Затуши

Жизнь ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Она убивает самых добрых, самых сильных и самых нежных. А если ты ни то, ни другое, ни третье, то будь уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки. Э. Хеммингуэй «Прощай оружие»

Едва появилась возможность, Гарена выписали домой – на тот момент госпитали ещё не были переполнены, но, точно в предчувствии неминуемого дефицита мест, больных уже начинали отправлять гораздо раньше положенного времени. Так что его выписали под присмотр юной, светловолосой сиделки, тоненькой, как свечка, которую зажигают для упокоения душ погибших родственников. Гарен выгнал её в первый же день, отвращенный одной мыслью о том, что кто-то будет видеть его… таким… слабым. Он не принимал слабость в себе, хотя и прощал её многим другим. А в тот самый первый день, слоняясь из комнаты в комнату родительской квартирки, не в состоянии ни остановиться, ни сосредоточиться на чем-то от бессилия, он внезапно поймал взглядом сервант с дорогим алкоголем – отец хранил его для важных гостей и старался не опустошать, даже когда уходил в запой. И Рен напился, как свинья – в первый раз почти до беспамятства. Проснувшись утром с дикой головной болью, долго лежал, глядя в потолок. Мысли проскальзывали одна за одной: кадры, эпизоды, воспоминания. А за ними желтой гробовой лентой – горечь. Будущего не было. Его не существовало. Завтра не существовало. А Сегодня тошнотворным привкусом конденсировалось на языке и ядом по капле сцеживалось напрямую в сердечную мышцу, парализуя волю. И снова хотелось напиться, чтобы забыть – забыть себя, то жалкое существо, которым он стал, лишившись правой руки. Жалкий, жалкий солдатик, ни на что ты теперь не годен. И чего ты там не сдох, как полагается? Ближе к полудню, уже захлебываясь чернотой мысли, он полез в сервант за новой бутылкой. Есть не хотелось совсем. Только пить. До службы, Гарен к алкоголю не прикасался, брезговал, видя во что превращался отец, помнил безобразные сцены детства, когда ещё жива была мать. Во время службы отказываться от попоек – верный способ стать белой вороной, изгоем, а с такими знамо, что случалось. И, не боясь насмешек или издевательств, но истово желая влиться в коллектив, он исправно ходил на так называемые «вечерники», а, поняв, что в умеренных количествах выпивка не заставляет его терять разум, заметно смягчился. Но при этом, никогда не напивался. В принципе, никогда. А тут – потянуло. Под действием пойла чудно немела душа и становилось так восхитительно все равно, что хотелось смеяться от облегчения… И, может быть, это всё не по-настоящему… ему это снится, не правда ли? Худший в его жизни кошмар. Девчонка всё ещё приходила – каждый день. Проклятые медсестры какого-то черта дали ей ключ. Она не входила – вкрадывалась, снимала перед дорожкой в коридоре узкие туфли-лодочки и неслышными шагами босых ступней приближалась, чтобы заглянуть в комнату. - Господин, - слетало с полураскрытых губ тихое, и Гарен кивком головы указывал на стул. Нужны были перевязки, и он терпел, а на остальные робкие предложения гнал девчонку взашей… Хотя и ел то, что она приносила – ел механически, потому что само чувство голода в нем пропало. Словно все его потребности, все эмоции и желания заменила глухая, тоскливая боль. Не телесная даже, а глубже, дальше – в тёмный ров его ослепшей души. И эту боль, в свою очередь, мог заглушить только… Долгое время после ампутации его преследовало странное ощущение фантомной руки. Будто она всё ещё на месте. Забываясь, он мог попытаться ей что-то схватить - чисто на памяти тела, и первую долю секунды удивиться, почему это не сработало. Так он хотел схватить чашку, наклонившись к ней правой стороной туловища. Ничего не вышло, конечно, она ударилась о пол, и ручка откололась. Чашку было жалко - её подарил Джин ещё в студенческие годы, когда Рен переехал в большой город ради обучения в академии. Тогда война манила его, как всякого романтического юнца. Теперь... теперь было скорее тошно. Тот вид тошноты когда налакавшись вечером спиртного, утром сидишь разбитым и хочется чтобы завтра не произошло. Потому что его нет, на самом-то деле, этого Завтра. Потому что он возненавидел свою левую руку – неловкую, неумелую, неспособную даже нормально удержать ложку или застегнуть пуговицы. И он заливал всё пойлом, снова и снова, снова и снова, а когда сервант опустел, едва ли не в первый раз вышел на улицу – только за этим. Возлюбленное правительство щедро наградило его за пожертвованную во славу Родины руку и даже обязалось выплачивать пособие - Рен с мрачным хмыком подумал, что найдёт применение этим бесполезным деньгам. Приходилось заново переучиваться делать всё левой рукой: вплоть до похода в туалет. Всё начало раздражать и ничего нормально не получалось – почистить зубы, зашить порванные носки. Жить не получалось. Тошнило, тошнило от беспомощности. И, в тотальном бессилии, он перестал пытаться приводить себя в порядок, как – пытался – делать по привычке в первые дни. Перестал бриться, перестал просыхать и почти перестал есть. За спиной, стоило выйти за новой порцией пойла, шептались соседи, но Рен плевал на их мнение. Его тошнило от них. Тошнило от жизни, от трезвого состояния, от мыслей в голове. Какая-то часть его прежнего просыпалась временами и тихо, настойчиво твердила – надо держать себя в руках. Надо держать. И в призрачно короткие моменты между «тошно» и «всё равно» он держался за иллюзию прошлого, за её редкую бахрому - будто все нормально, будто так и надо. Балансировал на верхушке размышления, как на поверхности волны, бултыхаясь изо всех сил, лишь бы не утонуть. Лишь бы не погрузиться в пучину… но, не получалось и его до краёв наполняли воспоминания, а за ними мерзкое, вязкое, душное чувство, точно жарким днем не открыли форточку – мысль о том, что он больше не дееспособен. За этой духотой стоял могильный холод, отвратный сладковатый смрад начинающего разлагаться трупа, тошный болотный запах пустого колодца. …А там, на поле боя остались его ребята. Под началом другого, возможно, более бестолкового командира, неспособного или нежелающего защитить ЕГО солдат. Может, ему приходили от них письма. Но он не заглядывал в почтовый ящик, не желая смотреть письмам в глаза – в отражения глаз людей, которым, возможно, не всё равно. Хотя… Джин и без писем снился. То говорил ласково, то увещевал, то просто смотрел с молчаливым не то пониманием, не то укором - всегда такой, глядит, а взгляда не разобрать. Ещё приходил в упоительно-пошлых снах. В таких у Гарена всегда было две руки, и он нежно раздевал Джина, долго смотрел на это голое белое тело без единого изъяна, без шрамов и увечий, а потом целовал, выцеловывал шею под шумное дыхание, оставляя красноватые следы от засосов, гладил везде, докуда дотягивались руки, оттягивал голову за длинные, черные волосы, как привык делать, и вылизывал кадык. Медленно спускался по дорожке грубоватых волос от пупка к паху, к нежной плоти, а потом брал – тоже нежно. И любовно. Как самое дорогое, самое ценное, что у него есть… было. Никому не нужны калеки. Он долго потом отходил от таких снов, и если бы по пробуждении посмотрел на себя в зеркало, понял бы – голод не покинул его окончательно – по крайней мере – тот голод. Так выглядел бы некормленый раненый хищник, сверкающими дикими глазами провожающий дичь, которую не способен достать. Увидь его в такие моменты, сиделка наверняка убежала бы в испуге прочь. А он запрещал себе – писать: и Джину, и ребяткам из части. Потому что нечего им… помнить. И, хотя бы потому, что физически не получалось. Нет, честно... наверное, он хотел бы написать Джину – чтобы письмо в один конец, без ответа, просто чтобы дотянуться до него, сказать ласково: здравствуй. Но о чём писать? О том… что он не в порядке, что пьёт, что жизнь и не жизнь, что тошно?.. А лгать... Ну уж нет, лучше сразу тогда – в глубокое озеро и с концами. И он топил воспоминания, заливал их и подолгу лежал без движения. Без мыслей, пока не отключался, чаще даже – без сновидений, будто кто-то резко выключил рубильник. Следом наступающее утро жгло горло, и единственная, будь она проклята, рука тянулась за похмельной дозой. Девчонка продолжала приходить, даже когда перевязки не понадобились. Гарен не знал о ней ничего, кроме того, что живёт эта мелочь в соседней двухэтажке – видел как-то в окне. Она часто молча пристраивалась с книгой на кухне на полу, возле печи, подкидывала уголь и сидела беззвучно, почти без движения, не считая шелеста страниц - так что само ощущение её присутствия стиралось. Будто у свечи задувался огонёк. Маленький, пугливый, но храбрый зверёк. Рен не понимал, почему она ещё здесь, почему приносит с погреба уголь, топит печь, готовит, в принципе заботится о нём. Однако, пока она не мешала, он не обращал внимания, и даже, немного пристыженный, что она приносит ему поесть бесплатно, как какому-то бездомному, стал оставлять на столе деньги, бросив: - Вот, покупай, в следующий раз. Девчонка неожиданно просияла и с тех пор исправно брала оставляемые на том же месте деньги. * * * Как-то зимой он заливался спиртным особенно лихо – воспаленное нутро находило оправдание в том, что уголь заканчивается, а масляные обогреватели ни черта не греют. Пойло в тот вечер закончилось – нужно было ещё. Ещё, пока под веками не простелится непроглядный туман. Он поднялся, пошатываясь, реальность поплыла, но недостаточно, чтобы в голове выключился тумблер. Увидев, куда он направляется, девчонка неожиданно бросилась ему наперерез, закрыла собой проход. Залепетала: - Вам сейчас нельзя! Нельзя выходить туда! Там солдаты приехали, они скупили всё спиртное и сидят. Нельзя, вы же там убьётесь! - Я тоже солдат, - он хрипло, горько засмеялся. Голос не слушался – так редко он говорил. Девчонка помотала головой: - Нельзя, они же пьяные, забьют вас до смерти! От сознания, насколько жалким и немощным она его считает внутри всё гневно сжалось и ошпарило кипятком, чтобы комом чистой ярости застрять у глотки. Да как она смеет! Какого черта вообще указывает мне… Не найдя выхода в речи, ярость копилась во всём теле, спрессовалась - чтобы высвободиться в костяшках пальцев. Гарен зло, судорожно замахнулся, и всё его существо скрутило в спираль той ненависти, которая все эти месяцы вкручивалась в тугую воронку, витую из тоски, сознания собственной никчемности, отчаяния, презрения... Девчонка не пискнула, только скукожилась и невольно шумно, прерывисто вдохнула через нос, затаив дыхание. Непонятно, что из этого развеяло алкогольные пары застилающие взгляд, но, ясно осознав, что хочет ударить женщину – нет, девочку, нежное создание – он сам себе ужаснулся. Отшатнулся, опустив руку, но, не в силах попросить прощения, глухо бросил: - Уходи, - и, отвернувшись, побрел в комнату. Сзади захлопнулась дверь. Тихо. Рен на автомате прошел вперёд несколько шагов, пока не уперся в стену. Прислонился к ней лбом, осколочно выдохнул. Омерзительная параллель с отцом, с его избиениями безмолвной, не сопротивляющейся матери была такой явной, что подрагивали кончики пальцев. Отец тогда так же - первый раз только поднял руку в пьяном бреду, пока мать пыталась не дать ему упиться вусмерть. Первый раз - только поднял, не смея, но позже… Он сполз на корточки, обнимая целой рукой культю предплечья и зажмурился. Закусил губу. Стыдно. Как же стыдно, Господи. Во что он превращается? Чем он становится? – точной копией отца, о котором так брезгливо отзывался в академии. …и так непреодолимо сильно захотелось увидеть Джина – просто мельком, один взгляд бросить, украдкой, секунду, так чтобы и сам Джин не заметил, ибо Гарен не смел бы сейчас показаться ему на глаза. Так сильно… Так сильно его скрутило, сжало и сдавило, что казалось – вывернет наизнанку. Не спал потом всю ночь. Думал о многом, о том же самом, что и обычно, но, по-другому. Представлял, что бы подумал Джин. Спорил с ним мысленно, препирался. Думал, что сказали бы его ребятки, что сказал бы он сам, случись такое с кем-то другим. Думал… К утру у него окончательно воспалились глаза, выветрился алкоголь, а голова болела так, будто он всю ночь ревел беспрестанно, напропалую. Но он не умел плакать… разучился. Может и ревел когда-то в детстве, но дворовые законы быстро научили нехитрому пониманию, что обычно случается с плаксами. Поэтому всё… непролитое, осело солью в районе горла и не давало даже заговорить. Едва начало светать, он засунул голову в раковину под кран и ополоснулся. Отфыркался. Открыл в кухне форточку, вдохнул морозный воздух – и это было лучше рюмки опохмела. Стоял так, пока не продрог. Закрыл форточку обратно. В голове впервые за много месяцев царила безыскусная пустота. Штиль, с лодкой причалившей к безмолвной гавани, и вода внизу такая темная, недвижная, что по поверхности не отдаётся эхом волн ни малейшая рябь. Это и было то, чего он хотел – желанное состояние, иллюзию которой давал алкоголь. Глянул на груды пустых бутылок по углам, поморщившись. Мыслей «что дальше» не было – только желание застыть так навечно, и ощущение, точно он сегодня проснулся от долгого-долгого сна. Где-то на краю сознания воспоминание о силе алкоголя ужаснуло его с новой силой, вместе с парадоксальным вялым желанием захлебнуться снова. Но это лишь на краю. По натуре он был человек действия и, поверхностно пройдясь по кадрам случившегося, подумал, что наверняка запил от безысходности, а потом это вошло в колею и выкарабкаться стало… нет, ещё – будет – сложно. Спасибо девчонке, имени которой он так и не знал, что не гробанулся где-нибудь в процессе. Зеркал в доме не водилось – выкинул в раздражении ещё как только приехал. Задумавшись, Гарен на ослабевших ногах двинулся в зал - мамкины пожитки они никогда толком с отцом не разбирали, и там, среди множества чисто женских вещей, назначения половины которых он даже не стал угадывать, нашлось двойное ручное зеркальце, с мелко выгравированным на крышке «Моей Мери» - видимо, тех времен, когда отец ещё рукодельничал. Открыть зеркальце с мудреным замочком стало возможным только зажав его между коленями и то, что Гарен увидел, вызвало у него легкий приступ раздражения: он снова как никогда напоминал отца. Включил свет в ванне и поставил на электрическую печь воду в кастрюле. Пока вода грелась, выбросил провонявшую потом и алкоголем одежду – переодеваться тоже оказалось проблематично, и он ходил в одном и том же неделями, хотя в прошлом был жутким аккуратистом. Алкоголь сгладил и этот угол характера. Сгладил всё до полного безразличия. Зачем хоть что-то с собой делать, если ты никому не нужен? Вместо зеркала в полный рост в ход пошел бок огромного полированного шкафа – картинка и в целом, и по отдельности выходила омерзительно-плачевной. Он не брился и не стригся так давно, что выглядел человеком, давшим мудрёный монастырский обет. Да ещё и это тело – ни следа былых мышц, одни сплошные кости, впалый живот, отекшее лицо и запавшие, нездорово блестящие глаза. Та ещё картинка. Гарен скривился и отвернулся. Омерзительно. Не то, чтобы он чего-то ожидал – он в принципе об этом не думал, но… омерзительно, как же… Ладно, пусть он не знает, что делать дальше, нужно хотя бы привести себя в порядок – попытаться восстановить хоть то, что подлежит… Подлежит чему? И подлежит ли? Он зашел в ванную, закрепил зеркальце напротив лица, с горем пополам побрился лезвием слегка поржавевшим от времени, с длинной пластиковой ручкой. Непривычно было держать его в левой руке, так что в результате остались длинная царапина на скуле и пару мелких на подбородке. Он как раз заканчивал, когда дверь в ванную неслышно открылась, и из щелочки донесся удивлённо-смущенный вдох. Гарен хмыкнул – горечь и ирония: снова пришла, что с ней поделать? - Подай одежды. И подожди, пострижешь меня, - хриплым голосом. - Да, конечно, я сейчас, сейчас, - залепетала и вылетела, только скрипнули легонько деревянные доски. Тоненькая ручка просунулась в щель между дверью, протянула свитер, майку, теплые штаны и носки. - Кинь на пол. Гарен умылся, сбрил остатки щетины. Пришлось, всё таки одеться, чтоб сходить за водой – она была чуть теплой, чтобы можно, обняв кастрюлю одной рукой, донести до ванны. Но и этого достаточно. Тщательно обтерся мокрой губкой и вылил на себя по чуть-чуть черпаком воду. Где достал, вытер жёстким синим полотенцем и кое-как оделся снова. Прежде он очень любил белые рубашки, надевал их едва представлялась возможность... теперь о них можно забыть - учитывая то, с какой скоростью он застегивает пуговицы, если удаётся застегнуть их вообще. Он снова взял с полки зеркальце. Выходило... более-менее. Подошел к девчонке: она все ещё красная, жалась к стенке и смотрела на него круглыми глазами. Рен хмыкнул: - Который ты раз сиделкой работаешь? - П-первый, - выдохнула едва слышно. - Понятно. Как зовут-то тебя? Девчонка помялась, но ответила: - Лида. Значит, Лидия. - Принеси мне, Лида, ножницы, это все надо обрезать и сбрить. Та кивнула и прокралась, иначе не скажешь, в спальню, зашуршала в шкафах. Гарен нашел табурет, поставил в ванной, накрыл себя по плечи валявшейся без дела клеенкой, чтоб не засыпать волосами одежду, и сел спиной к двери, дожидаясь. Внутри царили смешанные чувства, все больше - горечь, но воля сильнее. Оборачиваться назад, в ещё более жалкое состояние не хотелось; грязь и пьянство, при повторном их пересмотре, вызывали отвращение. И то, куда он скатился, эта выгребная яма... Нет, нельзя больше, этого он себе точно не позволит. Лида стригла медленно и аккуратно, руки у неё подрагивали, но не порезали ни разу. К Гарену ещё не вернулась способность шутить вслух, хотя пока молча сидел, выпрямив спину, подумал что будь он прежним, не переметнул бы необидно попросить её не отрезать ему ухо или что-нибудь в этом роде. Закончив, по просьбе мужчины она взяла бритву - ту самую, и выбрила остаток волос почти под ноль. Струсила с него все на пол и стряхнула волосы с клеёнки. Не вставая, Гарен провел рукой от затылка вверх по колючему ежику. И эта лёгкость, которая всегда бывает едва обрезают длинные волосы, почему-то совсем чуть-чуть перешла в нутро - точно перевернул исписанную страницу на сторону чистого листа. Он встал, отталкиваясь рукой от колена и отошел. Лида засуетилась с веником, а потом подняла на него глаза, замерла и её щеки вновь заалели. Гарен сначала не понял почему, а потом осознал, что улыбается, и потрепал её по голове как какого-нибудь зверька. Его начало клонить в сон - последствия бессонной ночи, поэтому не став сопротивляться, мужчина, не раздеваясь, упал на постель и проспал до самого раннего утра следующего дня. Открыв глаза, сразу глянул на часы - половина шестого, и уставился в потолок. Собственная ненужность накрыла ещё раз - не так хлестко, как в первые дни, но так же разрушающе раздавила каменной глыбой. Почти привычная тяжесть. В конечном итоге, ко всему привыкаешь. Что он может без одной руки? Ни стрелять, ни защищаться. Не может никого сберечь, даже себя, не может пойти ни на одну стоящую работу. Кем он в принципе может быть? Дворником? Инвалид, одним словом. Калека. Да и Джину он такой... не нужен. Эти мысли возвращались снова и снова, снова и снова. Все то, что он топил алкоголем поднялось со дна и кружило теперь стаей хищных стервятников. Мелькнула шальная мысль: а может запить... забыть... Мелькнула и пропала. Это просто трусость. Трусость, но воля сильнее. Воля сильнее. Сильнее. В Господа он не верил, не те времена, но верил в слова куратора - этого маленького бога их академии, в его правильные искренние слова. Слов было много, куратор не жалел - рассказывал им, что знал сам, что понял из Кодекса. Были слова, отпечатавшиеся в Гарене калёным железом. Слова, что нужно уметь жить как человек, а не как тварь, что это трудно, это требует усилий, особенно когда все против тебя и, кажется, другого выбора, кроме как стать тварью и нет. И ещё отпечаталось, что подыхать тоже нужно - как человек. Помнится, на этом моменте куратор обычно расходился, вещал западных философов, что жизнь есть путь к смерти, но это уже не важно - важна была суть, и Гарен, выбравшись из выгребной ямы запоя, отчаянно пытался остаться тем самым человеком, хотя понятия не имел как это сделать. Но, может, в этом и был урок, и алкогольные тени, наложившие отпечаток на его лицо ещё не скоро дадут о себе забыть. Он поднялся с кровати и вышел в кухню. Пахнуло холодом - никто не заклеил окна, а сегодня было особенно морозно, всё-таки зима. Он зашёл обратно в спальню и с горем пополам натянул ещё один свитер поверх первого. Рассеянно сжал в руке свободный из-за отсутствия руки рукав. Подумал - да будь оно проклято, и закусил изнутри щеку, чтоб не поддаться чувству, но отголоски ощущений все равно захлестнули его... будто все случилось только вчера. Засада, гниющий огнестрел, господин, либо мы её режем по предплечье сейчас, либо завтра у Вас её до плеча не будет, а послезавтра... Сухие слова фельдшера - не сочувствующие, уже - никакие, потому что конвейер, конвейер ежедневно - сколько их? Успокоился. Вдохнул-выдохнул. Медленно. Фантомная рука покалывала мурашками. Он встряхнул головой и вновь направился в кухню: голод давал о себе знать. В тумбочке оказались одни каши - и то, неплохо, хотя когда девчонка?.. Как её там... Лия? Лидия? бегала за продуктами, у них на обед были яйца и, кажется, даже пару раз колбаса. Гарен поставил на электрическую печку кастрюлю с водой и снова представил чем сможет заняться. А что он в принципе умеет, кроме как воевать? Да и ничего. Он с детства хотел именно этого - стоять во главе роты, управлять войсками, вести учения, вести в бой. В самых смелых мальчишеских мечтах он представлял себя дослужившимся до генерала, потом узнал - вряд ли получится, но желания это не отбило - генерал знай себе сидит в безопасности, а те же капитаны - идут вместе со всеми, собой показывают пример... Капитаны... Рен зажмурился, медленно - вверх-вниз-вверх - потер складку на лбу. Чего это теперь стоит? И эхом тот же вопрос, постоянно на периферии - чего он стоит? Или, если подумать, охранником на склад? Всяко лучше, чем сидеть на инвалидном пособии не просыхая. Он всегда неплохо дрался врукопашную и был одним из лучших в стрельбе в академии. Помнится, они часто стреляли на спор - он выигрывал почти всегда, и однокурсники, раздосадованные непокидающей его удачей, подговорили старшекурсников с ним сыграть. Он выиграл даже тогда, хотя Джин шипел ему в ухо не валять дурака и поддаться, а потом его чуть не избили дружки того парня, даже, как оказалось, не поставив самого приятеля в известность, и от хорошей драки его спас тот же Джин, не постеснявшийся доложить обо всем куратору. Гарен потом не разговаривал с ним дня два, горя желанием задушить мерзавца, но обижаться на Джина долго никогда не получалось. Хорошее было время. Недолго думая, он решил взяться хотя бы за физподготовку - смотреть на худое, дряблое тело было противно. В тот же час, зацепившись лодыжками за ножку кровати, лег на пол и попробовал прокачать пресс, хотя скоро просто грохнулся на спину, с изумлением заметив, что делать упражнения сложно, как никогда. И даже не из-за дисбаланса в счёт отсутствия руки, а из-за отсутствия нагрузок и, что уж там, пьянства. Горько усмехнувшись, Гарен попробовал другие упражнения, пока окончательно не выдохся. Попытки были жалкими - инструкторы академии наверняка пришли бы в ужас от его нынешнего состояния, но эта неудача не угнетала его, а странным образом подзадоривала - как в прежние времена, когда ему заявляли «ты не можешь», а он загонял себя до седьмого пота, но показывал нужный результат. К часу пришла Лида, присела на корточки возле него, лежащего на спине на полу в поту, и с лёгким беспокойством спросила: - С Вами все в порядке? Он посмотрел на неё снизу вверх, хмыкнул: - Нет, но лучше, чем было. Поднялся, дал ей денег на еду, а потом через окно смотрел как девчонка, кутаясь в большой шерстяной платок, почти вприпрыжку бежит к магазину. Ножки у Лиды были такие тоненькие, что, казалось, лодыжку можно обнять большим и указательным пальцами, чтобы кончики сошлись. Его ноги... были такими же целыми как у неё, а значит, он может бегать, может разносить что-то. Нужны ведь в городе курьеры? Лида вернулась быстро, поколдовала что-то на кухне, и они вдвоем сытно пообедали. Потом скромно присела в угол с книгой из его библиотеки, но Гарен не ушел в себя, как прежде, а сел напротив, поинтересовался: - Ты всё ещё работаешь сиделкой? Та покачала головой: - Я помогаю медсестре. - Когда, если ты у меня почти всё время? Та подняла глаза и посмотрела почему-то немного виновато, хотя к нему это не имело никакого отношения: - Я помогаю по ночам. Ночью платят больше, и люди больше нужны. - Ясно. На этом разговор закончился, Гарен больше тему не поднимал. Так и повелось, он поднимался с утра, преодолевая ноющую боль в мышцах из-за предыдущей непомерной нагрузки, разминался, чтобы уменьшить боль, и выходил на пробежку в любую погоду. Добегал до стадиона, бегал по нему сначала два круга, потом больше и больше, возвращался. Во дворе ещё со времён его детства стояли железные турники для физических упражнений, и он пытался подтягиваться на одной руке, отжиматься, и делать все мыслимые упражнения, которые только мог вспомнить с тренировок в академии. Потом, возвращаясь, выливал на себя ведро едва подогретой воды и отдыхал. К обеду приходила Лида, уже без указаний брала оставленные на столе деньги или готовила из того, что осталось. Гарен не спрашивал, почему она приходит - всё ещё приходит, хотя обязанности сиделки давно подошли к концу, да и пить он перестал. Она приходила, готовила и читала. Убиралась по субботам. А потом уходила, ближе к пяти вечера, видимо, чтобы выспаться перед ночной, либо заняться своими делами. Когда Гарен действительно отошел от своего состояния... то решил - это хорошо, что она приходит, пусть остаётся здесь и дальше, какова бы ни была причина. Книг у него много - остались от деда, собиравшего любой бумажный хлам на протяжении десятилетий. Вечером всё повторялось - бег, упражнения, остатки еды и стакан холодной воды на ночь, если он, конечно, не уставал за утро так, что к вечеру вырубался ещё до того, как уходила Лида. В стремлении сделать больше и лучше он не знал меры и, бывало, настолько перебарщивал, что по пробуждении не мог заставить себя сдвинуться с места - ноги гудели, на них будто навесили ещё килограмм пять свинцовых гирь. Он злился на тело из-за неспособности выдержать, казалось бы, малость, злился на себя, потому что сложно было определить ту самую меру - он считал, что может больше, ведь всё давалось легко и непринужденно прежде. На пособие можно было жить, и, не пытаясь пока найти работу, он неосознанно сделал тренировки самоцелью - способом существования, способом побега от депрессии. От реальности даже. К выпивке тянуло... как к манящему обещанию забвения и покоя. Он знал, что именно из-за алкоголя стал более раздражительным, или даже агрессивным, но давил в себе это волей и дисциплиной. Потому, что воля сильнее. Воля сильнее. Незнамо во что бы это вылилось, если бы однажды к нему не постучался... Джин. Лидия побежала открывать и, охнув, отступила. - Он здесь? - раздался взволнованный голос. Девчонка, видимо, ответила жестом - раздался шорох стягивания сапогов. Мысли о Джине... Гарен отгонял от себя едва ли не плетью. И хотел, и не хотел его увидеть - больше: не хотел. Джин наверняка был уже генерал-майором, у него были дела поважнее, чем приезжать, а письма Рен... не читал. Джин, как всегда безукоризненный, в штатском, но с иголочки, вошёл в кухню, держа толстую стопку писем в тонких - белых - перчатках. Как ему шел белый... Кинул стопку на стол, и письма в светло-коричневых продолговатых конвертах с марками разлетелись по всей поверхности. - Перенаправленные здесь тоже. - Ты взломал мой почтовый ящик? - всё так же хрипло. - Иначе ты бы никогда их не прочитал, - он обернулся к девчонке и сказал уже мягче: - Ты не оставишь нас, пожалуйста? Лида кивнула, быстро собрала пожитки и хотела уже уйти, как Гарен протянул ей недочитанную книгу. Девчонка расцвела благодарной улыбкой, бережно спрятала чтиво в сумку и сбежала. Джин проводил её взглядом и ожидаемо спросил, когда захлопнулась дверь: - Кто это? - Была - моя сиделка. А сейчас просто - сидит. Ты... Он не договорил, потому что звук защелкнувшегося замка сработал триггером - Джин, намеренно смотрящий только в лицо, опустил взгляд вниз и ощутимо дрогнул всем телом. Медленно подошёл, ощупал пустой рукав. Дошел до культи и, бессильно её сжимая, опустил лоб Гарену на плечо. Молчал, а потом выдохнул: - Мне так жаль... Так жаль... Гарен положил вновь огрубевшую от турника руку ему на макушку. Погладил неловко: - Ничего. Все равно уже не изменить... Тот перебил: - Тебе пришлось справляться одному. Извини меня. - А что б ты сделал? Было б хуже только. - Я бы разделил это, располовинил – мы же обещали, что всё на двоих. - Бредни. Тот покачал головой, не отрывая лоб от плеча. - Тебе было плохо, а меня не было. Я даже не знал до прошлого месяца... Даже не знал... Гарен поцеловал черные волосы, тяжёлыми прядями стекающими на спину, погладил снова: - Пойдем, я тебе чай заварю. Незачем вспоминать - ничего не поправишь, так что, давай, посидим. Джин поднял лицо и прильнул уже обнимая по-настоящему - крепко, тело в тело, судорожно сжимая свитер на широкой спине. Раньше... раньше, Джин всегда так делал, когда был смущён или извинялся, и Гарен, если не злился, подхватывал его под ягодицы и кружил, пока не начинали подкашиваться ноги. А теперь... Одной рукой он мог только гладить: нежно, бережно, пока в нутре не начал распутываться - сам по себе - Гордиев узел его тоски. Приехал. Таки приехал. Как же долго я тебя ждал.