Нерассказанное

Они остаются вдвоём - тише мышей ещё на пару мгновений, чтобы затихли шаги на лестнице. Только смотрят и ничего не трогают - но сложно сдерживаться, заметив, как трескается пополам лицо напротив, обнажая широченный оскал. Летний арбуз и его выстроенные в ряд семечки - у Тулио аж челюсть сводит от этого невероятного счастья, от того, что они живы, они боги, они скоро будут богаты, так богаты, что и мечтать никогда об этом не смели, даже видеть во сне, даже глаза отводили от пышных кортежей, спускающихся к морю по узким улочкам. От волнения так сладко колотит - чувство, знакомое каждому уличному воришке по удачному спасению от погони, большому сорванному кушу, полному в кои-то веки (и не отбросами) брюху, никогда ещё не было таким сильным. Потом-то, конечно, застывшее время раскручивается, точь-в-точь пружина. Тулио не успевает заметить, как обхватывает руками широкие плечи, естественно и без усилий, словно они до этого только тем и занимались, что кружились в карнавальных танцах, весёлых вплоть до безумия, до закатившихся глаз; всегда - вдвоём. Кто выше, кто опытнее, тот ведёт, но сложно не позабыть от восторга своё имя, не то что движения, виденные мельком и всегда не вовремя, во время работы, которое лишь честным гражданам могло подарить заслуженные веселье и отдых. Мигель спотыкается на ровном месте, Тулио чуть его не роняет. Они оба хохочут пуще прежнего, когда ничего плохого не происходит. Смотрят друг другу в глаза, стукаются лбами, счастливые до безумия; этот план не мог сработать, не должен был, они и продолжали-то идти лишь потому, что ничего другого не оставалось. Потому, что они находили что-то похожее на вытертые временем, морской водой и ладонью неопытного картографа силуэты и шагать вперёд становилось немного проще, а вечером у костра Тулио думал, что если возвращаться обратно, то опять придётся пройти через то топкое место, что они снова вынуждены будут преодолевать все эти скалы - ещё и остро ощущая при этом свою неудачливость и невезучесть, пустоту сведённых усталостью рук. Они не сдались не благодаря тому, что были сильными. Скорее, просто были вдвоём. Смех душит - это что-то близкое к истерии, если честно, ведь нездорОво чувствовать себя таким счастливым. Это неправильно, и это - виной тому, что Тулио неуклюже целует хихикающий рот, прихватив его обладателя под мышками и немного потянув наверх, чтоб не дёргался, чтобы не пришлось наклоняться. Детский восторг передаётся от одного к другому теперь ещё и посредством дыхания, прикосновения - они все ещё хохочут, но смех стремительно увядает, оставляя во рту сладкий привкус, который после ещё успеешь возненавидеть, перестав ощущать на языке и долгие годы не имея денег на конфеты и выпечку. Тулио чувствует, как напрягаются, выпрямляются чужие губы, и спешно отстраняется. - Привет, - говорит Чель, заставляя обоих вздрогнуть, разлететься, распахнуться - Тулио отталкивает Мигеля от себя так, что чуть не роняет его с края невольно подвернувшейся под ноги лестницы. Тюрьма, церковники, костёр... Отшатнуться, отвернуться и пойти в другую сторону - инстинктивная реакция. С греховодниками в Испании разговор короткий - а огонь, говорят, жжётся больно, и умираешь ты достаточно медленно, чтобы почувствовать всю полноту гнева господня. Тулио боится, он бы всё сказал, что бы у него ни попросили, чтобы не оказаться там, на площади, перед лицом людей - и Бога, даже если затянутым облаками. - О, я вас не выдам, ребята, - мурлычет Чель, рассматривая напряжённые отражения в золотой черепушке (или лучше, вернее сказать “позолоченной”?), и обоим требуется позорно много мгновений, чтобы понять: она говорит о другом. Бессмертным, всесильным богам, конечно, позволены любые позорные странности - как и двум таинственным незнакомцам, которые знают путь наружу и дальше, за горизонт. Чель всё равно, она и глядит как будто не прямо - насквозь, но при этом, конечно, не упускает ни детали. Она мгновенно умнее, чем кажется. Надо бы спрятаться под скорлупу; Тулио паникует от того, что у него слишком долго не получается. Мигель умеет корчить обиженные моськи, но на соседнее лицо он косится по-другому - так, что ни за что не отвести взгляд от смуглой мордашки дикарки, в целом, прехорошенькой, но в оправе из золота смотрящейся плоско и слишком просто, грубо и грязно. Блестящая ярче солнца рама идёт другому (и, конечно же, их хватким, изголодавшимся по хоть чему-то благородному, пусть бы и металлу, если с жестом не вышло, рукам) - напрягаясь, внимательно слушая и пытаясь понять, Тулио находит, что у него ничего не получается, по крайней мере, пока он не... И протягивает руку, надеясь, что её примут - как извинение и залог. Надеясь? Да нет же, зная.