было страшно... Она знала, что прочтет там свой приговор: что все кончено, что она совершила страшнейшую ошибку в своей жизни, что то, что было главным и самым важным, есть безумный грех, глупое и ужасное преступление, за которое никогда не расплатиться. И потом она лежала в темноте, считая минуты, и они текли так быстро и падали, как капли, и она впервые боялась жить, и ей было страшно умирать. Потом, когда она очнулась от этого полубредового состояния, то поняла, что не знает, сколько времени. Это ощущение безвременья, потери ориентации в пространстве, помогало думать, что мир как бы замер, и она сможет не платить… по крайней мере пока… А еще она мечтала о Регине. Она представляла себе, что случится чудо, и откроется дверь, но это будет не Густав, не Мэри-Маргарет, а придет ОНА, и русские наконец разбили немцев, и весь чертов город погиб, и остались только они двое, и она сейчас появится и скажет, что им не нужно бояться, потому что не осталось никого, кто бы смог их осудить... Но в дверь вошел муж. Было всего лишь полвосьмого вечера... _______________________________________________________________________ Прием, один из пиров во время чумы, давали в Елисейском дворце. Как только зажглись первые фонари и серый туманный сумрак пополз по улицам, как только попрятались в свои норы недобитые жиды, мелкая беднота и рядовые французские граждане, к огромному, освещенному сотнями огней дворцу стали съезжаться машины – все как один черные, блестящие свежевымытой краской, пахнущие бензином и резиной… Лакеи в парадных ливреях открывали дверцы, из них выходили мужчины в эсэсовской форме или строгих костюмах, топали ногами на влажной мостовой, лениво ждали, когда из машины появится дама – очередная упакованная в шикарное даже по военным временам платье, сверкающая не хуже фонаря своими бриллиантами, губами, кольцами поверх митенок, качающая перьями на изящных шляпках по последней моде, в шелковых чулках и с одинаково скучающе брезгливым лицом. Потом дамы клали руку на предплечье мужчины, и пара медленно, не спеша, поднималась по ступеням, и стекающиеся отовсюду люди сверху смотрелись как муравьи, возвращающиеся домой после трудового дня. У раскрытых ворот два охранника с автоматами неподвижно смотрели в ночную мглу, стоя навытяжку, как почетный караул. За дверями встречал гостей сам полковник Радомский с супругой – полной, дебелой блондинкой в серебристом платье, обтягивающем ее круглый живот и широкие бедра. Ее слишком сильно накрашенное лицо в свете газовых ламп смотрелось как лицо трупа, на губах блестела улыбка – словно приклеенная. Полковник, высокий сухощавый мужчина с ледяными глазами – жал руки мужчинам, символически прикладывался к запястью дам, а затем мгновенно переключал свое внимание на следующую пару. Ждали Геббельса, который накануне прибыл в Париж и обещал быть на приеме, но он задерживался. Прочие же – весь бомонд немецкой оккупации – уже собрался в огромном зале, украшенном бумажными цветами и гирляндами, сплетенными из бумаги рядовыми француженками, которых на прием не пригласили. По периметру зала были расставлены столы, сверкающие конфискованным у парижан фарфором, шампанское покачивалось в высоких бокалах, а снующие повсюду черные официанты вносили разнообразие и шумиху в неподвижную толпу гостей. Стоял тихий мерный гул разговоров, сопровождаемый позвякиванием бокалов – гости еще были трезвы и вели чинные беседы, стоя небольшими группками по трое-четверо человек. В центре зала стоял Мартин Гау, рядом с ним оберштурмфюрер Паулс, его жена и дочь – тощая, с лицом идиотки и глазами навыкате. Поодаль, рядом с круглым столиком, в толпе мужчин и дам, расположился Робин Локсли, рука которого обнимала за талию Регину. Выглядела она обворожительно – в шикарном черном платье до пола, на каблуках, с высоко убранными волосами и жемчугом в ушах и на обнаженной шее, в черных митенках, она со скучающим видом осматривала зал, словно ища кого-то, и не отвечала на пристальные взгляды Гау,который не сводил с нее глаз. Какая-то дамочка безуспешно пыталась привлечь его внимание, но он пару раз ответил ей так, что она покраснела и отвернулась, пожав плечами в ответ на безмолвный вопрос подруги, ради которой и согласилась окучивать Гау. Весь Париж знал, что Мартин спит с Региной, но теперь ведь появился Робин... И многочисленные немецкие фройлян сразу же накинулись на бедного Мартина, лелея мечту утешить несчастного красавца, подарить ему капельку ласки, которая сможет отвлечь его от страданий по шлюхе-портнихе. Но все было напрасно. Гау не обращал ровно никакого внимания на стайки девушек, бросавших на него призывные взгляды, его сумрачные глаза не отрывались от красивой пары у столика - Робин, высокий, стройный, в прекрасно пошитом костюме, обнимал Регину, изредка говорил ей что-то, касаясь губами уха, иногда улыбался, как казалось Гау, пошловато и интимно, а Регина, слегка уставшая, с тенями, залегшими под глазами, отвечала ему тихо и нежно, и Гау выпил уже четыре рюмки коньяку, прежде чем смог отвлечься и не глазеть на любовницу. Когда начались танцы, он нехотя выбрал из толпы какую-то первую попавшуюся девицу и повел ее в центр зала. Регина на него даже не взглянула. Робин что-то говорил ей, одновременно пожимая руки и отвечая на вопросы, зал гудел, как пчелиный рой, и Регина, оглядывая толпу, думала, что больше всего на свете хотела бы лечь спать. Но ей полагалось быть здесь... Робин только вернулся, начальство желало его видеть, и она обязана была находиться рядом с мужем, улыбаться и светиться от счастья, даже если при этом у нее на душе скребли кошки. Она осторожно потянула к себе очередной бокал с шампанским - незаметно, чтобы никто не увидел, хотя сама давно потеряла счет выпитому, но алкоголь на нее не действовал... Она и сама не понимала, что с ней, почему внезапно все, что давно было похоронено и забыто, всколыхнулось внутри и не давало покоя... Ничего ведь ужасного не произошло? Или все-таки...? Глоток ледяного вина потек по пищеводу, она поперхнулась, закашлялась, прикрывая тыльной стороной руки рот... Стоявший рядом Робин удивленно посмотрел на жену: - Что такое? - Ничего...- Регина сама поразилась хриплости своего голоса.- Мне просто надо в дамскую комнату... - Проводить? - Нет, - слегка тронув его за локоть, она пошла сквозь толпу людей. Сегодня все слова казались ей пустыми. Лица, обрюзгшие, смеющиеся, странные, красивые, уродливые, запах духов, пота и разгоряченной кожи - черные мундиры, белые рубашки, высокие прически дам... Регина почти бежала к выходу. Гулкий горячий шум бился в голове, тошнота подкатывала к горлу... хотелось остаться одной... В коридоре стоял густой, пропитавший все запах сигарет - на пуфиках и диванах сидели дамы с длинными мундштуками в руках, а кавалеры стояли, небрежно облокотившись о стену, и увлеченный дым клубился повсюду, как туман, сквозь который ей надо было пробиться. Дамская комната пуста. Слава богу. В виске пульсировала боль, отчетливая и вместе с тем неуловимая, от такой тяжело избавиться. Регина намочила полотенце, прижала его ко лбу, перчатки тут же намокли, но ей было все равно. Отняв влажную ткань от лица, она взглянула на себя в зеркало - на лбу слиплась пудра, глаза блестят лихорадочно, губы сухие и дрожат... Шампанское - да не шампанское, а что-то другое - билось в ней, искало выхода, трепетало чуть-чуть... И она с испугом посмотрела на дверь комнаты... Выходить не хотелось... Отчего-то было страшно. Когда Регина заставила себя покинуть дамскую комнату, прошло уже почти двадцать минут. Огромные часы били десять - Геббельс так и не приехал, и полковник Радомский злился, распространяя вокруг облака яда и полупьяных острот. В соседнем зале официанты накрывали на стол - на белоснежных скатертях, конфискованных из подвалов дворца фарфор эпохи Людовика ХVIII, на нем - серебряные приборы, сверкающие бокалы, вино, водка - контрабанда из России - фаршированная утка, паштеты, сыр, ветчина, галантин, даже трофейный коньяк в запыленных бутылках... Когда Регина появилась в зале, Робин, увлеченно слушавший толстого офицера, взволнованно глядя на нее, широким шагом поспешил навстречу: - Где ты была? Я уж хотел идти искать... Геббельс не приехал... - Я в порядке... Что? В этот момент, странный и длинный, пока Робин открывал рот, чтобы ответить, она вдруг уловила в толпе что-то необычное, пока что не оформленное, но ошеломительно притягивающее взгляд... - Геббельс... он не приехал, - отхлебнув, говорит Робин, но Регина его уже не слышала. Она увидела Эмму. Невозможное красное платье, яркое, как факел, режущее глаз - спина полностью обнажена, худые лопатки и длинная впадина позвоночника, изгиб бедер, а шея такая тонкая, прямая, и короткие волосы, не закрывающие шею и плечи, сделали ее безумно открытой, будто она явилась голая - у платья не было рукавов, и Регина увидела, как поднялась рука, берущая бокал, как чуть повернув голову, Эмма показала край подбородка и нос - и улыбающиеся кому-то губы... Контраст с той, пришедшей к ней на первую примерку серой мышкой, был так силен, что Регина почти не заметила, что вокруг Эммы стоит множество людей - к тому же по-хозяйски поддерживающий ее под локоть Густав, уже заметно выпивший, раскрасневшийся, и такой самодовольный, словно его снова повысили. Он не сводил глаз с Эммы, влажные губы улыбались, а она молча отпивала маленькими глотками вино, кивая в ответ на какие-то слова, и - тут Регина заметила это - периодически оглядывала зал, словно ища кого-то. Когда до нее дошло, кого ищет Эмма, Регина почувствовала, что краснеет. Вчерашнее происшествие во всех красках встало у нее перед глазами, и она поспешно отвела глаза, пытаясь сосредоточиться на том, что говорил Робин. Неожиданное преображение Эммы стало потрясением для всех. За всю жизнь она не получала столько комплиментов, сколько за этот вечер - а уж Густав так и совсем сходил с ума от счастья. Когда пришла пора ужина, Эмма незаметно взглянула на Регину - та танцевала с Робином. Регина даже не заметила ее, никак не отреагировала на платье и казалась такой безмятежно счастливой, кружась в объятиях мужа, что в груди у Эммы жгло от ревности. Она никогда еще не пила столько шампанского, не слышала столько слов в свой адрес, не была такой несчастной и счастливой одновременно. Вокруг кружились люди, бессмысленные разговоры, смех, потные пальцы, запах начищенных сапог и сигарет, потом они садятся за длинные столы - Регина где-то на другом конце, даже не поймать взгляд, - и полковник говорит тосты, сожалеет, что не прибыл Геббельс, он приболел слегка, потом все едят и пьют, и почему-то все это мало остается в памяти Эммы... Она помнит, что мысли о Регине куда-то уходят, и она танцует с какими-то мужчинами, слушает их комплименты, потом целуется с Густавом на балконе, потом Руби - усталая и трезвая Руби, которая вообще не выпила ни глотка, ведет ее в дамскую комнату освежиться, исчезает куда-то, будто испаряется, и тут Эмма резко трезвеет - дверь открывается и входит мадам Миллс. Эмма сидит на низком пуфике, привалившись спиной к стене - поза не слишком сексуальная, но она устала от этого платья, от притворного смеха, от того, что та, ради которой она все это делала, даже не реагирует на нее - и когда Регина, удивленно приоткрыв рот, останавливается на пороге, пьяная Эмма насмешливо закидывает ногу на ногу: - О, мадам Локсли... рада приветствовать... Время давно за полночь, и Регина мечтала увести Робина домой еще час назад, но офицеры затеяли штос, а Робин, когда выпивал, становился азартен. Впрочем, она могла бы уехать и сама, но что-то останавливало ее, не давало покинуть прием. - Добрый вечер, - цедит Регина сквозь зубы. Она не собирается разговаривать. Ей нужно только поправить макияж - в зале чертовски душно, и влажная кожа невыносима... Весь этот вечер невыносим, и эта девушка невыносима... и зачем она только приехала в Париж? Эмма, ожидавшая чего угодно, но не равнодушного презрения, гордо выпрямляется на своем пуфике. - И все? А как же комплименты моему платью? Ведь это вы его сшили... Да еще и без примерки... Регина,стоящая лицом к зеркалу, бросает на Эмму быстрый взгляд. Пуховка в ее руке замирает... но лишь на мгновение... такого язвительного тона у Эммы она еще не слышала никогда. - Как? - Эмма встает. - Как вам удалось так угадать? Она не так уж пьяна, подумала Регина, глядя на скрестившую руки Эмму. Но что-то в ней изменилось. Что-то опасное сверкало в серых прищуренных глазах. - Опыт, - коротко отрезает Регина и опускает руку с пудреницей. Эмма смеется, громко и оскорбительно равнодушно. А потом, отсмеявшись, говорит так серьезно и тяжело, сверля Регину взглядом: - Зачем вы его сшили вообще? И тут наступает тишина. Потому что сказать можно много всего - и все будет ложь. Потому что Регина вдруг опускает глаза, словно ища внутри себя что-то, и никак не может найти. И это мгновенное замешательство было ошибкой. Если раньше Эмма еще сомневалась, думала, стоит-не стоит, если сквозь пелену шампанского ей мерещилось, что она круглая дура и все себе придумала, то теперь вдруг ей стало ясно - разговаривать не о чем. Бывают в жизни такие моменты, когда два человека, оказавшись наедине, пытаются что-то произносить, какие-то глупые слова, изображать что-то, мешать сами себе... И так длится долго, пока один из них - а может, оба сразу, не понимают, что говорить не нужно. Слова лишь мешают, они ничего не строят, слова - камни, слова рвут сердце влюбленного, лишают гордости, увлекают в бездну, они как печать, как оползни, как горсть песка в ладони... И они лишние, сейчас и здесь, где двое стоят друг рядом с другом и пытаются обойти извечный закон бытия... Эмма покачала головой, глядя, как молча Регина теребит в руках пудреницу. Потом, едва шевеля губами, спрашивает, и ее слова, почти шепот, звучит как колокол в ушах Регины: - Если вы сейчас скажете уйти, я уйду, и больше никогда не появлюсь. Вы хотите этого? Сердце медленно замирает в груди, а воздух становится горячим и влажным. В ушах у Эммы гудит так, будто ее кто-то глушит. Регина медленно поднимает голову, и следует невыносимая пауза, после которой она говорит: - Нет, я не хочу.