Затуши

Селение называлось Святичи, и коттедж, иначе не назовешь, располагался на самом отшибе, к которому вела длинная запутанная тропка, окружённая высокими соснами. Тропку густо устилал слой коричневато-серых иголок, мягко и хрустяще прогибающийся под ногами. А где-то на горизонте мелькала самая верхушка горного кряжа. Гарен вдохнул полной грудью свежий воздух, насквозь пропитанный хвоей, как глотнул росы. Выдохнул и с наслаждением вдохнул ещё раз. И всё-таки его тянуло к природе. В ней хранилась некая древняя гармония, которой был лишён его дух, и моменты как этот вызывали искреннее желание податься в отшельники, питаться ягодами и травами. И не думать про людей. Потому, что все его смятения причиняли люди. Они вызывали в нём страх остаться ненужным, непригодной для использования свечкой без фитиля, сломавшейся шестеренкой, хромым марафонцем в общем забеге. Бесполезным. Но стоило перестать думать о людях — пропадал и страх. А природа не требует быть нужным, она, как явление, как бесконечный источник — бери, пользуйся, я здесь. Задумавшись, Гарен шёл вперёд, и Джин тоже не спешил прерывать молчание. Его одолевали какие-то мысли — он ведь раньше проводил тут половину каникул, и каждое место имело для него явно больше смысла, чем для человека, пребывающего в этом месте в первый раз. Необходимо заметить, что и до самого селения они добирались почти три часа. Поезд высадил их где-то почти посреди поля, где из живых наблюдались только мирно пасущиеся коровы и их задремавший под деревом хозяин. — Ну и куда нам? — рассеянно оглянулся Гарен. — Эмм, — Джин потер шею, тоже потеряно глядя по сторонам. В итоге, к счастью, пастух знал в каком направлении им надо и только подивился, зачем господам в такую глушь. И вот, они здесь. Джин закинул голову вверх, рассеянно информируя:  — Из жилых помещений здесь только три комнаты и кухня. Остальное либо развезли по другим домам: всё, что можно украсть в общем-то; либо накрыли целлофаном. А, и ещё… — он замялся: — Здесь нет нормального холодильника, только погреб. И электричество так и не провели. Но, — поспешил заметить, — в кладовке запас свеч. И горелки тоже есть.  — Да не оправдывайся ты, — фыркнул Гарен, — ключи у тебя хоть имеются?  — Эмм… Ну, как сказать, — улыбнулся в ответ тот и, на удивлённо поднимающиеся брови, махнул рукой, типа, не спеши делать выводы. — Я не думал, что мы поедем, так что не взял с собой ничего, но тут где-то должны быть запасные… Под ироничным взглядом он обошёл высокий кованый забор, выше него самого, к заднему двору. Внутри, за решёткой буйно росла трава: веранда без человеческой руки быстро начала ассимилироваться с лесом и хорошо в этом преуспела — меж досок уже пробились сорняки и какие-то ранние бело-желтые цветы. Джин присел, пошарил рукой в растущих неподалёку кустах. Ситуация, видимо, потребовала засунуть руку дальше, так что он почти лёг, чтобы просунуть её полностью. Гарен, в это время, бросив куртку на землю, сел сверху и подпер ладонью подбородок, понимая, что вряд ли чем-то сможет подсобить. По мере их путешествия на Юг климат менялся постепенно, но капитально, и в итоге, несмотря на апрель месяц в Святичах царило почти лето. Рассеянно поглядев по сторонам, Гарен нашёл знакомый с детства вид травы с колосящимися стеблями, вытянул травинку из основы и закусил. Травинка была горьковато-сладкой, сочной, и Гарен медленно перекатывал её языком между зубами, с наслаждением прикусывая. — Тебе помочь, может? — всё же полулениво спросил, уже целиком развалившись на куртке. Джин кинул на него беглый взгляд, оценив позу, и усмехнулся: — Нет, наслаждайся. Я их уже нашёл, осталось только достать, — он встал и отошел куда-то за дерево, откуда спустя секунду послышался характерный хруст ломающейся ветки. Гарен же, откинулся на землю с молодой травой, рассеянно перебирая её между пальцами. Что дала ему война? — внезапно подумалось. Когда он в первый раз убил человека, не слепой пальбой из укрытия, а почти в упор, из револьвера, руки такими были потными, что оружие из них почти выскользнуло. И вместе с этим накатило парадоксальное ощущение неверия, что он — убил кого-то по настоящему. Он до сих пор помнил то липкое чувство, никак не смахивающее на гордость воина. Потом — прошло. Их с самого малолетства натаскивали убивать, как щенков бойцовских собак. Подготавливали психологически, кодировали на убийство чужих, запрещая в них видеть людей. Враг — это не человек, это абстрактная величина, количество сил противника, маневрирующая вражеская армия, оппозирующая фракция, «эти сволочи», в конце концов, «которые и воевать-то не умеют», но не люди. Это слово, казалось, было под запретом, табу, с наложенным незримым эмбарго, что позволяло не приоткрывать призрачную завесу над тем, кого ты убиваешь. И, как смешно и нелепо, ведь все всё прекрасно знали, но, не называя — намеренно не осознавали. Самогипноз. Но, что уж об этом. Потом он привык: убивать и не чувствовать. Сочувствие человеку по ту сторону курка было непростительным атавизмом, книжной почти фигурой речи, которое могло обратиться против с вполне себе летальным исходом. Легче уж самому поддаться аутогипнозу. Но война одновременно дала ему что-то важное: она не создала, тот внутренний стержень, что составлял основу его воли, но закалила его, опалила в печи как умелый мастер. И теперь у него только и остался что — стержень. И Джин. Самое ценное. Гарен внезапно понял, что лежит с закрытыми глазами, а когда открыл их — Джин сидел рядом, тихо, всматриваясь непонятным, нежным что ли взглядом — едва поймал ответный — отвёл глаза, чтобы и не разгадать.  — Достал ключи? — спросил с пересохшим горлом. Пришлось привстать на локте и сглотнуть, смачивая то слюной.  — Достал. Пойдём внутрь? — Пошли. Внутри, конечно же, оказалось просто до отвращения пыльно и, присмотревшись к масштабу потенциальной уборки, Джин сходу предложил: — Слушай, пойдём порыбачить? — Ты хоть знаешь, как это делается? — Гарен фыркнул, облокачиваясь на невысокий шкаф, тем самым, смахивая оттуда немного пыли. — Обижаешь. — Мы, кстати, с тобой не ходили? — Неа, ни разу. Только на охоту, да и то, на академский вечерник. — Ну, пойдём, а удочки, приманка? — Ха, удочки должны быть где-то в подвале, мы на прошлое лето с отцом приезжали, привозили их. А приманка здесь есть, откопаем. Гарен прислонив голову к стене, ласково улыбнулся: — Уговорил. Джин без дальнейших раздумий потянул друга за собой в дальнюю часть дома, где находились несколько дверей пыльных кладовых. — Здесь почти все, что мы не вывезли: дешёвые картины, инструменты, никому не нужные тряпки, книги, мебель по мелочи… Кладовые были закрыты на несколько крепких подвесных замков и Джин долго подбирал к ним на вид одинаковые ключи, из связки, спрятанной уже в доме. Гарен покачал головой: — Все ещё не могу понять, как всё не разворовали. Тот пожал плечами и глянул через плечо чуть иронично: — Кайзер миловал. Они зажгли свечу, ибо внутри царила полная тьма, и сразу при входе стал слышен ветхий запах слежавшихся вещей. После свежего, почти пьянящего хвойного духа это особым контрастом ударило по обонянию, и Гарен поморщился. Удочки нашлись почти сразу, запхнутые в ближайший закуток около стены, но Рену было интересно оглядеться вокруг — эти вещи прятали ту часть жизни Джина, о которой он почти не рассказывал — вряд ли нарочно, но всего и не упомнишь. Присел получше разглядеть длинную трубу с насосом и различными отверстиями непонятного предназначения, когда рядом, за табуреткой блеснул металл знакомой формы. — Подержи, — отдал Джину подсвечник и наклонился, чтобы вытащить заржавевший револьвер. Пуль в нём не было, да и само оружие находилось в состоянии, близком к негодности. Но Гарен не мог оторвать от него взгляда. Вид оружия, пусть даже нерабочего… успокаивал его. Он провёл пальцем по стволу, будто разглаживая морщины, ощущая подушечкой шершавость проржавевшего железа. Джин, затаив дыхание, не отваживающийся прервать молчание, все-же пояснил: — Это, скорее всего, бабушкин, видишь, узор женский. Гарен кивнул, не отрывая взгляда. Потом поднялся и мотнул головой в сторону выхода: — Пойдём. Они купили в селе рядом приманку и рыбачили весь день, зажарив и отужинав добычей там же, пока не зашло за горный хребет солнце. Вернувшись, расстелили упакованные в целлофан одеяла в шкафу на двуспальной кровати и вырубились едва приняв горизонтальное положение. Револьвер Гарен оставил себе, ничего не ответив на молчаливый вопрос друга. Помимо прочего, конкретно к этому револьверу Гарен ощущал что-то вроде… солидарности. Глупо ощущать подобное к куску металла, но было то, что объединяло их — живое и не живое. Недееспособность. Как гильза не сможет войти нормально в этот револьвер и он не выстрелит, так и Гарен не сможет нормально его зарядить. Обоюдная бесполезность заставляла Гарена думать, что можно сделать пусть не с ним, но с оружием. Поэтому на следующее утро он проснулся с мыслью о починке. Поднялся на локте, пристально оглядываясь в лицо спящего Джина. Коротко припал к губам, так, чтобы тот не проснулся, и поднялся. У них не было часов, но судя по линии горизонта, едва ли стрелка дошла до шести. Вышел, в одних штанах, на веранду и задумчиво облокотился на деревянные перила. Рассветы здесь просто волшебные. Небо на самом краю горизонта становилось молочно-синим, с примесью кораллового и рыжевато-розовыми тенями на облаках. Облака казались мягкими, ватными, а само небо — мраморным. Все эти нежные пастельные краски выглядывали из-за тёмных столбов едва освещённых сосен, постепенно смешиваясь с синевой ещё не освещенного куска небесной глади, уходящих за самые дальние горы, ныряя в них, будто прячась от света. Постепенно краски сменялись: от кораллового к оранжево-желтому, от оранжево-желтого к ослепляющему солнечному кругу, и само синее полотно светлело до основания. Гарену казалось он мог смотреть на это вечно: наблюдать за непостижимой природой, за тем, как с щебетом перелетают с деревьев птицы, как ветер то укладывает, то поднимает стебли травы, и травинки переливаются на свету, как они выгорают от солнца в почти фиолетовый. Здесь было так тихо и одновременно наполнено звуком, что звук сам по себе мог составить картину. И звук заглушал шорох мысли, разглаживая его, хотя с приездом Джина мрачные мысли одолевали Гарена не так часто. Он подсознательно сосредоточился на Сейчас, зная — то, что они вот так, здесь, одни — исключительно. Так, с их жизнью, скорее всего больше не будет никогда. Иронично передергивало в усмешке рот — если бы не его рука, даже этого, скорее всего не было бы. Но, Сейчас — они здесь, и Джин, лучшее что у него есть, с ним. Живой, чуткий, плавящийся от их взаимного кострища в их совместной кровати, откидывающий шею для поцелуя, целуя сам под ритмическое вниз-вверх, сжимающий неожиданно сильными ногами его талию, стонущий сквозь зубы, что он уже не может, что это слишком… пожалуйста, пожалуйста ещё… Рен, неосознанно улыбаясь, тряхнул головой, сбрасывая неоформившийся пока отголосок возбуждения и пошёл переодеваться на пробежку. Когда он вернулся, предварительно вдоволь искупавшись в озере, Джин лежал на кровати на спине, нечитаемым взглядом смотрел в потолок. Скосил глаза: — Привет. Рен присел рядом, неосознанно улыбаясь погладил пальцем щеку: — Привет. Выспался? Тот дёрнул уголком губ: — Под утро начала сниться какая-то чушь. Ты на носилках, всё взрывается и я не успеваю… совсем не успеваю… — судорожно вдохнул и медленно выдохнул, словно по-прежнему во власти сна. — Я не очень впечатлительный, но тут что-то… Гарен провёл рукой, отводя волосы от лба Джина, и погладил краешек уха: — Ты же знаешь, это сон. Пойдём, сделаю тебе кофе и сходим к озеру. Подал руку, за которую тот крепко ухватился, поднимаясь. Обхватил второй, прижимая к себе и положил голову на плечо — волосы тяжёлой волной скатились по предплечью вниз. Гарен улыбнулся — соня, и ласково прижался губами за ухом. Кофе варили на подложенном под железную конфорку сухом спирте в белых таблетках. Что-то серьёзное на них сварить не получалось, разве что истратить целую пачку, но воду вскипятить хватало. Сухое горючее, внезапно не отсыревшее, они нашли ещё вчера в кладовой, когда Джин пытался запереть дверь обратно, но что-то свалилось с полки и преградило путь. Для трапезы уже разводили костёр — в доме, конечно, была печь, но зажарить рыбу на костре было проще и, по выражению Джина, романтичнее. Пока тот рассеянно сидел за столом, подпирая локтем щеку, Гарен уже энергично набрал воды из ведра, разжег горючее и поставил маленькую кастрюльку, заменявшую турку, на плиту. На глаза снова попался револьвер, и, ухватившись за осенившую мысль, Гарен повернулся к Джину: — У вас в доме оставались керосиновые лампы? Тот, явно пребывая где-то в глубине размышления, вяло поднял голову: — Ммм? — Ну, раньше же пользовались керосиновыми лампами. У вас тоже? Мужчина протяжно вздохнул: — Да… наверное. Но это такой раритет. Можно поискать в кладовой… только в дальней. А зачем тебе? Гарен помешал кофе, постепенно начинающее подниматься: — Хочу починить револьвер. — Да ну, проще купить новый. Этот, по-моему, в хлам. — Нет, я посмотрел, внутри все более-менее, кто-то хорошо его хранил, до того как положил в кладовую. Там, в основном только внешняя коррозия. Ещё один вздох: — И охота тебе возиться? Тот не ответил, снимая кофе с плиты. После завтрака с подогретой на том же сухом спирте вчерашней рыбой они все же полезли в кладовую. Гарен сначала хотел поискать один, но после того как Джин покривился: «А мне что делать? Крестиком вышивать, пока ты тут роешься?» пожал плечами и ответил, что никому ничего не воспрещает. Вылезли они почти в полдень, но без улова. Вместо этого нашли кучу кухонной утвари, какие-то ткани, ящики, огромный стеклянный куб, множество реторт, бочку с песком. Джин выбрался, злой как чёрт и такой же грязный, запнулся за что-то у порога, почти выронил свечу и шипяще взматерился. Мрачно пронаблюдал как за ним вышел Гарен со своей свечой в руке: — Да что б я ещё раз сюда сунулся! К дьяволу, пойдём в село завтра и купим там. А нет, приедем обратно к тебе в город — там точно все есть. Рен, окинув мужчину с ног до головы долгим взглядом, закусил губу, чтобы не улыбаться. Тот, правда, все равно заметил и ворчливо фыркнул: — Чтоб ты знал, ты выглядишь не лучше. Гарен затушил свечу и обнял друга рукой за плечи: — Пойдём к озеру тогда, покупаемся, половим рыбы. Нам ещё нужно что-то есть сегодня. — Эй, вообще-то рыбалку можно отложить — есть же ещё каша и консервы. — Посмотрим. Вечером в тот день они долго грелись у костра на берегу и целовались пока не начинала кружится голова. Джин, раскинувшись на гальке с разметавшимися волосами казался обворожительной речной русалкой. Неземным созданием. Смеялся, что, они будто одни на целой планете — настолько все пусто, настолько никому нет до них дела. И война казалась такой далёкой, такой — невозможной — и его слова: про домик, про будущее обретали в тот миг плоть. Гарен думал — я хочу тебе верить, я верю тебе. И внутри него что-то судорожно сжатое — стиснутое в кулак — расслаблялось, размягчалось под этим нежным, мечтательным синим взглядом. Синим, как предрассветное небо в четыре утра. На следующий день они действительно пошли в село — снова два часа дороги. По пути пристрелили из пистолета Джина зайца, неожиданно бросившегося им под ноги, и удачливый генерал-майор, довольный быстрой реакцией, закинул трофейную добычу в подобие сумки — скорее котомки, найденной все в той же кладовой. В селе один дедок, судя по всему, охотник и бывший военный, обеспечил их керосином и не только — Гарен о чем-то негромко поговорил с дедком в другой комнате, и тот, с опаской косясь на Джина, дал им с пяток патронов и какую-то смесь в железной банке. — Доволен? — поинтересовался Джин, когда они вышли из пределов села в сторону леса. Снова короткое, когда Гарен хотел избежать прямого ответа: — Посмотрим. К концу пути их застал внезапный ливень. Началось все с нескольких капель, но уже через пару минут разразилось полномасштабное бедствие. Гарен, взял у Джина котомку, пряча её под полу куртки, чтоб меньше промокла, и они побежали к дому. Зашли, промокшие насквозь, и Джин буквально выкрутил собственные волосы. То же самое он проделал со всей одеждой, когда они тут же разделись догола. Гарен в это время разжег книгами и журналами печь, сдобрив все разломанными на части деревянными ящиками. Хотел было положить в растопку стопку тканей из кладовой, но вспомнив, что с большой вероятностью они будут отвратно коптить, передумал. Сел рядом, продрогший, и расслабленно пронаблюдал, как друг развешивает на стуле рядом всю их одежду. Вид обнажённого Джина всегда вызывал в нём мысли определённого сорта, и тот, уловив настрой, предкушающе закусил губу. Принёс из спальни большое пушистое полотенце - вытер насухо сначала себя, а потом, несмотря на требовательно протянутую руку, Гарена. Пришёлся по лопаткам и, ожидаемо не удержавшись, прижался сзади, целуя выемку между плечом и шеей. Через них обоих будто прошёл импульс, и Гарен резко развернулся обнимая за шею и мокрые волосы. Джин сильно провёл руками по его бокам и, глядя глаза в глаза — горящие серые в беспокойные синие — опустил правую к паху. От мокрой одежды шёл пар. За окном питала землю чистая стихия, такая, что всё казалось залито прозрачно-сероватой стеной дождя с ветром то и дело науськивающим эту стену разбиваться плотной волной о стекло. А они, полумокрые, горячие от печи, так что приходилось со смехом поворачиваться на другую сторону, когда напекло, занимались любовью - иначе не скажешь, положив под низ то самое полотенце.