Затуши

Рен много времени проводил в лесу — наблюдал, как по-разному поют птицы, а потом где-то внезапно в полдень ухает сова и лесные голуби на чистом инстинкте бросаются камнями в траву. Здесь с Джином, в лоне природы, он понял, что постепенно вылечивается. Сложно было сказать от чего. Сложно было сказать, что он вообще болен. …от тоски? От беспомощности? Вряд ли от войны, но… от злости на самого себя, на покалечившую его судьбу. От тошноты, в конце концов, потому что снова хотелось жить и верилось, что все ещё может быть хорошо. Высказанные вслух мечты Джина о будущем незаметно вкрались в него самого и зажили своей жизнью. Глупые, неоправданные, они проросли корнями, сдерживаемые лишь печатью побоища, печатью братоубийцы Каина в глазах обоих. Ибо не назовешь иначе гражданскую войну. Ещё Гарена лечили горы — они с Джином взобрались на вершину за озером и надолго там засели. Лезть оказалось тяжело, но того стоило. С высоты открывался весь горный пласт переходящий в другое государство, и это было так красиво, так гипнотично-величественно, что захватывало дух. Гарен упал на спину в выгоревшую до фиолетового траву и вгляделся в небо с ватными облаками, будто имевшими дно с такого ракурса — вгляделся затемненную их часть, до которой не добиралось солнце и, если приглядеться, то можно было увидеть, как появляются и исчезают внутри массы облака сгустки белых кристалликов, похожих на дым. Облака казались такими близкими, как никогда. А ночью звезды — ещё ближе, с четкими созвездиями и миллиардами светляков, вселяющих чувство будто тебе их подарили, вот это всё — просто так, бери — не хочу. И Гарен подумал: он такой маленький, а вселенная такая огромная… И это так замечательно. Одновременно с такими походами Рен очищал и приводил в рабочее состояние револьвер. Долго отмачивал его в керосине, разобрал и прочистил бережно каждую деталь и даже, использовав дедов раствор нахимичил что-то вроде воронения, чем после долго любовался при закате. Уверившись, что револьвер пригоден для использования, вставил патрон и прицелившись, подбил ничего не подозревающего лесного голубя. Неожиданно без промаха, хотя и левой. Невелика добыча, однако, наверное, в тот момент идея, так и не оформившаяся в начале, стала расползаться стальной паутиной по нутру. Солдат — это состояние, да? Конечно, точность выстрела сильно уступала его прежней хотя бы из-за смены руки, но навык остался — прицеливания, прикидки на глаз. Силы для этого револьвера требовалось раза в три больше, чем для обычного: с выстрелом он сразу же прокручивается на следующий патрон. Однако это складывалось даже на руку, избавляя мужчину он необходимости выкручиваться с прокруткой барабана. И еще Гарен понял… что до сих пор безумно любит оружие — холодная красота задевает что-то внутри, при том, что он не сторонник бессмысленности убийства. Само обладание оружием — сложное чувство. Исчезает беспомощность, ощущение зависимости от обстоятельств. И эти выточенные, совершенные формы… Красота и опасность. Отравленная острая заколка в волосах светской кокетки. И едва ли его что-либо привлекает больше, чем смертоопасная сталь. Кроме Джина, конечно. Хотя, сталь — это только на время войны. А после неё он очень не против вернуться с Джином сюда — к природе. Бегать по утрам, купаться в озере, смотреть на звёзды, считать созвездия, оживить заброшенную баню на заднем дворике, колоть дрова, добывать еду охотой или рыбалкой, и выезжать раз в неделю в люди, по словам Джина, чтобы не одичать. А ещё можно провести нормальную воду и электричество, да и вообще все облагородить… Много в этом доме было желанной работы, за которую Гарен хотел бы взяться в мирное время. А пока… Не время, совсем не время. …Шла, пожалуй, третья неделя их пребывания здесь: они возвращались с озера, обнажённые по пояс, ибо с самого утра неожиданно начало жарить солнце. Шли, обняв друг друга за талию, уже привычным полу-дружеским жестом, так, чтобы соприкасаться — больше, ближе, чтобы — ни миллиметра расстояния. Что-то не так — Гарен сразу почувствовал — отпустил Джина, и вышел вперёд, таясь, как дикий зверь, почуявший дух незваных гостей в своём логове. Джин достал было пистолет, но, одновременно с Гареном увидев вторженца, громко позвал: — Эд, это ты? Тот, неловко мнущийся на веранде — словно не решаясь войти без спросу, радостно повернулся:  — Господин! А я было думал, нет никого! Как замечательно! — Это наш слуга, — негромко пояснил Гарену и вышел вперёд, обращаясь громче уже к подчинённому: — А ты какими судьбами?  — Меня послал Ваш отец, господин. Он приезжает через два дня, попросил меня прибрать немного, да посмотреть, что прикупить для комфорта. Джин с Гареном переглянулись с одинаковой досадой во взгляде — подобный расклад означал, что их пребывание здесь закончено и пора возвращаться в город. — Ясно, тогда проходи, прибирайся, а мы подойдём попозже, — выходя, Джин опустил голову, точно скрывая чувство, и когда они отошли достаточно далеко, неожиданно сжал Реново запястье: — Мы вернёмся сюда. Обещаю. Вдвоём. Веришь? — и столько решительности было в этом жесте, что тот только кивнул, сдерживая горечь. Нужно верить. Да и… а что ещё остаётся, кроме веры? Никто из них не хотел, чтобы поездка заканчивалась таким послевкусием, но что уж там. Собрались быстро, по-военному, впрочем, вещей они особо и не брали. Эд, правда, удивился, чего господа так быстро засобирались, но генерал-майор отмахнулся, мол, долг зовёт, папеньке привет, и слуга почтительно склонил голову. Первый поезд они ждали до ночи — он оказался лишь с сидячими местами и Джин заснул на плече Гарена, пока он сам пребывал в состоянии лёгкой дремоты, неспособный погрузиться в глубокий сон до конца. Его не покидало странное ощущение, как если бы он вынырнул со дна глубокого, мутного, каменного колодца. На дне было просто замечательно — мир вверху совершенно серый, однообразный. Только и назад — нельзя, а из колодца в тот неласковый мир попробуй ещё выбраться, с одной-то рукой. Ассоциация не отпускала, но он намеренно не додумывал до конца — так, во избежание. Она же, казалось, и не давала заснуть. В пять утра их разбудил проводник — время вставать на пересадочной станции. Гарен моментально разлепил тяжелые веки, кивнул проводнику и сжал украдкой руку Джина: — Просыпайся, пора на выход. Мужчина нахмурился с закрытыми глазами, так до конца и не проснувшись. Тяжело вздохнул, проморгался и второй рукой долгим движением откинул со лба волосы.  — Мх. Я… да. Гарен закинул обе их сумки себе на плечо, поднимаясь, и они вышли из поезда. Закусил губу — отчаянно не хватало второй руки, которой он бы приобнял Джина за предплечье, уводя за собой. К горлу вновь подступил комок горечи. Они не говорили об этом в Святичах — Джин умел обходить неприятные темы и быстро научился помогать так, чтобы ситуация в ванной, тогда, в их первые дни, не повторилась — он помогал молча, не комментируя, даже не поднимая взгляда — как раб, и Гарен не знал, что сказать, застывал и не смел сопротивляться. Потому что таким… покорным судьбе, подчинённым ею… нет, не то, нет для этого слова… таким… инструментом Джин не казался никогда. Разумом Гарен понимал, что и это уловка многоликого синеглазого дьявола, но даже понимая — сопротивляться не мог. Однако сейчас, когда Гарену самому хочется защитить, оберегать, укрыть собой как пуховым одеялом… отчаянно не хватало… Мужчина не смог удержать громкого досадливого выдоха и Джин тут же окончательно проснулся. Заглянул в глаза, склонив в сторону голову, чтобы — снизу-вверх — тоже тонкий трюк, будто он младше, слабее, ведомый. Немой вопрос и такое же безмолвное, отрывистое качание головы, мол, ничего, забудь. Джин не стал развивать, но глаз не спустил. Поняв, что ждать им по-хорошему ещё два часа, утянул Рена в какие-то глубоко спальные районы с развешенным на балконах бельём — целоваться. Оторваться не мог, пока не покраснели губы, не стали саднить. Что-то внутри Гарена смягчилось, и представив их со стороны, заворчало незло — влюблённые мальчишки. Потому что — перед расставанием. Потому что — на самом деле, не будет больше никакого коттеджа в лесу. Будут только расстояния, война и проклятая честь генерал-майора, коей должно оставаться цвета его перчаток. И даже так — Джину идёт белый. Каллы, люпины, гардении. Парадная униформа — тоже белоснежная, с единственной синей полосой у горла… ему шел даже белый флаг. Хотелось застыть навечно — в объятии в несусветном захолустье в полпятого утра, когда воздух чист и на улице ни души, за исключением разве что вездесущих полосатых кошек. Однако, Гарен оторвался первым:  — Пора. Короткий кивок в ответ. Посадку на второй поезд и саму дорогу Гарен почти не запомнил: усталость настигла его одним четким ударом в голову, проваливая в сон едва сомкнулись веки — на этот раз наличествовали свободные купе и Джин сразу же устроился у него в ногах, открывая книгу. Приехали к ночи, и так как Гарен, казалось, настроился спать вечность, Джин дождался пока купе опустеет и подул в ухо. Рен сморщил нос, прижимая плечо к уху, но сразу же открыл глаза. Джин, поймав взгляд, разулыбался, и на секунду время точно замедлилось — для них двоих, чтобы прочувствовать взгляды друг друга кожей, костным мозгом, пропустить через гипоталамус и вернуть с той же силой. Гарен не смог заставить себя улыбнуться: уголки губ отказывались подниматься, но даже так, не мог оторвать взгляда. Джин сказал одними губами:  — Четыре дня. Именно таков отсчёт расставания. И отстранился, подавая руку. Обратно шли в компании новобранцев, вошедших в служебный возраст, восторженно романтизирующих войну. Им всем едва исполнилось семнадцать, и сдружиться парни успели в том же поезде. Сегодня они переночуют в части, а завтра их уже разбросает по разным городам в разные отряды. Но сейчас они воодушевлённо галдят о долге и уважительно глазеют на Гарена, кажущегося им матёрым ветераном. Один неосторожно спросил, указывая на Джина:  — А это Ваш адъютант? И прежде чем Гарен успел отреагировать, сам Джин полусерьёзно-полуиронично хмыкнул:  — Я его правая рука. Скорее — половина сердца. Отломавшийся кусок души, оставивший вторую половину подгнивать в отсутствии целостности. У квартиры поворачивая ключ в замке, Гарен снова почувствовал какое-то смутное беспокойство. Он урезонил себя, мол, психопат со стажем, однако в коридор зашел первым. Конечно же ничего не случилось — коридор пустовал, тихий и тёмный, всё находилось на своих местах. Предчувствие не отпускало — твердило, что-то не так. Бывают такие моменты, когда даже не самые чувствительные люди, кожей ощущают преддверие события, намёк лесного пожара, чего-то непривычного в родном логове — да что угодно, непонятное, неясное, бельмо на краю подкорки. Может, у него побывал вор? Или Лида осталась на ночь? Джин разулся первым, направляясь на кухню, обернулся:  — Думаешь, еда пропала? А то у меня есть сомнения, что твоя птичка-сиделка постеснялась взять всё. Он сделал ещё шаг, протягивая руку к дверной ручке, как рядом со стороны проёма в спальню раздался звук выстрела и пуля врезалась в стену рядом, выбивая штукатурку. Вторая пуля тут же проделала дырку в рукаве, и Джин, наконец, в повороте отшатнулся назад, спиной в стену, зажимая предплечье второй рукой - не потому, что ранен, а больше на рефлексе. Это случилось буквально в мгновение. В отрезок времени, необходимый штукатурке, отбитой путей, отскочить и упасть на пол. Джин намертво припал к стене, ощущая переполошенное биение собственного сердца, и Гарен тут же подскочил, поймал взгляд и кивнул на выход в безмолвном «отходим», на что генерал-майор мотнул головой, произнося одними губами:  — Лида. Связанная. Гримаса удивления исказила лицо Гарена лишь на секунду, после чего его зрачки сузились, выражая лихорадочную работу мысли. Нужно уходить. Если её не прикончили до сих пор, то заложник необходим. Следовало бы увести Джина немедленно — цель покушения явно не покалеченный однорукий вояка в отставке. Но Лида. Здравый смысл плавился от мысли, что она там заплаканная, связанная под прицелом. Логичнее было бы вывести Джина и вернуться, но кто б ему дал. Пальцы Джина нашли его, привлекая внимание. Нельзя было дать убийце возможности перевести дух и выстрелить снова. Генерал-майор уже достал свой револьвер, снимая предохранитель, как раздалось:  — Выходите, или я убью девчонку. Джин кинул короткий взгляд на Гарена, пока друг доставал тот самый женский револьвер — другого и не было. Рен качнул головой — не выходим, присел на корточки и подобрался к дверному проёму максимально близко, отодвигая генерал-майора.  — Рен, — зло зашипел тот, но кто бы его слушал. В мгновение ока Гарен что-то заметил из-за угла, бросился на пол, на правый бок, и выстрелил по низу — попал, видимо, ибо человек в комнате коротко вскрикнул и выстелил явно наугад - пуля попала в потолок. Джин, не выжидая более, заскочил в комнату, и выстрелил в прячущегося за кроватью мужчину — пуля попала ровно в пистолет, выбивая его из пальцев.  — А теперь, если хочешь жить, рассказывай, кто ты, и кто тебя послал, — ровный, леденящий голос. Генерал-майор наступил ногой на пистолет, пиная его в сторону Гарена. Тот вошел в спальню секундой позже, засовывая свой револьвер в карман, чтобы подобрать оружие. Убийца, сидя, держался двумя руками за рану на лодыжке и явно не ожидал отпора. Лида же, сидела в противоположном углу, связанная, с красными воспалёнными глазами, из которых не переставали течь крупные слёзы. Она такого не заслужила. И тем не менее, Рен подошел сначала не к ней, а к преступнику — проверить, не спрятал ли тот другого сюрприза за шиворотом. Конечно, спрятал, но не посмел достать под прицелом.  — Очень умно пытаться поджидать меня на моей территории, — презрительно бросил генерал-майор, не опуская прицела. Рен же, почти раздев вторженца догола — во избежание, подошел, наконец, к Лиде, разрезал скотч. От него, на запястьях и лодыжках остались кровавые ссадины и синяки, но девчонка не разрыдалась в голос — держалась, а только кинулась на шею, коротко всхлипывая. Гарен закусил губу, обнимая в ответ — прижимая руку с пистолетом к хрупкой девичьей спине. Она последняя, кого должно было задеть, последняя, кто должен было пострадать. Храбрая, тихая девочка Лида. Она этого совершенно точно не заслужила.  — Уже всё. Всё закончилось, — зашептал он чуть слышно, и она судорожно закивала, стискивая ручонки на шее ещё крепче.  — Повернись спиной, — тем временем бросил Джин убийце таким замораживающим тоном, что тот поспешил выполнить команду. Джин наверняка краем глаза тоже успел увидеть Лидины запястья.  — Рен, сможешь его связать? Тот прикинул насколько надёжно способен затянуть скотч одной рукой, когда неожиданно подала голос девчонка:  — Я смогу, — отстранилась и решительно подобрала с пола скотч — наверняка тот же, которым связали её.  — Если в твоей жалкой душонке появилась мысль взять её в захват — только дернись, пристрелю на месте, как собаку, — предупредил генерал-майор, и уже Рену: — Я знаю, что уже поздно, но ты можешь сбегать по адресу Ослово сорок один. Там расквартировались мои, пока я в гостях. Гарен кивнул и вышел из комнаты — город он знал наизусть, а улица Ослово находилась не так уж далеко. Помнится, Джин говорил, что провожатые остались на границе города, но, как же, кто бы позволил им настолько отдалиться от объекта. Он вернулся спустя пятнадцать минут:  — Они будут где-то через полчаса, собираются, адрес я им сказал. Джин кивнул, не стал спрашивать, почему Гарен их не подождал — явно, не хотел его оставлять. Вторженец вздумал было дёрнуться, в попытке что-то предпринять, на что Джин без малейшего предупреждения выстрелил рядом в пол, и пленному резко перехотелось существовать в принципе. Из пробитой насквозь лодыжки вытекала кровь, которую тот пытался остановить руками, и Рен сначала воспретил Лиде делать перевязку, мол, за полчаса не помрёт, однако всё же согласился, больше из-за нежелания оттирать пол после.  — Так что, скажешь мне, или на допросе? — высокомерно воззрился сверху-вниз Джин. Нападающий был полноватым мужичком лет сорока семи, явно бывший военный с полными презрения невзрачными черными глазами и отсутствующей левой мочкой уха. Если бы не последнее — вышел бы среднестатический обыватель, чьё лицо упорно не вспоминается после встречи. Он отмалчивался, а Джин не собирался марать руки, учитывая, что кандидаты на допрос и без него найдутся. Когда в дверь постучали, Лида вздрогнула и побежала открывать после короткого одобрительного кивка Гарена. Три служаки в форме зашли почти синхронно — насколько позволял дверной проём, отдали старшему чину честь и без слов поняли произошедшее — не сказать, чтобы та была исключительной. Они быстро вывели пленного и Джину пришлось уехать с ними. Четыре дня испарились — Джин не мог бы остаться, учитывая других людей, возможно претендующих на его душу, и сам фактор возможности заговора. На прощание он стиснул Реново предплечье, зашептал хрипло, лицом к лицу:  — Я не прощаюсь, понял. Я ещё приеду. Конечно же он не приехал. Не приезжал ещё долго. Так долго, что Лида успела перестать вздрагивать от каждого шороха, перечитать половину книг в квартире, пугаться входить в пустые помещения и похоронить окончательно спившегося отца. Она носила траур два месяца, а на третий Рен, поддавшись неведомому чувству, купил ей на ярмарке изумительное голубое платье — с таким изящным тонким кружевом на рукавах, что платье казалось почти свадебным.  — Тебе идёт голубой, — сказал просто, вручая коробку и наблюдая, как Лида, подрагивающими пальцами, не веря, разворачивает подарок, смотрит на него как на седьмое чудо света и переводит волшебные голубые глаза уже на мужчину. Глаза, наполняющиеся слезами.  — Чего ты, — растерялся Рен, не соображая, что предпринять. — Я вообще навскидку взял, надеюсь, будет впору… Не плачь, прошу… Или я сделал что-то не так? Рано, потому, что отец? Я понимаю, ты можешь надеть позже, просто тебе правда к лицу. К лицу так же, как ему — белый. Два восхитительных цвета. Лида бросилась ему на шею, неспособная вымолвить ни слова, а Рен только и мог неловко обнять в ответ — ему было невдомёк, что эти слёзы счастья вырвались потому, что кто-то подарил ей что-то в самый первый раз. Платье, конечно же, пришлось подшивать — уж слишком невесомая у Лиды оказалась фигурка от вечного недоедания, недосыпа и ночных смен. Но подшили платье в пору, и девчонка счастливо кружилась по комнате, самим существованием излучая свет. Всё это время Гарен жил как в лёгком тумане — ватном, чуть замедляющем работу мозга. Состояние походило на зимнее ожидание затаившегося зверя и ожиданию пришел конец, когда в принесённом Лидой вестнике оказалось официальное оповещение, что теперь в ряды, по желанию, набирают людей не старше сорока с физическими недостатками, если те не мешают передвигаться и держать в руках оружие. Значит, дела настолько плохи.  — Что бы ты делала, если бы я ушел воевать? — задумчиво спросил Рен, рассеянно комкая вестник. Он чувствовал некоторую неловкость, оставляя Лиду одну — сам не знал почему. Она подняла голову, ответила, как само собой разумеющееся:  — Пошла бы военной медсестрой. Там нужны люди. А Вы подадите прошение? Мужчина кивнул, на что девчонка не удивилась — знала, как его тянет. Он написал прошение о восстановлении на имя местного рекрутера моментально, тщательно выводя каждую букву. Вместо ответа через неделю примчался Джин, в раздрае, злой и неудержимый. В настолько расстроенных чувствах, что в пору заподозрить, не употреблял ли что-то генерал-майор в поезде перед прибытием. Спросил на повышенном тоне, переступив порог: — Почему ты снова хочешь на войну? Я не понимаю! — в голос Джина закрались панические, почти по-женски высокие ноты, и он тут же замолк, отведя взгляд, пристыженный собственным, едва ли истерическим восклицанием. Потому, что солдат — это состояние, мог бы ответить Гарен. Просто, чтобы быть кому-то нужным, — мог бы ответить. — Чему-то нужным. Чему-то большему, чем человек. Но не ответил — Джин бы обязательно начал спорить, доказывать, что в этом нет смысла, что он уже нужен — ему, Джину, поэтому… Он бы мрачно бросил, что это проклятие… Ибо это было проклятием. Печатью, которая лежала в глубине их глаз. Их обоих. И он бы не смог спать спокойно, зная… Он не сказал ничего из этого. Поднял на Джина спокойные серые глаза, от чего у того засосало под ложечкой, уточнил:  — Восстановление одобрили, так? — по глазам прочитал ответ. Генерал-майор отвернулся, заложив руки без перчаток за спину:  — Кайзер сказал — от тебя ожидаемо. Недоверчивый хмык:  — Откуда он меня настолько хорошо знает, чтоб предполагать?  — Он всегда держит в поле зрения выгодных ему людей, — скривился. Они надолго замолчали. Что-то подсказывало, что генерал-майор сделал много чего, чтобы прошению отказали, но то ли слишком поздно, военная машина уже завертелась, то ли это оказалось не в его власти. Джин так и не повернулся, упорно созерцая входную дверь, и Гарен мягко подошел, почти неслышно, хотя от шага всё равно скрипнули половицы. Провёл ладонью от плеча Джина до кончиков пальцев, медленно переплетая их со своими. Тот сжался, как скала каменный, истовым воплощением той самой треснутой статуэтки Аполлона. Треснутой, но не расколовшейся. Такой красивый — безумно, и такой сейчас недоступно-далёкий. Рен молча припал к шее, у самого верха, почти к подбородку, к живому, не закрытому кителем. Джин осколочно вдохнул носом, в попытке сдержаться. Выдохнул:  — Не ходи. Совсем по-детски. — Не могу, — шепот у подбородка. — Ты уже там.  — Подам в отставку.  — Не подашь. Да и не отпустят. Резкий выдох во свистом:  — Я такой жалкий. Чего я стою, если не могу защитить родного человека. Усмешка:  — Ты же знаешь, со мной не сработает. Не дави, я уже решил. От тона, негромкого, непостижимо упрямого, Джин скривился, резко развернулся: контакт глаза в глаза — тревожные синие в безмятежные серые и понял — действительно. Даже если они сейчас вусмерть разругаются, даже есть Джин будет давить на больное, умолять на коленях — бесполезно. Ибо Гарен впервые за долгое время точно знал, что делать и где его место. Бессилие стало настолько осязаемым, что скрутило нутро и сдавило виски — шипами внутрь. Ничего не получится. Совсем ничего. Никак его не отговорить. Тем более Кайзер уже… А солдатская логика убийственно проста — со мной этого не случится, я не буду ранен, меня нельзя застрелить. Эта парадоксальная черта неистребимого гедонизма, присущая едва ли не всем людям, но, кажется, солдатам в особенности. И даже Гарену — даже несмотря на то, что уже потерял руку… Иначе, зачем ему напрашиваться на подиум этой чертовой гильотины? А Джин видел списки — цифры потерь на фронтах, и думать о том, что… Не в состоянии справиться с затопившим его, как пробитый корабль, ушедший на дно, разочарованием напополам с чертовым бессилием, генерал-майор отстранился.  — Мне нужно идти. Я пришел только на час. Ага, и ехал — двенадцать. Попятился, сглатывая комок в горле — всё от того же треклятого бессилия, опустившее его руки, словно к ним был привязан, как минимум, якорь. Гарен кивнул. Нахмурился, вспоминая, и бросил через плечо:  — Секунду. Я сейчас. Джин посчитал это отличным поводом уйти не прощаясь. Потому, что прощание — это слишком. Приезжать было — слишком. Слишком глупо, слишком бессмысленно. Зачем они вообще встретились? Зачем поладили — там в академии? Зачем, чтобы теперь — так?! Чтобы он убился там, со своими дурацкими принципами, своим упрямым лбом о вражеского лазутчика, стреляющего в калечного однорукого героя в упор. Тупой героизм, солдатик-пешка. А всё так и будет. Такие как он умирают первыми. Ко всему прочему добавилась ещё и горечь. Лучше бы им не знать друг друга вообще никогда! Поймав себя на полувсхлипе, Джин заткнул рукой рот, хватаясь за дверную ручку, когда его остановили, поворачивая лицом:  — Держи, — в открытой ладони Гарен протянул пару белых перчаток. — Ты видимо выложил, когда собирал сумку в горы. Пригодятся. Джин зло выдернул перчатки и выскочил за порог под понимающим, ласковым взглядом. Напряженные против воли плечи Рена опустились, едва захлопнулась дверь. Соль расставания, ссоры осела на дне языка, несмотря на то, что его решение — правильное. Единственно для него верное. Но, не время думать — теперь он слова солдат. Время собирать вещи. Конец. Ноябрь 2019