Предатель

Ночью Гиго, не проронивший ни слова с расстрела священника, с трудом распахнул крышку погреба и устало бросил прямо в дуло пистолета, наставленное на него: - Порох всё равно отсырел. Ларошжаклен, стуча зубами от холода, вылез наружу и в два шага достиг камина, тотчас протянув руки к слабому огню. - У вас нет ничего потеплее тех одеял? – умоляюще спросил он. – В погребе гораздо холоднее, чем на улице… - Можете в-взять оставшееся одеяло, - равнодушно бросил Гиго, скупым движением придвигая к огню чайник. – Я рад бы дать вам большее, н-но больше у меня ничего нет, - он присел на краешек кровати и измученно сгорбился. - Устали? – Анри и сам подивился участию, прозвучавшему в его голосе. - Нет, - и голос, и лицо Гиго, отмеченное синяками усталости, говорили о том, что он лжёт. – Просто предательство – дело н-неприятное и неблагодарное, требующее беспринципности и н-некоторой доли цинизма. - Я…я не знаю наверняка, но, кажется, я больше не склонен считать вас предателем, месье д’Эльбе… - тихо сказал Ларошжаклен. – Будь вы предателем – я не сидел бы тут, пусть в голоде и холоде, а стоял бы уже, наверное, под дулами ружей расстрельной роты. - В голоде… Конечно, п-простите, граф – я непростительно забыл о вас. Подождите с-секунду, - Гиго вытащил из карманов несколько кусков хлеба, порядком искрошившихся, один из кусков был даже горделиво прикрыт тонким ломтиком сыра, успевшего подсохнуть. – Извините, что так мало. Ларошжаклен не ответил, только кивком поблагодарил хозяина комнаты, принимая из его рук свой одновременно завтрак, обед и ужин. Поначалу граф пытался есть аккуратно, но надолго его не хватило, и второй кусок хлеба он запихнул себе в рот почти целиком и проглотил, не успев толком прожевать, не говоря уж о третьем, которым чуть не подавился. Гиго налил ему кипятка из чайника – заварки не было, но Анри был благодарен и просто за чашку с горячей водой, грея занемевшие пальцы о быстро нагревавшийся фарфор. - Далеко не все считают т-так же, как и вы, - Гиго, подождав, пока его гость насытится и немного согреется, вытащил из кармана сложенный вчетверо лист желтоватой бумаги. – Можете прочесть – з-занимательный образец эпистолярного жанра… Ларошжаклен протянул руку и осторожно взял листок из рук Гиго. В тусклом, неровном свете догоравших поленьев граф прочитал следующее: «Королевская Католическая армия не прощает предательства, и мы, её предводители, считаем своим долгом чести сделать последнее предупреждение. Если Дэльбе, именовавший себя прежде генералиссимусом Королевской и Католической армии*, хочет, чтобы его предательство не было напрасным, и его драгоценная жизнь длилась до срока, отпущенного ему на этой земле – пусть последует зову своей трусости и удалится поближе к Парижу и своим гнусным владыкам, дабы там иметь надежду на то, что справедливое возмездие его не коснётся. Подписано: Антуан-Филипп де ла Тремуйль, принц де Тальмон». К концу чтения Ларошжаклен побледнел от гнева. - Какое право имеет этот фанфарон говорить от имени всех роялистов Вандеи?! – яростно прошипел он, не отрывая сердитого взгляда сощуренных глаз от злосчастной бумаги. – Он не показал её ни мне, ни Стоффле, ни даже Шаретту – тут нет ни одной подписи, кроме его собственной. Кажется, принц дошёл до того, что возомнил всех окружающих своими вассалами! Его рука рванулась к карману, и спустя несколько секунд лихорадочных поисков Анри вытащил на свет осколок графитной пластинки, давно лишённой своего деревянного футляра. Приложив лист к стене, на чистой стороне он начал что-то лихорадочно писать, пачкая пальцы дочерна. - Вот, - спустя несколько минут он вернул листок Гиго. – Я сделал бы это даже исключительно назло Тальмону, но теперь… Завтра ночью я ухожу, и не хотел бы остаться неблагодарным. На бумаге было начертано неровным, однако довольно разборчивым и аккуратным почерком графа: «Я, Анри де Ларошжаклен, решением высшего совета – предводитель Королевской Католической армии, властью, данной мне, объявляю неприкосновенной жизнь и свободу Мориса д’Эльбе, известного также как гражданин Гиго, до тех пор, пока его слова или действия не поставят под прямую угрозу дело Трона и Алтаря. Буде же случится подобное, вышеупомянутый д’Эльбе должен быть схвачен живым и приведён для допроса лично мне – и никто не имеет права распоряжаться его жизнью без моего на то ведома. Подписано: Анри де Ларошжаклен». *** Следующей ночью граф, с благодарностью приняв краюху хлеба и искреннее пожелание удачи, покинул гостеприимный, но очень холодный погреб Гиго. Последний проводил его не без сожаления. Юный граф, хоть и напоминал одним своим видом о том, что было отвергнуто, возможно – незаслуженно, но, во всяком случае, он был довольно доброжелателен и вежлив, а в глазах его, прощаясь, Гиго не заметил давно уже ставшего привычным презрения – вместо этого Ларошжаклен, казалось, почти сочувствовал ему. Гиго знал, что его неожиданный гость никогда не примет сторону Республики, да что там – даже не смирится с её существованием, пусть и осознаёт всю безнадёжность борьбы за восстановление монархии. Анри никогда не простит Республике смерть кузена, к которому был привязан, пожалуй, больше, чем к родным братьям и сёстрам. Воспитанный в среде высшего дворянства, бывавший при дворе – он никогда не смирится с идеей равенства, как не смирилась с ней большая часть знати. Д’Эльбе, сроду не имевший титулов и богатства, всегда наособицу стоял среди повстанцев-дворян и остро, почти болезненно чувствовал ту пропасть, которую они усиленно создавали между ним и собой. Из всех предводителей он, пожалуй, лучше всех поладил с Боншаном. Тот, обладая громким титулом маркиза, высоким чином в дореволюционной армии и немалым состоянием, каким-то непостижимым образом умудрялся сохранять при этом ровное и одинаково доброжелательное отношение ко всем – от принца Тальмона (что было самым сложным) до егеря Стоффле (что тоже было не так уж легко)**. Наверное, маркиз был на редкость проницательным человеком. Среди всех насмешек, завуалированных оскорблений и надменных взглядов он один, кажется, только и видел, когда Гиго был готов, наконец-то взорвавшись, вскочить с места и надерзить обидчикам в ответ, нарушая и без того хрупкое равновесие, достигнутое с грехом пополам в вандейском штабе. Тогда он искусно переводил разговор, как правило – возвращал его от перехода на личности к насущным вопросам тактики предстоящего сражения, за что Гиго – тогда ещё д’Эльбе – был ему бесконечно благодарен. Он мог только надеяться на то, что Боншан, умирая, не слишком долго мучился. Когда они виделись в последний раз поздним вечером после битвы при Шоле, оба были не в лучшем состоянии. Откровенно говоря, Гиго и сейчас не способен был без содрогания вспоминать абсолютно белое, бескровное лицо смертельно раненого Боншана, на котором яркими пятнами выделялись искусанные до крови губы и широко распахнутые глаза, затуманенные нечеловеческой болью. Не приходилось даже и говорить о насквозь пропитанной кровью простыне и тяжёлом запахе перемолотых внутренностей – от солнечного сплетения до паха маркиза, фактически, разбило картечью надвое… …Гиго потряс головой и покрепче стиснул поводья в занемевших от холода пальцах. Неделя прошла с тех пор, как он простился с Ларошжакленом. Время тянулось медленно и неприятно, работа шла без особых успехов. Гиго собственноручно писал воззвания, призывающие повстанцев сложить оружие, и не мог отделаться от тягостного чувства собственной неправоты, с новой силой захлестнувшего его душу. Ночами ему, несмотря на сильную усталость, не спалось, а мысли к утру, когда его, наконец, смаривала тяжёлая дремота, успевали зайти очень далеко. Он безуспешно пытался утешить себя доводом, что священник был казнён не за веру, а за неприличные в его сане политические воззвания. Идея о мирской власти церкви никогда не встречала у Гиго особого понимания и одобрения, и он чувствовал свою правоту в этом, но казнь священника, слуги Божьего…это было неправильно, и Гиго мучила эта нестерпимая двойственность. Хуже всего было то, что ему было не с кем поделиться своими мыслями. Из всех окружавших его людей приемлемые отношения у Гиго сложились только с Баталем, но вряд ли республиканец стал бы вникать в подобные моральные проблемы – даже если предположить, что Гиго, преодолев свою природную замкнутость и застенчивость, всё же поведал бы ему хотя бы часть своих размышлений, чего не могло произойти в принципе. Поверенными своих мыслей и чувств Гиго всегда делал либо Буаси, либо, много чаще – Маргариту, но первый был в дистрикте Монтегю, за много лиг отсюда, а Маргарита… Собственно, сейчас он ехал к ней, в Шоле, едва не на коленях вымолив у Дюрана двухдневный отпуск. Баталь, что лишний раз делало ему честь, не только замолвил перед мэром словечко за Гиго, но и дал тому лошадь – ту же самую, на которой Гиго ездил с ним в то утро, когда расстреляли священника. Он был безмерно благодарен офицеру, но сама поездка, как ни странно, внушала ему самые горькие чувства. Маргарита так и не простила его. С той краткой беседы на Нуармутье они не перемолвились ни словом, да что там – она даже не попрощалась с ним перед тем, как уехать в Шоле! Между Шоле и Сен-Флораном часто ходила почта, но Маргарита не удосужилась прислать ему даже краткой записки – и это, пожалуй, было невыносимее всех мук совести, вместе взятых. Она всегда поддерживала его, выслушивала его мысли, идеи и доводы, всегда не просто соглашалась с ним, не просто понимала аргументы – приводила и собственные в доказательство его позиции. Когда они только познакомились, Гиго однажды вслух сделал комплимент её незаурядному для женщины уму. Маргарита тогда улыбнулась и пошутила, что, за неимением красоты, ей приходится компенсировать эту досадную ошибку природы куда более сомнительными для женщины достоинствами. Но для него она всегда была самой прекрасной на свете – со всей нескладной худобой, жёсткими волосами необычного ржаво-коричневого оттенка, большими тёплыми карими глазами – и с морщинками вокруг них, углублявшимися с каждым месяцем и годом. Он любил её со всей отчаянной искренностью нищего, обретшего сокровище, которое искал многие годы – и он не мог больше сносить её молчание. Пусть она снова кинет ему в лицо ядовитые, полные презрения слова – пусть, лишь бы снова услышать её голос, увидеть её лицо, узнать, что с ней всё в порядке – с ней и с Луи. Прежде, чем впереди показались дома Шоле, ремни стремян успели нестерпимо сдавить его икры – Гиго был почти уверен, что даже толстые шерстяные чулки не спасут его от синяков. Он пустил лошадь шагом и с прерывистым вздохом облегчения вытащил ноги из стремян. Обочина дороги была сухой, и Гиго, по некотором размышлении, решил спешиться и немного пройтись пешком – его собственный шаг не слишком отличался по скорости от шага лошади, а от одной мысли снова поехать рысью его передёрнуло. Он успел пройти почти четверть лиги, когда вдали показался всадник. Гиго едва успел пожалеть о том, что его статус не предполагает ношения оружия, даже холодного, как всадник приблизился достаточно для того, чтобы в нём стало можно узнать Отрива. Когда тот поравнялся с Гиго и остановил лошадь, Гиго мельком позавидовал его добротной тёплой одежде, его ботфортам – пусть немного поношенным, зато прекрасно закрывающим ноги до самых коленей. Конь тоже был вполне приличный, и Гиго испытал жгучий стыд за свои грязные обноски с чужого плеча, за растоптанные башмаки, за тощую обозную клячу… На несколько секунд он пожалел о том, что Отрив смог узнать в жалком санкюлоте своего родственника. Но все его сожаления рухнули в тот миг, когда Отрив, нисколько не брезгуя и не чинясь, заключил его в приветственные объятия с искренней, тёплой улыбкой. - Рад вас видеть, Морис, - Пьер окинул его быстрым, цепким взглядом и слегка нахмурился. – Правда, мою радость несколько омрачает то, что вы явно не благоденствуете… Неужто граждане республиканцы не расщедрились вам даже на приличную одежду? Гиго отрицательно покачал головой и поёжился от ледяного порыва ветра. Отрив перехватил его ладонь и нахмурился пуще прежнего. - Ещё немного – и у вас отвалятся пальцы, - несколько секунд он, казалось, размышлял над чем-то, потом спешно полез в карман сюртука и, вытащив оттуда несколько монет, решительно протянул их Гиго. - Возьмите и купите себе что-то поприличнее этого тряпья, - категорично заявил Отрив в ответ на робкие возражения, удивительно походя в этот момент на свою младшую сестру. Маргарита точно так же щурила глаза и чуть наклонялась вперёд, когда приходила напоминать своему несколько рассеянному мужу, что обед подан полчаса назад и не будет ждать, пока месье д’Эльбе дочитает очередную главу. - Как М-маргарита? – непроизвольно вырвалась у Гиго. Пьер закатил глаза: - Разумеется, она рвёт, мечет и язвит – первые несколько часов. Потом постепенно отходит и начинает хлопотать, пытается накормить до отвала – по крайней мере, так было со мной. - Не уверен, что со мной будет т-так же, - пробормотал Гиго очень тихо, но Отрив всё же услышал и поспешил сменить тему. - Зато крестник*** - просто чудо! Представляете, уже твёрдо стоит, даже ходить пытается по стенке. Падает, конечно, через каждые три шага, но – удивительно! – встаёт и снова пробует идти. Упрямый малыш, - Отрив хмыкнул, - весь в родителей. Против воли, Гиго улыбнулся. Отрив вытащил из кармана часы и озабоченно нахмурился. - Мне поспешить надо. До Нанта путь неблизкий. - Отчёт везёте? – поинтересовался Гиго сочувственно. Отрив удручённо скривился. - Говорят, наш нантский комиссар – изверг, каких поискать. Слухи смутные, но всё равно не особенно обнадёживающие. - Удачи в-вам, - искренне пожелал Гиго. Отрив уже сидел в седле. На прощание он широко улыбнулся, махнул рукой – и послал лошадь с место в галоп. - Привет Луи и Маргари-ите! – донёсся до Гиго его отдалённый крик, смешавшийся со звонким стуком копыт по схваченной морозом дороге. *** - Пустишь? – просто спросил Гиго. – Или мне н-назад ехать? Маргарита поджала губы и ничего не ответила, но посторонилась, пропуская его в дом. Он тщательно вытер ноги об аккуратный коврик возле двери – он не сомневался, чьи руки положили его сюда, жена сумела когда-то даже сырой, затхлый Вожиро превратить в уютный дом, куда хотелось возвращаться. Дом, в котором поселили заложников, был не так уж и велик. На первом этаже располагались кухня, небольшая столовая и гостиная, а также ныне пустующие комнаты прислуги – Маргарите и Сюзанне, жене Буаси, приходилось со всем справляться самим, впрочем, обе женщины, особенно Маргарита, никогда не претендовали на роль изнеженных аристократок. Второй этаж занимали жилые комнаты – одна из них, предназначавшаяся Отриву, пустовала, в другой жила Сюзанна и Буаси во время своих приездов, следующую занимали их дочери – Мари и Габриэль, а крайняя досталась семейству д’Эльбе в полном составе. В гостиной Мари и Габриэль расположились с куклами. Разумеется, их многочисленные игрушки остались дома, никто не озаботился тем, чтобы захватить хотя бы один из тех трёх огромных ящиков, куда девочки складывали свои сокровища. Теперь десятилетняя Мари и девятилетняя Габриэль довольствовались самодельными куклами, но, похоже, это их не сильно разочаровывало. Увидев вошедшего Гиго, они мгновенно побросали игрушки и, торопливо вскочив, почти синхронно присели в реверансе. Гиго улыбнулся им в ответ и хотел было, склонив голову в приветствии, привычно снять шляпу – только дотронувшись рукой до непокрытой головы, он вспомнил, что его шляпа потерялась ещё под Шоле. - Здравствуйте, месье д’Эльбе, - почтительно произнесла серьёзная Мари, а её более легкомысленная и весёлая младшая сестра широко улыбнулась, демонстрируя выпавшие передние зубы. Из кухни показалась Сюзанна, поспешно вытиравшая руки об фартук. - Здравствуйте, Морис, - она тоже улыбалась. Отвечая на её приветствие, Гиго с щемящей грустью попытался утешить себя тем, что хоть кто-то тут ему рад. Из-за спины Сюзанны, наконец, появилась маленькая фигурка в застиранном, явно великоватом платьице. Луи неуверенно ковылял на подгибающихся ножках, держась за стенку. Раньше у Гиго не было времени даже на то, чтобы толком рассмотреть сына. Он помнил его красным, сморщенным младенцем нескольких дней от роду, каким его держал, светясь от гордости, новоиспечённый крёстный Отрив. Сейчас, почти год спустя, Гиго с удивлением заметил в ребёнке знакомые черты. Этот длинный нос, тёмная волнистая прядка, выбившаяся из-под сползшего чепчика – ближайшее подобие этого всего он мог прежде увидеть не иначе, как в зеркале. Это было до того странно и необычно, что Гиго так и застыл истуканом посреди гостиной, в некотором изумлении глядя на своё маленькое подобие. Он сотню раз представлял себе, каким будет его сын, но реальность оказалась открытием, радостным в своей ослепительной новизне. Луи, задрав голову, внимательно смотрел на незнакомого человека посреди гостиной и вдруг, оттолкнувшись от стены, неуверенно сделал шаг навстречу отцу. За этим шагом последовал другой, третий, четвёртый… Гиго, завороженный, медленно пошёл ему навстречу. Они встретились ровно на полпути – Гиго почувствовал, как маленькая ладошка крепко ухватилась за его штанину. Луи, запрокинув голову, с бесстрашным любопытством рассматривал отца вблизи, а тот, не удержавшись, наклонился и взял на руки довольно заулыбавшегося малыша. - Здравствуй, Луи, - тихо сказал Гиго сыну. – Узнаёшь меня? Я т-твой папа. Необычайно серьёзный взгляд больших карих глаз был ему ответом. - Па-а, - задумчиво протянул Луи, явно не понимая смысла сказанного, но Гиго почувствовал, как теплеет у него на душе. Он обернулся – и Маргарита слишком поздно смогла сменить улыбку на прежнее холодное и неприступное выражение лица. - Вымылся бы, прежде чем ребёнка на руки брать, - бросила она и резко отвернулась, скрывая лицо. Сюзанна бросила на неё укоризненный взгляд, но, казалось, даже резкость Маргариты не могла уничтожить радости Гиго. *** Маргарита всё же заставила его вымыться – не сказать, чтобы он был сильно против, но сменной одежды у него не было. - Я забрала то, что оставалось, - наткнувшись на его изумлённый взгляд, Маргарита устало пояснила: - Ты бы всё равно всё растерял…знаю я тебя… - Знаешь, - не стал спорить Гиго. Чистой рубашки не нашлось – Маргарита выпросила у Сюзанны одну из рубашек Буаси. Гиго она была заметно велика, но он был слишком рад возможности вымыться и сменить одежду, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Воду на кухню они носили вместе из ближайшего колодца, вместе подкладывали дрова в печь, и Гиго чувствовал, что Маргарита постепенно оттаивает, просто не хочет пока в этом признаться даже самой себе. Закат догорал, когда он, выбравшись из корыта с почерневшей водой, расчёсывал мокрые волосы. День пролетел незаметно. Маргарита, взяв сонного Луи на руки, уже поднялась наверх. Гиго вздохнул – предстоял момент истины. Либо Маргарита простит его сейчас, либо отложит это на неопределённый срок – а об этом ему не хотелось даже думать. Вылив воду и ополоснув корыто, он осторожно поднялся наверх по скрипучей лестнице – Сюзанна и девочки уже разошлись по комнатам и, скорее всего, уже спали. Гиго безрадостно покосился в сторону пустующей комнаты Отрива – не исключено было то, что нынче ему придётся ночевать там. Он подошёл к комнате Маргариты и осторожно приоткрыл дверь. - П-пустишь? – спросил он прямо, как и утром. Маргарита, склонившаяся над кроваткой уже уснувшего Луи, повернула голову и внимательно посмотрела ему в глаза. От этого взгляда он непроизвольно втянул голову в плечи, а потом и вовсе попятился, скрипя половицами. Она сделала несколько шагов ему навстречу. Вопреки замешательству и страху, Гиго залюбовался её бледным лицом, горделивой посадкой головы, решительной походкой – ни одна деталь, даже такая мелочь, как упавшая на лоб прядь волос, не укрылась от его внимания… Маргарита остановилась почти вплотную к нему, так, что он почти ощущал тепло её дыхания. Мучительно захотелось обнять её, прижать к себе, наконец-то поцеловать – но он не смел даже пошевелиться, только смотрел на неё широко распахнутыми глазами в ожидании приговора. - Попортил ты мне нервов, Морис, - устало начала Маргарита, - сил моих больше нет… - М-м-мне уйти? – глухо спросил он и начал было разворачиваться… - Стоять! – тонкая ладонь решительно легла ему на плечо, разворачивая обратно. Гиго, послушно поворачиваясь, успел, кажется, и дважды, и трижды растаять от счастья… И уж совсем приготовился он лишиться рассудка от незаслуженного везения тогда, когда Маргарита преодолела последнее расстояние, разделявшее их, и, прижавшись к нему всем телом, прошептала: - Поцелуй меня, Морис... И он охотно исполнил эту просьбу. И ещё раз. И ещё. За окном была зима и Революция, завтра этому миру было суждено снова разлучить их… Завтра – но не сегодня.