Новая Америка

Холодный ядерный синтез, говорит Старк. Парадокс Витгенштайна, говорит Старк. Принцип неопределенности Хайзенберга, говорит Старк. Он говорит все это на каком-то недоступном смертным языке, на неамериканском, на нечеловеческом. Стив хочет попросить словарь, потому что ему кажется, что Тони просто-напросто издевается над ними на этом своем языке. Теорема несовершенства Годеля, говорит Старк, и это в переводе значит: вы все идиоты. От Старка вполне можно такого ожидать. Стив видел его домашнюю лабораторию-мастерскую. Он видел, как увлеченно работает этот гений, изобретает, дорабатывает, меняет, открывает, покоряет неподкупный материальный мир. Не видя и не слыша ничего, забыв о сне, голоде и жажде, он, кажется, горит в какой-то недоступной прочим интеллектуальной лихорадке. Останови его, оторви, ограничь – и он умрет, сойдет с ума. Этого Стив понять не может. Он не кончает от математических выкладок и не зачитывается научной литературой. Он не такой, как Старк. Он заурядный. И он не думает, что это плохо. Пока Тони будет взламывать систему данных Щ.И.Т.а, Стив взломает несколько дверей и придет к тому же результату. Хотя, конечно, это будет и вполовину не так красиво и изощренно, его не задевает это. Старк, не задумываясь, бьет по болевым, по мечтам, по тому, чего ты сам не замечаешь. -Напомни, кто из нас двоих в лаборатории одет в костюм с побрякушками и вряд ли здесь нужен? И не согласиться невозможно – в этой обители науки он может быть полезен только в качестве подопытного кролика, но эта роль ему значительно приелась. Стив здесь только мешает, и не признаваться же ему, в самом деле, что его просто завораживает работа Старка? Не говорить же, что его такого, с головой погруженного в сложнейшие операции, увлеченного и в кои-то веки искреннего, хочется рисовать и рисовать, чтобы завешать все стены. Чтобы постоянно был перед глазами, и не такой, как обычно, а живой, разгоряченный в своей интеллектуальной стихии. Как небожитель на Олимпе, как полководец в бою, как гончая, взявшая след. И Стив не говорит таких глупостей. Ни к чему они. Слова вообще на редкость бессмысленны и бесполезны, что бы там себе не думал Старк. Он молча следит за тем, как ловко порхают руки Старка над доспехом. Ему не понять, какие движения необходимы, а какие – просто неосознанные привычки. Не понять ему никогда, каким образом Тони заставляет этот кусок железа становиться его второй кожей. Ему многого не понять. Стив смотрит на светящийся холодным светом реактор в груди Старка, и его собственное сердце бьется чуть неровно. Ему кажется, есть что-то беззащитное в этой стекляшке, выставленной напоказ. Мол, смотрите, вот оно, мое сердце, высокотехнологичное и без единой погрешности работающее. Это как душа нараспашку. Можно потрогать, и плюнуть тоже можно. Стоит ли того запредельный IQ? - хочет спросить Стив. И, конечно, не спрашивает. Тони постукивает по реактору пальцем, что-то бормочет, что-то такое, непонятное, что Стив слушал бы и слушал, даже не вникая. Стив поднимается со стульчика, желая поближе посмотреть на его работу. Стив разглядывает его с любопытством ребенка, с интересом художника, влюбленного в свою модель. По столу рассыпаны бумаги с какими-то схемами, формулами, загадочными предложениями и помарками. Они настолько запутанны, что кажутся детскими каракулям, но в них есть смысл, а, может, даже несколько. Старк интересуется, кивая на стол, нравится ли ему… нравится ли… Стив не может повторить это даже мысленно, а у него получается так легко и гармонично, будто соловей заливается. Стив глупо улыбается, довольный до чертиков этими звуками. Стив бережно прикасается к его вывороченному из груди, оставленному на виду недо-сердцу. У Тони такой вид, будто Стив сейчас действительно накрывает ладонью его всполошено бьющееся сердце. Такой заурядный, такой негениальный, каким-то непонятным ему самому образом именно он, Стив Роджерс, сейчас бездумно взъерошивает волосы Тони Старка. И есть вещи, которые ему никогда не понять. А есть вещи, которые он и не хочет понять.