Нерассказанное

Мигель вроде как на секундочку закрывает глаза, а просыпается утром таким ранним, что ещё даже толком не рассвело и всё кажется серым - высокий каменный потолок, край неба за ним, раскиданные по полу монеты и ожерелья, то и дело попадающиеся под руки, впивающиеся в кожу. Всё такое бесцветное, что впору испугаться, не случилось ли что-то с глазами - но Мигель лишь чихает: ему в нос попала чёрная как смоль кудрявая прядь, и он улыбается раньше, чем тревожится. Тревожиться уже давно не приходит ему в голову. Тулио, как обычно, перетянул на себя одеяло. Одной рукой вцепился в него, а другую, как ни в чём не бывало, заложил Мигелю под шею, притиснув так, что всё это время они спали щека к щеке. Это и раньше иногда нечаянно случалось, но сейчас кажется чем-то особенно важным - может, оттого, что сложно восстановить в памяти, как они уснули, когда и что было до того. Мигелю вообще нравится жить и участвовать в приключениях, унывает он редко, но ещё реже чувствует себя настолько счастливым - и без видимой на то причины. Значит, она есть. Она всегда есть, но... Мигель вряд ли готов думать на эту тему прямо сейчас - да он не хочет вообще ни о чём думать, ни о чём и никогда. У него есть ещё пара часов, блаженных таких, будто в туман макнутых, когда опьянение не совсем прошло, утро не настало, неизбежное похмелье не дало о себе знать. Можно, например, сонно потянуться, передвинув затёкшую шею, и недовольно фыркнуть - так, что прядка от дыхания разом отлетит на подушку. Мигель не помнит, что было ночью, ну да ему это и не нужно. Он чувствует руку, запутавшуюся в его волосах, - костлявую и угловатую, словно лапа скелета, с липкими фруктовыми пятнами и непонятного происхождения грязью под ногтями, при мысли о чём, конечно, хочется отстраниться, но, чтобы поддаться этому порыву, нужно в первую очередь перейти к активным действиям, а шевелиться прямо сейчас Мигелю обрыдло - он охвачен блаженной негой и, как жирный трактирный пёс, трётся о скрюченную кисть. Тулио чувствует даже это - едва открывает глаза и раздражённо ворчит: - Я не чувствую пальцев. Не мог бы ты..? Оторвать голову от подушки сложнее даже, чем кажется на первый взгляд. Страшнее, чем быть богом и всё такое. Они собирались не поддаваться соблазнам - и вот, лежат здесь не в самой приглядной позе, которую, конечно, не поменяют; впрочем, и речь как будто шла не о том - это было предупреждение насчёт внешних угроз. Легко различаешь такие оттенки, когда работаешь в команде слишком долго, когда лежишь слишком близко, так, что слышишь звук, с которым воздух вырывается из гортани - будто уличный торговец демонстрирует прохожим осипшие деревянные свистульки. Усилие воли Мигель тратит с пользой - оглядывается по сторонам, насколько может, и тут же спрашивает: - Куда ты дел мои штаны? - Сейчас слишком рано, чтобы ты так о них тревожился... - Тулио лениво сгибает-разгибает конечность в локте, держа её кверху, и его острые виски покрыты тенями не меньше, чем бакенами; глаза он давно уже закрыл обратно и вряд ли поможет, но Мигель продолжает спрашивать и удивляться просто потому, что они всё ещё разговаривают. Казалось, когда они сделают это, мир не иначе как рухнет, однако - так странно - ничего страшного не случилось, кроме того, что покрывало из мягкой, как пух, шерсти, кажется, приведено не в лучший вид, а они сами при любом раскладе мучительно не выспятся. Значит, наверное, можно и не пытаться. - У меня замёрзли ноги, - жалуется Мигель, ноет, хватая его - тоже, между прочим, отвратительно холодные - руки и между делом переплетая пальцы, как никогда не смел, как всё время нечаянно делал, забывшись. - Ты забрал всё одеяло себе и не делишься, а ещё куда-то закинул мою чёртову одежду... Можно я просто заберусь к тебе и мы заснём обратно? - Что об этом скажут индейцы, когда придут к нам на утреннюю молитву, - скривившись, смявшись так, что все места и традиции в голове перепутались, Тулио потирает виски с самым несчастным на свете выражением лица и бросает ответный упрёк: - Не заставляй меня думать. От тебя у меня голова раскалывается. - Ты всегда говоришь, что мне нельзя доверять раскидываться мозгами самостоятельно, - поддевает его Мигель, которого, конечно, обычно высокомерие оскорбляет - но сейчас оно как будто служит очередным признаком того, что всё нормально, ничего не изменилось, небо не рухнуло. - Ну так что? - вопреки ожиданиям, спать с каждой минутой хочется всё меньше. - Что скажешь? - он подвигается немного ближе, заставляя Тулио тяжело вздохнуть. - Скажу, что твоя рука у меня между ног. Убери её - тогда и поговорим. - Да? - Мигель для верности приподнимает одеяло, смотрит внимательно, обнаруживая попутно пропажу ещё одной пары штанов. Из уютной темноты так и веет теплом - засунув туда холодные ноги, можно в голос рассмеяться над почти девическим ойканьем, с которым Тулио пытается отодвинуться. - Я и не заметил, - Мигель - хороший врун, ему всегда верят. Когда он говорит правду - реже, но тоже случается. - Тебе и не хочется, чтобы я убирал руку, - говорит он, тут же понимая, что попал не в бровь, а в глаз, в бычий, к тому же, в центр мишени, и Тулио, тяжело поднимаясь на локтях, целует его, только чтобы заткнуть, недовольно вскидывая бёдрами, словно упрямый конь, чувствуя, как усилился нажим. Алкоголь и сигары ещё немного туманят разум - наверное, потому-то это и случается ещё раз. Теперь уж Мигель знает, что запомнит; знает и всё, хотя ему от этого только тревожнее - при свете разгорающегося дня слишком заметно, как они не подходят друг другу, не стыкуются краями и всё делают неуклюже. И насколько же привычнее с трактирными девками... С другой стороны, если закрыть глаза, можно представить, что ты наедине с собой, как случается, и тогда это вдруг из акта откровенной похоти превращается в акт не менее нагого доверия. Мигель утыкается макушкой в острое плечо, чтобы и вправду дальше ничего не видеть, и чувствует, как его притягивают ближе. Концовка застаёт обоих врасплох - приходится ещё некоторое время полежать, почти не меняя позы, вдыхая так-себе-запахи, слушая неловкие звуки и беспомощно сводя лопатки, которых касается холодный, как молоко из ледника в жаркий день, туман. Это всё потому, что они слишком горячие - и Тулио первый (конечно, как иначе), испугавшись, откидывается назад, отталкивается всеми конечностями и наигранно смеётся, лихорадочно суетится. Это почти оскорбительно; всегда с ним так. Обычно Мигеля сложно задеть, однако этот раз входит глубже всех прочих. Снова он, забывшись, подставил мягкое брюхо; сколько раз говорили ему следить за собой, а всё как об стенку горох. Потом они всё-таки находят одежду и по-честному делят одеяло - может, этого хватит хоть на полчаса. Мигель закидывает все имеющиеся у него конечности поперёк пропахшей дымом синей рубашки и с затаённым недовольством думает, что бы такого бросить непринуждённого, чтобы вернуть всё немного назад, к абсолютной лёгкости и бесстрашию разговоров на самые обычные темы. В конце концов всё, что он может сказать, это: - Я знал, что это рано или поздно случится. Тулио молчит, приходится мстительно пнуть его холодной пяткой - но больше, чем натянутая улыбка, Мигелю не получить. Он засыпает раньше, чем успевает заметить, что его снова глядят по волосам, бережно разбирая спутавшиеся золотистые пряди, и шепчут почти что на ухо с ядовитой обидой на весь мир, а прежде всего - на себя: - Почему тогда не остановил?