Нерассказанное

Тулио, насколько ему хватает выдержки, старается не браниться. Двое мужчин и конь в утлой лодчонке с явным недостатком припасов посреди океана - ситуация и без того напряжённая. О том, чтобы добраться невредимыми до Испании нечего и думать - непонятно только, знает ли об этом Мигель, стоит ли ему говорить. Сам Тулио просто уходит на корму и обнимает свои острые коленки в истрёпанных штанах, подавляя смешное и страшное желание укусить, разглядывая горизонт с воробьиным вниманием, едва прикрывающим бесстыдно-нагую истерию. Он хочет домой. Это сильнее, чем разум, выдержка и терпение. Это паника - все те всплески отчаяния, про которые слушаешь и думаешь: а со мной бы этого не случилось. Я сильнее, чем это, я сильнее их всех. Эта ложь так убедительна, пока не подвергается проверке жестокой реальностью, что не поверить в неё - грех. Да, Тулио скучает по Барселоне, по шумным лавочкам и шпилям старых храмов, по толстым, неповоротливым священникам и наивным душам, отдающим всё до гроша за обещание лучшего, за то, что, скорее всего, никогда не получат, сразу после оголяя ножи в полутёмных переулках. Господи, эти люди и сами знают, что ничего у них не выйдет. (У) Тулио тоже. Все его силы уходят на то, чтобы не кричать, не дёргаться и не делать резких движений. Он думает о том, как Барселона пахнет после дождя - мокрой пылью и женщиной, замершей под тобой, испуганно смявшей простыни в маленьких кулачках; пока ты не двинешься в первый раз, она не узнает, какой ты, она не узнает тебя, она никогда не узнает, кто ты... И шум листвы на ветру, и надписи на стенах - кто их оставил, тот давно уже умер, а ты проходишь мимо, даже и не взглянув. И храмы - они везде, куда бы ты ни направился. Тулио никак не вспомнить, когда он в последний раз был на исповеди - маленьким мальчиком с непослушнейшей шапкой волос на свете. Может быть, кто-то до последнего мига держал его за руку - и сверху вниз смотрел так светло и устало, измученно, что это была сама Santa Maria, не иначе. Что там было, какие вопросы? Как можно умереть, не раскаявшись, не отдав свои последние медяки и не заплакав на руках у старика, который всё это время, пока ты охотился на крыс по подворотням, ел досыта - и сегодня он будет жить, а ты станешь холодным, чужим этим улицам... Тулио любил воскресную мессу, там, дома. Он протискивался в самое сердце толпы, спасаясь от погони, и долго стоял, не двигаясь, пока речь с паперти не проступала сквозь затихающий грохот капризной штучки в его груди. Она говорила: бойся! - и он трепетал. Возводил невидящие, пропускающие насквозь и мимо ветхую готику глаза к потолку и думал: хорошо, а выберусь-то я отсюда как? И меньше всего размышлял о том, не сознаться ли во всех своих прегрешениях - напротив, глаз не спускал с золочёных подсвечников. Купол неба здесь бескрайнее сводов любого храма, это уж точно. Он давит, сползая всё ниже; театральные декорации, которые расколют тебя пополам неожиданной тяжестью. Тулио старается не смотреть, смиренно опускать глаза, но срывается - особенно ночью. Ему жаль, что он не учёный, ему никогда не: найти путь по звёздам в какую-нибудь сторону, понять, где они находятся, да хотя бы прочесть всякие мудрости и истории, сокрытые в невидимых чёрточках. Ему, правда, предоставлен шанс собрать небо заново из осколков, составить свою карту, избавленную от предрассудков и ветхости времени, - но она ничего не будет значить, стало быть, в ней и смысла нет. Особенно не хватает воды - пара бурдюков, и когда один пьёт, другой подставляет ладошки под его щетинистый подбородок, чтобы ни капли не пролилось зря. Коню тоже достаётся - хотя Тулио это и возмущает. Альтиво мало того, что они способны дать, стало быть, он всё равно загнётся, и они вместе с ним, несмотря на все усилия. Может, в этом и сокрыта пресловутая человечность? Если бы Тулио не донимали круглые сутки странные мысли, мешающие рассуждать здраво и настоять на своём, он бы никогда не позволил этому случиться. Но теперь уже что думать об этом. Небо ночью таинственное и влекущее, как сокровищница короля, со всеми этими алмазами звёзд - кто бы мог подумать, что их так много? Небо днём - совсем другое дело; строгий судья, вынесший приговор, и тебе предстоит сгнить на галерах, так что, считай, с этого часа ты уже не жилец, а то, что дышишь и сердце бьётся, - это временно, это всегда проходит. Иногда в вышине мелькают острые крылья чаек, но Тулио не уверен, что у него остались силы надеяться - а всё же если бы их только вынесло на берег... хоть на какой-нибудь берег... Сложно думать о Мигеле, когда вспоминаешь Барселону, какой она была, когда ты гулял по ней один и втягивал её внутрь себя полной грудью (фокус с платками, только наоборот), всё труднее ощущать его присутствие, но однажды Тулио нащупывает своей спиной чужую и понимает: теперь, верно, совсем немного осталось. Он бы сдался первый, как всегда это делает, положил бы себе на глаза две монеты, но последние отдал напарнику в уплату долга. От коня плохо пахнет - может, уже гниёт себе потихоньку. - Ты сожалеешь? - спрашивает Мигель, опрокинув голову ему на плечо - горячую, пропотевшую насквозь и тяжёлую. От солнца даже под закрытыми веками нет спасения, чужие волосы лезут в рот, прилипая к болезненно-влажным уголкам, - и Тулио нащупывает его потную ладошку своими уже холодными, слишком холодными пальцами, чтобы сжать. Когда он вспоминает, что умирает не один, ему и вправду становится лучше. Это эгоизм самой высшей пробы - шептать ему на ухо: - Я хотел бы разбогатеть. Я ни разу не держал в руках золото... - отводя его горящие свечным пламенем, да и по цвету такие же, как церковные подсвечники, волосы от своего лица. Им обоим есть что сказать, надо думать. Это было бы лучше исповеди. Они и так сгорят, пусть и не на костре. - Ты превратил мою жизнь в приключение, - выплёвывает Тулио вместо любых нежных слов, которые мог бы вымучить, в не иначе как предсмертном упрямстве - кроме того, это даже честнее не слишком-то осознанных желаний, опасений и порывов. Фраза, вязкая и густая, как и слюна человека, погибающего от обезвоживания, пристаёт к одежде - оба тихо смеются, не слишком понимая над чем. Пальцы Мигеля в грозной хватке, скользкие, тяжёлые и желанные, похрустывают - если бы сил хватило, размять бы их, как дорогие цепи... уронить звенья, старинные монеты, в песок... песок... Они касаются его кончиками пальцев в первый раз - вместе. Всегда вместе.