Симпатика

◄ 11 ►

Хань влез в любимую пижаму и уселся в центре кровати, натянув одеяло на ноги. Так и застыл в полусне-полуяви. Бодрствовать и чего-то ждать прямо сейчас не имело смысла, но и спать не тянуло. Он так и не понял даже, сколько просидел на кровати с одеялом на ногах. Но едва вознамерился уложить голову на подушку, сработал сигнал. Хань безучастно сполз с кровати и прошлёпал босыми ступнями к двери, резко распахнул. Заготовленное приветствие застряло в горле горьким комом. Напротив двери стоял Чонин в неизменном чёрном комбинезоне. Стоял, сунув руки в карманы, и молчал. И просто смотрел на Ханя с лёгкой усталостью в глазах. Хань раскрыл рот и попытался ещё раз хоть что-нибудь сказать. Не смог. Зато смог шагнуть к Чонину, обхватить руками за шею и притянуть к себе, чтобы попробовать на вкус полные губы. Всё, что он мог сказать, — горько-сладкий поцелуй. Упругость губ под языком, жёсткость волос под пальцами, жар гибкого тела. Всё безумие мира персонально для Ханя — в одном человеке. Сразу страсть и нежность, любовь и ненависть. Всё, что имело смысл для Ханя, и даже его будущее — в одном человеке. Но прямо сейчас Хань не этого хотел. Затащил Чонина в квартиру и захлопнул дверь. На два оборота ключ в замке. И на задвижку. Чтобы наверняка. И он позволил себе таять от прикосновений губ, плавиться от рук, скользивших по бокам, теряться в смешанном дыхании и не дышать вовсе, чтобы не спугнуть мгновение. А, быть может, Хань давно уже спал и просто видел сон. Сон, как Чонин пришёл к нему, и Хань с порога перешёл к главному, забыв о словах. Наверное, им с Чонином просто слова никогда и не были нужны. От слов им всегда становилось только хуже. Ну и к чёрту тогда. Хань мог сказать «прости меня» и не словами. Иначе. И с большей искренностью, чем словами. Водил руками по широким плечам, сдвигая лишнюю тёмную ткань к локтям. Высвобождал запястья из складок, проклиная военный комбинезон, который слишком просто и быстро снимался. Задержаться удалось лишь на ремне, обнимавшем узкий пояс. Слишком быстро. Хань предпочёл бы побольше одежды, которая позволила бы ему немного успокоиться и дала бы возможность полюбоваться. Но не всегда выходило так, как хотелось бы. Даже его собственная пижама снималась слишком быстро. Хань настойчиво ловил ладонями голову Чонина, чтобы заглянуть в тёмные глаза и понять. Хотя так ли уж нужно? Он думал, что знает, почему Чонин пришёл к нему. Вроде бы нетрудно догадаться. И, наверное, стоило бы всё же кое-что объяснить, но не получалось. Хань задохнулся от обжигающей прохлады большого зеркала, к которому привалился спиной. Холод амальгамы и жар смуглого тела, а Хань — прямо между ними. На левой лодыжке фантомным булыжником повисли пижамные брюки. Хань робко касался узких бёдер, вжимавшихся в него, несмело трогал кончиками пальцев поясницу, но целовал Чонина несдержанно, с жадностью. И уже всё равно, если это последний гвоздь в крышку его гроба. Всё равно, если… Всё равно. Хань опять обнял Чонина за шею, заставив склонить голову и приблизить губы. Жаром дыхания, бешеным стуком сердца — одного на двоих, быстрыми поцелуями. Липкая кожа от проступившего пота. Хань вскинул руки, чтобы нашарить над головой гладкую перекладину. Она предназначалась не для этого, но какая разница? Хань вскинулся вверх, напрягая мышцы на руках, обхватил ногами узкие бёдра, потёрся животом. Закусив губу, разглядывал лицо Чонина и мечтал коснуться, но руки были заняты, никак. Зато… Он слабо улыбнулся и провёл по подбородку Чонина кончиком языка, ещё раз — по щеке. Невольно прикрыл глаза — ладони Чонина сжали его бёдра, поддерживая и прижимая к Чонину плотнее. На время. Хань послушно провёл языком по прижатой к губам ладони. Обхватывал губами каждый палец, облизывал и украдкой целовал, пачкая подбородок собственной слюной. Ощупывал языком узелки на пальцах, слабо покусывал кончики с блестящими от его слюны ногтями и снова увлечённо посасывал каждый палец. Достаточно для того, чтобы после эти пальцы легко проскользнули в его тело, раздвигая и растягивая мышцы, играясь с чувствительными краями входа, мягко массируя и тем самым срывая с губ Ханя тихие стоны, терявшиеся в поцелуях. «К чёрту секс, займись со мной любовью», — так и не прозвучало, потому что Хань всегда хотел слишком много. Он хотел сразу всё. Прижимался щекой к влажному от пота виску Чонина, целовал непослушные тёмные пряди, цеплялся ладонями за перекладину, ногами — за Чонина и отчаянно насаживался на пальцы, которых не хватало. Жестокая пытка, но и она Ханю нравилась. Он ждал, но всё равно разучился дышать от неожиданности. Желанную твёрдость внутри оттенял холод зеркальной поверхности. Разжать пальцы на перекладине было страшно, хотя Чонин уже прижимал его к зеркалу, впивался пальцами в бёдра и двигался внутри так резко, что спиной Хань проезжался по гладкому. Ослабевшие руки мало помогали. Каждый толчок всё равно оставался предельно отчётливым, отзывался призрачным звоном во всех мышцах разом. И после каждого толчка Хань всё равно почти что падал вниз, вновь позволяя проникнуть в себя глубоко и резко. Руки всё же не выдержали. Хань выпустил перекладину и уронил ладони Чонину на плечи, впился короткими ногтями в блестящую от пота смуглую кожу, потом сцепил ладони в замок, чтобы удерживаться за шею. Наверное, каждый его отрывистый стон прекрасно был слышен за дверью и на лестнице, но сейчас его точно это не беспокоило, как и грядущее осуждение в глазах соседей. Его сейчас беспокоила лишь невозможность коснуться Чонина так, как он хотел. Повторить кончиками пальцев и губами каждую чёрточку, слизать капли пота с лица и шеи, обвести ключицы, наслаждаясь жаром бронзы, согреть ладони о гладкие пластины мышц на груди, потрогать тёмные соски, вылизать безупречную впадинку в центре живота и быстрыми невесомыми поцелуями осыпать бёдра. И это лишь одна тысячная всех его желаний. Когда-то он мог сделать и это, и гораздо большее. Когда в его объятиях дрожал смуглый новорождённый Кай, обвитый длинными волосами, доверчиво прижимался и смотрел с удивлением. Доверчивым удивлением… И это доверие Хань не смог оправдать. Прижавшись губами к губам Чонина, он закрыл глаза, чтобы удержать внутри боль, смешанную с раскаянием. Не смог. Горячими каплями по щекам, всхлипами вместо стонов, предательской дрожью в теле… Он знал, что Чонин увидит, заметит, отчаянно не хотел этого, но проще было бы умереть, чем отменить это. Почему лекарство всегда должно быть горьким? Настолько горьким? Бэкхён верно сказал: Хань спас Чонина, но какой ценой? И могла бы эта горечь стать меньшей, чем получилось? Хань точно знал, что могла. И больше всего он сейчас хотел бы не знать этого. Даже не расстроился, что Чонин не позволил ему кончить и отступил на шаг. Хань прижимался спиной к зеркалу, едва стоял на ногах и, вскинув руку, размазывал солёные капли по щекам предплечьем. Его трясло сразу и от боли, и от неудовлетворения. Тело продолжало гореть и просить большего, а в груди разливалась невыносимая боль. И Хань не знал ни одного средства, которое помогло бы ему справиться с этим. Он не противился рукам Чонина. Он вообще не стал бы ничего делать, если бы Чонин даже крепко стиснул его шею и просто задушил бы его. Было слишком больно, чтобы замечать что-то ещё. И Хань просто позволял вести себя. Делал то, что требовалось делать. Прижимался к горячему Чонину, переплетал собственные пальцы с пальцами смуглыми и узловатыми, приоткрывал губы и дышал дыханием Чонина. Первый нормальный вдох получился на кровати. Хань повернулся на бок и прижался к Чонину. Перебирал тёмные волосы и учился дышать заново. Следил за отблесками света на гладкой коже и думал, что создать всё это человеку не под силу. Он мог украсть Кая, но не сотворить его сам. Мог лишь скопировать то, что создал некто другой. Скопировать для себя, чтобы после заплатить за это. За всё. Чонин молчал, и Хань был ему за это бесконечно благодарен. Звука его голоса Хань не вынес бы. Просто не вынес. Голос Чонина разбил бы ему сердце. Буквально. В мелкую крошку и уже навсегда. Хань медленно повёл ладонью по груди Чонина, заставил вытянуться на спине. Смотрел и смотрел, потом решился перекинуть ногу через бёдра и сесть так, чтобы видеть лучше. Всего сразу. Дрожащими пальцами касался жёстких мышц на животе, гладил и вновь забывал дышать. Наклонившись ниже, Хань повёл ладонью по груди. Осторожно целовал шею и ощущал под пальцами твёрдую вершинку соска. И горел сам, дрожал от нетерпения. Тёрся ягодицами о крепкий ствол и мечтал быть ещё ближе. Языком выводил на смуглой коже очертания ключиц, повторял каждую линию, целовал ямочку меж ключицами, оглаживал плечи, упиваясь ответной дрожью. Что бы он ни сделал, как бы это ни называлось, Хань готов был понести любое наказание. Что угодно, только бы не отказ от Чонина. Потерять его ещё раз Хань не мог. Этого он тоже не вынес бы. Просто не вынес. Ему хватило четырёх лет веры, что геном Чонина в силах заменить самого Чонина. Ему хватило четырёх лет иллюзии жизни. Хань прижимал запястья Чонина к смятым простыням и обводил языком ямочку в центре живота, спускался поцелуями ниже, чтобы слизнуть блестящую капельку с головки члена. Любовался напряжёнными мышцами и пытался улыбнуться. Приподнявшись, он медленно опускался на бёдра Чонина и пытался поймать его взгляд. Насадившись на член, зажмурился, слепо повёл руками и погладил большими пальцами выпуклые вершинки сосков — до тихого стона. Только так и не понял, чей это был стон. Там, у зеркала, они сгорали друг в друге. На кровати получалось по-другому. Хань двигался плавно и неторопливо, низко склонившись над Чонином, смотрел на их бёдра и видел, как медленно толстый ствол погружается в его тело. От этого только сильнее хотелось стать одним целым. С Чонином. Срастись с ним кожей, телом и душой. Узнать всё, что было скрыто в глубине тёмных глаз. Кая тоже отличала скрытность, Хань помнил. Хотя в эмоциях Кай оставался по-детски непосредственным. Чонина отличала застенчивость, и все его эмоции в итоге превращались в загадку. Сейчас раскинувшегося на влажных от пота простынях Чонина никто не назвал бы застенчивым. Он проводил кончиком языка по губам — до грешного блеска, обжигал тлеющей страстью из-под полуопущенных ресниц, уверенно удерживал Ханя и резко подавался бёдрами вверх, словно стремясь проникнуть в Ханя ещё глубже, чем это вообще возможно. Хань крепко сжимал его бёдра коленями и ощущал дрожь смуглого тела. Слышал неровное дыхание, но даже не пытался понять, чьё оно — Чонина или его собственное. Прилипшие ко лбу и вискам тёмные пряди, резкие черты, твёрдые скулы и острые линии нижней челюсти, маняще приоткрытые чувственные губы, как будто созданные для ироничных усмешек и ослепительных улыбок… Хань со стоном отчаяния свалился на Чонина. Полжизни всего за один поцелуй — прямо сейчас. Пол и потолок поменялись местами, и Хань закусил губу, разглядывая лицо Чонина над собой. Не сдерживаясь, застонал и развёл ноги шире, потом сжал коленями бока Чонина и выгнулся, чтобы сделать проникновение ещё более откровенным. Кончиками пальцев без устали гладил смуглое лицо и подставлял губы под поцелуи. Всё такой же. Полный огня. Хотя бы в постели Чонин терял застенчивость и не прятал эмоции. Контраст мог напугать или свести с ума. И вряд ли кто-то мог сразу предположить, что за застенчивостью, смущением, молчаливостью и замкнутостью припрятано пламя такой мощности. Впрочем, танцевал он тоже по-настоящему. Хань был пьян тогда, но всё равно помнил. Он метался и бился под Чонином, упрямо искал его губы и умолял бы не останавливаться, если б мог. Он хотел его любым. Словно калейдоскоп, когда при каждом встряхивании получаешь новую картинку, не похожую на предыдущую. Фрагменты всё те же, а вот узор всегда разный и непредсказуемый. И устоять никак, потому что симпатика. Время, обстоятельства, условия — это всё не играло абсолютно никакой роли для них двоих. Кажется. Зажмурившись, Хань честно пытался дышать, потом вскинул голову, чтобы полюбоваться на собственные бёдра и живот, залитые как его спермой, так и Чонина. И это, чёрт возьми, возбуждало. Он снова тянулся к Чонину, обнимал, прижимался липким телом, увлекал за собой, заматывая их обоих во влажные простыни. Пока они не замерли, прильнув друг к другу. На губы Ханя легла ладонь, едва он собрался нарушить тишину. Он слабо кивнул и уткнулся носом Чонину в плечо. Смежил веки, упиваясь ощущением заблудившихся в его волосах пальцев. И беззвучно попросил Чонина не уходить. Никуда не исчезать. Чтобы Хань мог проснуться и увидеть его рядом. Чтобы это точно не казалось сном, который он сам себе придумал. — Ничего не понимаю, — доверительно признался Чунмёну Чанёль, остановив машину у дома родителей Чонина. — Этот придурок слепил второго Чонина, и ты потом из двух сделал одного? — Нет. — Чунмён устало потёр лицо ладонями. — Он не лепил копию. Он воссоздал Чонина и стёр ему память. Вроде того. В криокамере осталось тело, а сознание… чёрт, оно было сразу в двух местах. Но так нельзя. А я… я, выходит, исправил это и соединил обратно. В одно. Как должно было быть. — Ты извини, конечно, Чунмён. Ты дико умный и всё такое, но у меня уже крыша едет. — Чанёль погладил руль ладонью и тяжко вздохнул. — Я тебе верю, но плохо понимаю, как это. — Мне достаточно и того, что ты мне веришь. Этого достаточно. В детали всё равно вникать будут специалисты, хотя для обывателей это тоже будет выглядеть… некрасиво. И вот это уже хуже. Для Ханя. Если они так и не поймут, что именно он сделал, то и осуждать его будут не за то, за что следует. Больше всего я именно этого и опасаюсь. Чтобы взвесить его поступки и действия, надо хотя бы понимать, что он сделал. — Чонин жив, — наклонив голову, отметил Чанёль и покосился на Чунмёна. — Да. Но что с ним сейчас происходит, никто не знает. — Он не выглядит так, будто ему плохо. В смысле, он здоров. — Тоже верно, но последствия могут проявиться далеко не сразу. Иногда для этого нужны десятилетия. Ты куда собираешься? — Чонин оставил сообщение, что Солли в каком-то парке в Инчоне, надо забрать её. Просил присмотреть за ней до утра. — А сам что? — Понятия не имею. Его же отпустили с дежурства. И ты лучше знаешь, почему. В отдел он не возвращался, только сообщение и прислал. Может, пошёл убивать того китайчонка. Ты же знаешь, он вспыльчивый. Как спичка. Правда, отходчивый. Будем надеяться, что отошёл он раньше, чем китайчонка грохнул. — Вспыльчивый он только с близкими. От посторонних он это удачно скрывает. — Угу. Давит респектабельностью. Вечно ржу, как читаю газеты и статейки в журналах про его холодность и высокомерие. Весь в папочку, ага. А только отвернись — сразу покусает и скажет, что так и было. Печенье хочешь? Чунмён помотал головой, полюбовавшись на неизбежную коробку с миндальным печеньем. Чанёль и миндальное печенье — вечный тандем. — А ты финиками запасаться не пробовал? — Зачем? — искренне удивился Чанёль. — Финики полезные. — Печенье — тоже, — невозмутимо отрезал Чанёль. - Ну, я поехал за Солли? Он подождал, пока Чунмён выберется из машины, плавно развернулся и почесал к Инчону. По пути с некоторым опозданием сообразил, что речь шла об исследовательском комплексе, где случился инцидент с акулой. И Чанёля чуть удар не хватил, когда он разглядел Солли в воде. Она щеголяла в специальном красном костюмчике с термозащитой и плавала, удерживаясь за дельфина. Чанёлю тут же полезли в голову мысли о новых прорехах в ограждении и шастающих повсюду в количестве акулах. Он немедленно замахал длинными конечностями, изображая собой ветряную мельницу, чтобы привлечь внимание Солли и выманить её из воды. — Кошмар! Кто только пустил в воду ребёнка? А вдруг какая напасть? — Какая ещё напасть? — заворчали у него за спиной. — Тут дельфины. Никакой напасти. — А, господин Бён… Немедленно извлеките ребёнка из воды! И вообще, это моя девочка. Что она вообще тут делает? — Ещё чего! С каких это пор Солли — ваша девочка? — немедленно «распушил хвост» Бён Бэкхён и грозно подбоченился. — Вы вообще себя в зеркале видели? — А это тут при чём? — опешил от неожиданного выпада Чанёль и замер со странно вскинутыми руками, перестав изображать ветряную мельницу. — И Солли — дочь моего друга. — Солли — дочь моего друга, — возразил Бэкхён, подчеркнув интонацией слово «моего» в противовес Чанёлю. — Нет уж! Чонин — мой… — Да что вы говорите? Я его знаю больше четырёх лет! Чонин — мой… — Да вот ещё! Ты, мелкий… Оба заткнулись и озадаченно посмотрели вниз. Солли подплыла к ним и сосредоточенно дёргала их за штанины. Убедившись, что она добилась внимания, девочка сосредоточенно неспешными жестами категорично объяснила «двум упрямым и глупым дядям»: — Хватит делить моего папу. Он всё равно только мой. — Вот так вот, — подытожил Бэкхён, быстрее разобравшись в плавных жестах Солли. — Солли, что ты тут делаешь? И где вообще твой папа? Солли выбралась из воды, сосредоточенно помахала дельфинам и тогда только соизволила перейти к объяснениям. В результате Чанёль узнал, что Солли обещали дельфинов, поэтому Чонин привёз её к Бэкхёну и попросил присмотреть, предупредил, что вечером её заберёт Чанёль и «покатает на паровозике» и «на лошадке», а утром Чонин снова за ней придёт. Разумеется, в качестве паровозика и лошадки выступал сам Чанёль собственной персоной. — А куда он сам делся? — Чанёль поправил чёлку Солли и слабо ей улыбнулся. Солли сосредоточенно нахмурилась, будто прислушиваясь к чему-то далёкому, потом неохотно ответила быстрыми жестами: — Папе больно. И плохо. Ему нужно на время спрятаться ото всех. Но он так не сделал. Бэкхён с заинтересованным видом тоже опустился на корточки рядом с Чанёлем и заглянул Солли в лицо. — Откуда ты знаешь, что ему плохо? — Тут. — Солли прикоснулась пальчиком к собственному виску. — Я всегда знаю. Я слышу его. Или вижу. Или всё сразу. Он всегда здесь. Бэкхён заметно побледнел и нервно покосился на Чанёля. — А ты знаешь, где он сейчас? — Знаю. — И что он делает? — Это вас не касается. Бэкхён закусил губу, но спросил всё же опять: — А он? Он знает, где ты? Тоже тут? — Бэкхён неуверенно прикоснулся пальцем к виску. Солли ничего не ответила, даже сжала кулачки в знак молчания и нежелания отвечать. — А ты знаешь только о нём, или о других тоже? — Чувствую. Других. Здесь. По-другому. Про папу всегда знаю точно. Про других… слабо. Обезьянка любит папу. Я знаю. Дядя Чанёль любит папу, я тоже знаю. Здесь. Как дельфины. Когда не надо говорить. Всё есть тут. Вот так. — Солли вдруг протянула руку и прикоснулась пальцами ко лбу Бэкхёна. — Так лучше. Как картинки на стекле, только обрызганные водой. Иногда трудно разобрать. У дельфинчиков хорошо получается. У меня не так. — Пойдём переодеваться, — оклемавшись, предложил Бэкхён, поднялся и поспешил в кабинет. Ничего не понимающий Чанёль рванул следом. — Что… Что это… — Тише! — Бэкхён упал в кресло и прижал ладонь к глазам. — Эмпатия? Господи, только этого не хватало! — Что? Солли мысли читает? — Вряд ли. Если бы читала, она бы сказала, что делает в точности то же, что и дельфины. Но она сказала, что это просто похоже, но не так. Хотя чёрт его знает. Кажется, по отношению к Чонину это и впрямь может быть телепатия. У них идентичный геном и нет блока в воспоминаниях. Она помнит всё, что помнил Чонин. Так, дай подумать… Солли пережила воспоминания Чонина и перестала разговаривать, так? Что, если её способности — результат именно этого. Она не говорит и не слышит, но потребность в общении осталась. И вот… Чёрт, но что же тогда с Чонином? Солли так и не сказала, умеет ли он это. И точно эмпатия, не больше. Господи, если об этом станет известно… — Что будет тогда? — насторожился Чанёль, опустившись в кресло у стола. — Не знаю. Уже ведь запущен процесс по делу о краже генома Чонина, ты слышал, наверное? Чанёль кивнул. — Хань внёс изменение в геном. Минимальное. И Чонин получил этот изменённый геном четыре года назад. Но дело точно не в нём, потому что у Солли исходный геном Чонина — без изменений. Всё, я ничего уже не понимаю! — Бэкхён обмяк в кресле без сил. — Хотя… А если это объясняет, почему связь Чонина с Каем была настолько сильной и тесной? Почему он продолжал осознавать себя даже в криокамере? И, возможно, ему удавалось воздействовать на Кая таким способом? А если это именно он заставил Кая вернуться в Сеул, чтобы дать шанс им обоим? Чёрт-чёрт-чёрт… Эмпатия — это не такая уж и редкость. Она чаще встречается у кровных родственников, а Солли — это ребёнок, смоделированный на базе генома Чонина и как его замена. Эмпатия в их случае вероятна и объяснима. Но то, что Солли может так же легко чувствовать любого другого человека… И если Чонин тоже может… Чанёль вдруг уставился на собственные руки. — Что? — Нет, ничего, наверное. — Нет уж, выкладывай. — Ну… — Чанёль помялся. — Чонин не всегда дослушивает до конца фразы, как будто знает уже, чем они закончатся. И с ним бесполезно играть в покер. Вообще бесполезно. Он всегда как будто точно знает, что у противника на руках. Часто во время операций он заранее знает, как поступит террорист. Хотя говорили, что он всегда умел с поразительной точностью предвидеть действия террористов. Ещё до… до всего, что случилось тогда. Но это всё. И я бы не назвал его чувствительным к другим, если честно. И не сказал бы, что у него хорошая интуиция. По-моему, на эмпата он точно не тянет. У него с собственными эмоциями проблемы ещё какие. Более или менее открытый он только с теми, с кем достаточно близок. — Одно другому не мешает. Насколько помню научные выкладки, эмпаты в большинстве своём могли похвастать той же проблемой с эмоциями, что и у Чонина. Выражать собственные эмоции им всегда в разы сложнее, чем чувствовать чужие. — Я думаю, проще спросить самого Чонина, может ли он делать то же, что и Солли. Потому что Солли не скажет. Солли всегда очень болезненно реагирует на всё, что касается Чонина. И если это правда, что она хранит в себе его воспоминания, то неудивительно. Если с Чонином что-то случится, Солли этого не вынесет. Она ведь, получается, фактически видела уже одну его смерть. Вряд ли она хочет увидеть нечто подобное ещё раз. Достаточно вспомнить, как она реагирует на людей, которым Чонин не по душе. Бэкхён тяжело вздохнул. — Мне кажется, Солли видела больше, чем одну его смерть. Солли ещё видела и Кая, потому что геном взяли незадолго до операции, а Чонин ни хрена в криокамере не спал, а занимался бурной деятельностью в другом теле. И я сильно подозреваю, что Солли в курсе тех приступов, что были у Кая. Хуже того, она в курсе всего, что с Каем происходило, что он медленно умирал. И в курсе, что, когда и как он чувствовал. Странно, что она не воткнула ножницы Ханю в шею. Разве только… разве только, Солли знает, что чувствует Хань. И это…