Затуши

Затуши — пламя того костра, что выжигает мою судьбу. Всего лишь на час — затушишь, и я приду.

Он стоит на балконе, левой рукой опираясь на холодный железный подоконник. Балкон не застеклён, поэтому с седьмого этажа вживую открывается вид на потемневший в дурном предчувствии город. Рядом бокал с отблёскивающей, точно кровь, красной жидкостью, на бетоне полузабытый букет полуотцветших георгин. Почти полночь. Мужчина на балконе смотрит вниз, стараясь сосредоточиться на собственных ощущениях. На нём — белая рубаха: один рукав закатан до локтя, второй завязан узлом — будто в насмешку — будто, чтобы обратить внимание: вместо полноценной руки там — культя, конечность, когда-то ампутированная чуть выше локтя. Отрываясь от мыслей, мужчина отходит на шаг и проводит по уложенным гелем светлым волосам. В квартире — от коридора до залы — темно. Все окна и двери — кроме входной — открыты. Но у него всё равно такое чувство — задыхается. Сжимает губы в тонкую полоску, одёргивая себя. Не время расклеиваться — никогда не время. Отключенный мобильник и не думает шевелиться в кармане чёрных отглаженных брюк. Ещё шаг назад — подальше от приглашения вниз, которое и не грех принять. Шаг, ощущая чужой взгляд и рывком оборачиваясь. Вздрогнув, холодно: — Как ты здесь оказался? — Попросил ключ у консьержа. Это ведь социальная квартира, — мягкий приятный голос. — Уходи. Тон — холодный, таким замораживают. Второй тут же прислоняется к дверному проёму, поднимая согнутые в локтях руки. Его лицо освещают огни города. На лице — улыбка. — Рен… — пытается что-то сказать, но тот прерывает его резким, категоричным взмахом руки: — Чего тебе надо? Просто: — Тебя. Рен передёргивается и снова бросает: — Уходи. Они стоят лицом к лицу, и тот, другой, несмотря на темень, замечает ту скрытую самоедскую злость на чужом лице. Говорит, будто малому ребёнку: — Нет. Молчание. В и без того серых глазах Рена мелькает какая-то тень, он кривит полосу губ, отворачивается. И тут же чувствует приникшую к спине, между лопаток, затянутую в белую перчатку ладонь — единственную вольность. Сдерживает зубной скрежет. Речь выходит почти безэмоциональной: — Генерал-майор, почему Вы не оставили меня на фронте? Незамедлительный ответ: — Потому что ты нужен здесь. И никаких генерал-майоров, ты же знаешь — меня зовут Джин. — Кому нужен? Родине? Да ещё и в таком… качестве, — плечи напрягаются, а затем, будто потеряв внутреннюю опору, безвольно расслабляются. — Генерал-майор, прошу, соблюдайте дистанцию. Джин с сожалением отступает, убирая руку: — Для тебя здесь есть работа. На этот раз скрип зубов удержать не удаётся. Рен спрашивает резко: — Подписывать приговоры кому ни попадя? Расстреливать вдов, подростков и стариков за любые донесения об их измене Родине. Это Вы называете работой? Джин бы разозлился — на любого другого — обязательно. Но не на него, и не в этот раз. — Это я называю гражданской войной. И да, работой тоже. Глаза в глаза. Злые, непримиримые серые и спокойные синие. Тихо: — Рен, тебе придется переехать. Сюда очень легко попасть, и на балконе ты будто живая мишень. — Нет. На этот раз не зло, а всего лишь уверенно. — Рен… — Нет, слышишь, — глухо. — Я сразу понял, когда пришел приказ о переводе, что это ты. И сразу понял, чем буду заниматься. В Тальк едут только два типа военных: высшие чины и… такие шакалы, каким скоро будут считать меня. — Рен… — Помолчи. Я знаю, что ты хочешь сказать. А я не мог отказаться, иначе некоторые охотно признали бы меня дезертиром. Я многим поперёк горла, даже, — усмешка, — без одной руки. — Рен… Черт, Гарен… — Пропустите, генерал-майор, — касание плечом, оттесняя того от дверного проёма. — Мне нужно уединиться. Шаг в комнату, и миг, чтобы сзади схватить Рена за руку, с силой прижимая к стене. С такой же силой и всепожирающей жаждой провести от плеч вниз и рывком опуститься на колени у чужих босых ног. Прогнуться, как последняя шлюха солдатского притона, прижимаясь щекой к Его паху. — Джин, — вырывается невольно, изумленно, без тени прежних эмоций, и за это «вырвавшееся» Джин готов упасть на колени ещё раз. Рваное движение — попытка вырваться, отойти. Но бесполезно. — Расслабься, — со смешком. Рен смотрит вниз, закусывает губу, избегая лишнего, незапланированного и совершенно выдающего его выдоха. Джин же расстёгивает ширинку и накрывает поцелуем ткань боксёров. Всё происходит быстро и даже как-то по-солдатски грубо, если бы не взгляд. Взгляд одного — снизу вверх — жадный, искушающий, готовый ввергнуть что угодно в хаос для одного лишь касания этой мозолистой усталой руки в своих волосах… Пока глаза того самого знакомца закрыты, пока он кусает губы, подавляя любые «несанкционированные» выдохи. В почти темноте Рен прикусывает губу до крови — кончая. Открывает глаза — серые, шалые, с полным осознанием, что делает — проводит по губам Джина большим пальцем, стирая остатки проглоченной спермы. Джин же смотрит заворожено, так же шало, и не думая подниматься с колен. — И что ты за это хочешь, генерал-майор? — голос странный, будто до дна сорванный, а звание — точно издевка. Тот непонимающе приподнимает брови, а затем смеётся — хохочет. И, наконец, поднимается на ноги. Говорит: — Живи. Мне больше не надо. Тогда его берут за подбородок, глядят — примериваются. И таким же голосом: — Таки не изменился. Ну что с тобой поделать? Живи, говоришь, в наше время. Тяжелая складка на лбу. А Джин, у которого внезапно зачесались руки — для пощечины, подзатыльника, удара — притягивает Рена совсем близко, за воротник рубашки, и коротко неглубоко целует. Уходит через секунду, не прощаясь. Гарен знает наверняка — там, внизу у подъезда, генерал-майора ожидает сопровождение из, как минимум, троих солдат. Такие птицы не ходят по ночам в одиночку — даже чтобы навестить старого «друга». Тогда он поворачивает голову, замечая внезапный блеск бокала с чьей-то невыпитой кровью, и тянет к нему руку. * * * В бывшем дворце спорта вряд ли можно услышать какой-либо лишний шорох. Сейчас, после того, как здание наполовину разрушено, здесь устроили базу для некоторых военных — их рабочий кабинет для подтверждения всякого рода приговоров. Этот кабинет насквозь пропах темнотой. Даже днём она пряталась за приклеенными на стенах фотографиями атлеток и висящим рядом большим плакатом о пользе спорта. Рен сидел рядом с ветераном боёв — седовласым стариком, окидывающим хмурым, темным взглядом каждого, кто входил через парадную дверь. Людей в комнате — не считая преступников — всегда пятеро: двое исполнителей, старик-ветеран, врач и сам Рен. Право голоса есть у всех, но никто ещё ни разу не был оправдан. У Рена кружилась голова от приговоров, однако он молча выносил каждый. Только поднимал руку на каждое доктора: «Кто считает, что подсудимый виновен?» Исполнители иногда менялись — Гарен не запоминал их лиц. Впрочем, как и лиц подсудимых — они все, как один, с печатью обреченности где-то в глубине зрачков. В этот раз поймали группу подростков — развешивали объявления и оскорбительные листовки. Девочка, не скрываясь, плакала, мальчишки глядели из-подо лба непримиримо, враждебно, но у каждого в глазах — та же печать. Врач бездонным выцветшим голосом зачитал страшные громкие слова: «…оскорбления Главнокомандующего… попытка подорвать репутацию…» Рен молча злился — да какая к черту попытка, они ведь дети… И когда задаётся привычный вопрос, он не поднимает руку. Остальные глядят с удивлением, но не говорят ни слова. Приговор приводят в исполнение внизу, на улице, у стены этого же дома. Непрерывный завывающий плач, короткая автоматная очередь. Равнодушные взгляды врача и старика в погонах. Почти добродушное похлопывание по плечу последнего: «Ничего, попривыкнешь». Это похоже на удаление вирусных элементов в общей системе — тот случай, когда удаляют всех, даже легко зараженных. Интересно, что было бы, сними хоть кто-то один из этих приговоров на камеру. СМИ были бы в шоке? Это ведь фактически законно. Особенно в этом городе. Рен встал из-за стола, открыл боковую узкую дверь, ведущую на каменную лоджию. Плотно закрыл за собой дверь и прислонился лбом к холодной бетонной поверхности. Не время расклеиваться — никогда не время. И всё-таки эта «работа» не для него. Неизвестно, сколько он стоял там, но когда вошел в зал, там его уже ждали — другие исполнители, старик, врач и подсудимые. Третьи за сегодня. Рен невозмутимо прошелся обратно и сел на своё место. А глубоким вечером, едва мужчина собрался домой, неизвестный без нашивок тихо шепнул, что генерал-майор не против его увидеть. И Рен выдохнул почти облегченно. С той встречи прошло больше месяца. Они виделись только мельком. Рен вошел неслышно, в этом здании — бывшем колледже для богатеньких мальчиков — кажется, были очень скрипучие ненадежные двери. Джин сидел за рабочим столом, накинув сверху форменную куртку с нашивками, и негромким сухим голосом отдавал приказы стоящему в стойке смирно мужчине. Рен постарался отойти в тень, чтобы подольше видеть эту сцену, эти холодные глаза, без малейшего намёка на иное чувство — будто стеклянные бусины на игрушечном лице. По окончании речи мужчина отдал честь и поспешил удалиться. Рен не приблизился ни на метр, но был замечен. Джин встал сам, и лед в его глазах отодвинулся куда-то в глубину зрачков — там, где хранилась его собственная печать. Он остановился в двух шагах. Проговорил: — Пошел слух, что ты можешь оказаться предателем, — с легкой насмешкой. — А ещё, говорят, что ночами ты часто шатаешься по улицам, нарываясь на шальную пулю. Гарен пожал плечами: — Люди говорят всякое. — А рьяно переживающие за благополучие Родины уже сочинили о тебе целые эссе: про то, как ты ночами переговариваешься с вражиной и сливаешь им данные, а может и являешься источником информации всяких подозрительных представителей СМИ и прочих кадров, опорочивающих деятельность органов власти и самого Главнокомандующего. Будешь отрицать? — Нет, — равнодушно. Раскаяние на секунду: неуставный ответ, хотя… не всё равно ли? Джин жестко прищурился: — Почему? — Нет смысла. Взгляд генерал-майора плавно переместился от лица вниз, к куртке, останавливаясь у запасного, секретного кармана, где всегда хранился маленький пистолет — всего на три пули. Задумчиво спросил: — И всё же, почему? Рен отследил этот взгляд, не дрогнув. И когда тот снова переместился на лицо, пожал плечами, не давая ответа. Джин помедлил, резко развернулся, отчего куртка едва не слетела с плеч. Сел за стол и вдруг улыбнулся легко и обезоруживающе: — Я зря это сделал, да? Вытащил тебя из горячей точки в эту дыру. Тут ты какой-то не свой. Гарен продолжал смотреть молча, ощущая внутри разрастающуюся бездонную пустоту. Смотрел. Пока Джин не поманил его взмахом затянутой в белую перчатку руки. — Поцелуй меня, — попросил, едва мужчина приблизился. — Поцелуешь, и я верну глупого солдатика обратно в его игрушечную коробку. — А если кто-то войдёт? Твою репутацию не спасут никакие заслуги, — но это уже наклоняясь поперёк стола, опираясь на какие-то бумаги единственной рукой. И за секунду перед поцелуем: — Тогда я прикончу посетителя твоим пистолетом. Поцелуи с Джином всегда со вкусом какой-то горьковатой дряни — то ли какой пастилки, то ли чего-то ещё. Стол мешал, но не слишком; в коротких, по-армейски стриженых волосах Рена почти запутались обе руки в перчатках. Это длилось чуть больше, чем полминуты. Практически короткая тощая ласка, не оставляющая после себя ничего, кроме неприятного ноющего чувства в глубине рёбер. Джин усмехнулся: — Но, вообще, я попросил Эвана закрыть дверь с обратной стороны. Второй ключ только у меня. И тогда Гарен сдался — сдался всего на минуту. Обошел стол по окружности, зайдя за спину сидящего генерала-майора. Расстегнул верхние пуговицы его наглухо застёгнутой рубахи, оттянув ту в сторону. Наклонился — медленно, растягивая момент. Джин почти безразлично глядел в другую сторону — будто он ни при чем. А Гарен не отводил взгляда от бледной незащищённой кожи, позволяя себе на пару, всего на несколько секунд втянуть её губами, прикусывая и лаская языком. Через миг — отпустил. Отпустило. На месте укуса остался едва заметный красноватый след. На столе — приказ об отправлении. Почти ссылка. На фронт. Рен, как большая собака, аккуратно провёл языком влажную линию от шеи до уха, слюной, точно чернилами отмечая свой путь, и распрямился в полный рост. Так же аккуратно застегнул чужие недостающие пуговицы — обратно — до верха. Поправил сползшую куртку. Низкая спинка стула позволяла увидеть коротко стриженый затылок Джина. Он ведь действительно рисковал — в ту ночь, сейчас, всегда. Репутация даже младшего из генералов должна быть цвета его перчаток. В такие времена — тем более. Рен понимал это — как никто другой. Уходя, он забрал приказ со своим именем. Парадная дверь оказалась незаперта. * * * — Капитан, Вас к телефону, — дежурный связной протянул какое-то допотопное устройство, смахивающее на рацию. Единственное, работающее в этой зоне. Ещё бы, с такой общей заглушкой. Гарен кивнул, отрываясь от бинокля. Маркером пометил на карте место, где пару секунд назад упал снаряд. — Здравствуйте, капитан. Не хотите свидеться? Голос веселый, но слабый. Узнавание мгновенное. И сразу дышать — тесно. В груди — тесно. — Где Вы, генерал-майор? — От вас на севере есть военный госпиталь. Меня покамест разместили здесь. — Понял. Если всё будет тихо, приеду. Джин отключился первым, не забивая канал связи. Гарен же отдал аппарат связному и поднялся из бункера на поверхность. Грянул ещё один снаряд. И откуда их поставляют? Сгноить бы канал к чертям и отрубить руки виновным. Тихо не будет ещё долго. Оставалось понять, что делает генерал-майор так близко от фронта? Усилием воли капитан выбросил ненужное из головы. Не так легко — за два года ни одной встречи. Но всё же. Через два дня он передал управление младшему по званию и отправился вместе с машиной, перевозившей раненых, в госпиталь. Приземистое, будто под грузом сидящих на крыше неупокоенных душ, здание в некоторых местах разваливалось на глазах. Генерал-майор лежал в отдельной чистой палате. Маленькой, но одиночной. Гарен не хотел представлять, чего это стоило работникам — скольких человек потеснить, кому оказать меньше помощи из-за заботы о высшем чине. Медсестра проводила до дверей и там, не войдя, торопливо ушла на зов. — Ты долго, — не дав капитану возможности для официального приветствия, тихо сказал Джин. Весь в бинтах, будто под кожей не осталось живого места. Только лицо — открыто. Кисти рук — в белых перчатках поверх бинтов. — Как получилось. Почему тебя ещё не перевезли в центр? Там было бы лучше. — Послезавтра перевозят. До этого было нельзя. — Ясно. И как тебя угораздило? Рассеянно: — Прогуливался. Гарен почти отшатнулся. Глянул хмуро, неверяще: — Прогуливался? На линии фронта? Ты? Взгляд глаза в глаза. Как тогда, в той квартире. Злые, непримиримые серые и спокойные синие. На этом осунувшемся лице только и остались — глаза. На грани слышимости: — Извини, я не могу жить одной войной. И в следующую секунду Гарен рядом опустился на одно колено. Взял чужую руку в свою и обдал тёплым дыханием перед поцелуем в середину тыльной стороны ладони. Джин слабо улыбнулся, отнял руку. Гарен поднялся с колена. Сделал шаг назад — в попытке разорвать притяжение — и сел на ближайший подоконник. — Твоя машина уезжает вечером? — уточнил Джин. — Я попросил водителя остаться до утра. — Понятно. Может, поговорим? — Может. Они не говорили. Гарен немым изваянием просидел на подоконнике до вечера и устроился спать у ножек кровати, укрывшись своей и чужой куртками. Он не заметил ни вечернего обхода медсестёр, ни когда пришли сменить жидкость в капельнице, но полтретьего проснулся в срок — точно чуял, чтобы пристрелить «пулю» — доморощенного камикадзе, прознавшего о местонахождении генерал-майора. Допросив смертника, Гарен выматерился, поставив у дверей и окон палаты более-менее целых служивых. Он уехал утром, не удержавшись от короткого, прощального обмена взглядами. * * * Всё когда-нибудь заканчивается. Даже война. Во всю ширину дороги везли чёрные лакированные гробы. На ярком сухом солнце краска выгорала, но всё равно блестела и покамест отражала свет. Впереди шли высшие чины, сзади — почетный эскорт, а по бокам — на траве и дорожках для пешеходов — толпились люди. Провожали Небесную Сотню, или как там её обозвали. Рен стоял в стороне от почётного эскорта, вместе с гражданскими наблюдая за парадным шествием. Командир глядел на процесс с усталой язвительностью — никак не удавалось надолго запрятать усмешку. Вспомнилось, как целыми отрядами умирали его ребята, и их скидывали в одну яму, наспех зарывая, потому, что времени хоронить — не было. Это шествие для тех кто внутри — честь или позор? Ах да, им ведь уже всё равно. Гарен на секунду прикрыл глаза. Победа или поражение — за всё платят жизнями «неизвестных» солдат. Главнокомандующий одержал верх — сейчас он шел впереди, и на него глядели с гордостью. Он ведь такой же сияющий, как… нет, не думать. Чем заняты его мысли? В этот момент Рен бы наверняка не прошел тест на лояльность Родине. Хотя… для ненависти уже поздно, сейчас это скорее равнодушие. Знакомый лейтенант тронул его сзади за плечо. Гарен обернулся. — Почему же Вы не с нами, капитан? — спросил с улыбкой. — Даже Главнокомандующий это заметил. Он прислал меня найти Вас и привести к нему. Гарен кивнул, подтверждая, что сейчас придет, но лейтенант не покинул его. Продолжил допытываться: — Вы совсем невесёлый. Что с Вами? У Вас ведь наград больше, чем у какого майора или подполковника. Да и война закончилась. Гарен изобразил вежливую улыбку: — Простите, я себя с утра нехорошо чувствую. Ложь далась безукоризненно. А впрочем, такая ли ложь? Лейтенант сразу забеспокоился: — Может, Вас проводить к нашему фельдшеру? Он прекрасный… — Нет, спасибо, это пройдёт… Должно пройти. Лейтенант поглядел с сомнением и, покачав головой, таки отошел. Через минуту над ухом раздалось: — Что от тебя хотел этот лис? Идендификация, как всегда, доля секунды. И пульс останавливается, чтобы застучать пуще прежнего. Удаётся сказать равнодушно: — Главнокомандующий желает меня видеть. Куда важнее, что здесь делаешь ты? — Искал тебя. Тебя не было среди начинающих парад. По легенде я прихватил какую-то заразу и теперь лежу в постели с температурой. — Понятно. Почему и Гарен до такого не додумался — впрочем, не удивительно, он всегда предпочитал действовать напрямик. — Вот… мне интересно, ты чувствуешь? — Что? — до сих пор не оборачиваясь. — Что войны больше нет. — Я… — Гарен задумался, когда ощутил, что его руку сжимает другая теплая рука. Рука без перчатки. Его прошила волна давнего наэлектризованного чувства, и командир резко обернулся, чтобы запечатлеть в отражении синих, по-настоящему синих глаз, как рассыпается в прах его собственная, казалось, неизгладимая печать. Но сжал чужую руку в будто последней крепкой до изнеможения ласке и улыбнулся той улыбкой, которую Джину хотелось зацеловать. В толпе бы никто не заметил… Отвернулся, сказал серьёзно: — Да, чувствую. И ощутил как горячий, точно в действительном жару, лоб с облегчённой признательностью касается его затылка. Июль 2014