Нерассказанное

В трюме у Кортеса, пожалуй, лучше, чем в городской тюрьме. Мигелю доводилось бывать там пару раз, так что сравнивать он имеет право: здесь слышен плеск моря, а сквозь решётку наверху проникает солнечный свет - чаще, гораздо чаще, чем дождь. В общем-то, разве что кормят хуже - матросам нужны припасы, чтобы достичь берегов Нового Света, а вот двое пленных воришек им совсем без надобности. Удивительно, что голодом не заморили - но тогда и вправду проще было бы сразу за борт вышвырнуть и не мучиться. Наверное, до сих пор их спасает лишь то, что Кортес уже смотрит вперёд - и видит за горизонтом место с людьми, что в подмётки не годятся цивилизованным жителям родной Испании, какими бы оборванцами они ни считались там, на родине. Да и не люди то вовсе ждут впереди - звери; там, далеко, где небо сливается с океаном, непредсказуемым и опасным, прекрасным, но рассмотреть это у случайно угодивших в него, прямо в середину, авантюристов не хватило времени, а отсюда уже не видать. Ну, или дело в том, что кому-то вполне вероятно придётся заменить павших членов команды. Мигель способен придумать ровно тысячу причин, почему они ещё живы и даже относительно накормлены, но думать - не его работа. Он тоже предпочитает видеть будущее, а в нём - такое приключение, о котором прежде мог только мечтать. Всё как в портовых байках, даже лучше, учитывыя, что героем этой истории станет он сам. Он добудет клады и красивых девушек, о нём сложат легенды, которым завистливо станут не верить ободранные уличные мальчишки... Тулио сложившаяся ситуация скорее угнетает. Ему тоже доводилось бывать в городской тюрьме, но давно - и говорить он об этом не любит. Тянет выше плеч истрепавшуюся почти до дыр рубашку, чтобы прикрыть мелькающие за воротничком шрамы, и цепляется за занозистые доски, стучится в них лбом, словно в захлопнутую перед самым его носом дверь. Мигель не знает эту историю - зато имеет представление о том, что у стражников вечно с расследованиями непорядок и не выпускать они могут месяцами - продолжая при этом набивать задуманные одиночными камеры всяким голодным, отчаянным, похотливым сбродом. Мальчишке, каковым тогда и являлся Тулио, эти недели наверняка казались веками. Мигелю было проще - когда он встревал в дрязги с законом, у него уже имелся если не друг, то верный напарник; он уже знал, что его обязательно вытащат, подкупят кого надо, подпилят решётки - за то, что у него ловкие пальцы карманника и гитариста, а ещё для всякого хорошего плана нужно больше, чем один долговязый парень, до сих пор иногда просыпающийся от собственных криков, рвущих гортань на лоскутки, из которых не свить корабельных канатов. Мигелю и сейчас неплохо, он, в целом, доволен жизнью, хотя мочёный горох, конечно, уже поперёк горла, - но Тулио нужна помощь. Чем это не повод подумать, наконец, пустой головой, в которой гуляет ветер? Раз так, проще уже сразу начать действовать. Это всегда и случается. - Альтиво, - Мигель вцепляется в яблоко так, что на кожуре остаются полумесяцы ногтей; не хватало ещё упустить такую радость, позволить ей пропасть впустую. Конечно, подвявшее, подгнившее, не первой свежести - но и они не лучше на вид и на запах, раз уже далеко не первый день пересекают океан; и конь, и Мигель были бы рады хоть одному укусу. Только бы маленький кусочек... Искушение велико, но Тулио внизу пыхтит и ругается: - Шевелись быстрее, - он держит крепко, почти до боли, однако никогда не слыл силачом, а заключение ослабило их обоих. Безделие тоже сказывается губительно - Мигель чувствует, как перестаёт подчиняться мгновенно, расслабившись, тело, а его напарник жалуется, что затупился острый, как толедский клинок, разум, и поточить его не обо что. - Багор, - шепчет Мигель сквозь прутья; он никогда и не славился блестящей способностью соображать. Тулио, чувствуя, как ускользают из хватки чужие ноги, а сквозь пальцы - недолгая, глупая надежда, ругается по-чёрному ("разговаривает с лошадью" - почти единственное приличное, что можно вычленить из потока брани) и принимается по привычке, внушённой долгими пустыми днями, биться головой о первое, что обнаруживает в своей досягаемости - увы, это не стена. Он говорит, что от боли лучше думается, но Мигель с этим бы тысячу раз поспорил. Он шипит, как дикий кот, невольно брыкаясь, и Тулио вздыхает почти со смирением: - Сейчас уроню. - Только попробуй, - Мигель с риском для жизни отрывает руку от прутьев, чтобы, мимоходом взъерошив чёрные жёсткие кудри, закрыться, взмолиться: - Перестань, - да, они уже пару недель не мылись, так что, если Тулио хочет себя терзать, не такой уж это плохой способ, к тому же, у его напарника пятая точка жёстче камня от недоедания и напряжённого вытягивания к свету, насмешливому лошадиному оскалу - но её владелец имеет кое-что сказать по этому поводу. Например, то, что дыхание у Тулио очень горячее, руки его с внезапно проступившими под кожей мышцами ёрзают совсем не там (не специально, конечно; а почему так усмехается, враз перестав ругаться?), да и прикрываться скоро придётся уже спереди. К счастью, непонятливое животное непонятным образом помогает им раньше, чем это успевает случиться. Из Мигеля выдумщик всяких планов отвратительный, но мстить он умеет - и со смаком. Это не первый раз, когда Тулио играет с ним в такие игры, причины которых, как и следствия из которых, обоим понятны разве что смутно, так что давно известно, куда наносить ответный удар. Стоит сапфирово-синим (выковыряешь - не продашь) глазам прикрыться, а дыханию - выровняться (в темнице спать - самое душеспасительное занятие, пусть даже вечер ещё не поздний), Мигель подкрадывается поближе. Недолго смотрит, прежде чем отодвинуть ворот рубашки. У Тулио черты лица такие острые, что можно порезаться, и деваться некуда, кроме как беспомощно сглотнуть подступившее к горлу что-то, глядя на тонкие бледные полосы, стебли травы и лунные дорожки, червоточины... а потом на сумрачный от раздумий лоб, недельную щетину... Мигелю нравятся женщины, он любит хватать и тискать, когда обзаводится достаточным количеством денег, а на остальные дни есть возможность пялиться на Тулио, пока он спит, и легонько, кончиками пальцев касаться давно заживших ран от всяких видов побоев, предательств и прочего. Ладно, может быть, Мигель это первый и начал. Он наклоняется так низко, что на кожу непременно ложится его горячее дыхание, так низко, что наверняка получилось бы дотянуться до шрамов и родинок губами, и он... - Я мог бы ударить тебя, - говорит Тулио голосом, отвратительно плохо подделывающимся под сонный. Когда у него не выходит играть, Мигель знает - что-то происходит. И ему не хочется смеяться, даже не тянет продолжить забаву, в которой он наверняка одерживает сокрушительную победу, - всё становится слишком серьёзным. Так что он обводит последнюю линию, чувствуя, как покрывается мурашками чужая спина, и говорит, отходя, как ни в чём не бывало, безнадёжно оправдываясь: - Я только разбудить хотел. Ну и крепко же ты дрыхнешь. Вообще-то, самое время выбраться отсюда.