Нерассказанное

Тулио прекрасно может вспомнить и даже пересчитать, используя пальцы - рук, ног и Мигеля, - разы, когда бывал на праздниках. У него работа лучше всего идёт в пьяной толпе, жаждущей хлеба и зрелищ, - в таком месте, в такое время даже у непутёвого карманника всё получится. Ещё можно немного заработать, участвуя в небольших турнирах, в которых люди (в основном, молодые) выставляют на всеобщее обозрение своё умение владеть шпагой и бесстрашную доблесть, которая, впрочем, скорее наносится на лицо, как грим бродячих артистов, чем исходит изнутри. Больше всего платят, если проигрываешь кому надо; Тулио, наверное, поэтому так и не достиг в благородном искусстве значительных высот. Ещё ему не припомнить, когда он был на празднике в свою честь. Никогда, конечно. Кто же станет так баловать крысёныша? Только безглазая, безгласная, безрукая тень из уголков воспоминаний, больше похожая на печальную мраморную статую, чем на что-то живое. Она снится только с обрубками на плечах - почему тогда кажется, что у неё были внимательные, мягкие ладони? И очень холодные. Это Тулио взял от неё - и всё другое, сколько смог унести в своей крошечной охапке в день, когда был обезмолвлен навсегда в своём неброском горе завываниями подоспевших, как падальщики, плакальщиц, ослеплён тем, как впервые погасли в комнате все свечи, кроме одной, и отсечён под корень страхом, у которого не было имени. И даже это был не его праздник. Торжествуя - разумеется, не беспечно - Тулио внимательно озирается по сторонам в ожидании подвоха, который рано или поздно непременно последует. В Испании если и говорят о дикарях из Нового Света, то ничего хорошего. Ни у одной из историй, рассказываемых за барной стойкой в поздний час, не имеется счастливого конца - непременно кто-то оказывается в числе пострадавших. Было бы здорово, конечно, стать исключением, подтверждающим правило, и обойтись без жертв - и настроение у Тулио подходящее, самое лёгкое, самое праздничное, но он настроен мыслить реалистически, даже когда местная выпивка ударяет в голову, как в барабан, с гулким грохотом. Мигель может больше выхлестать, не пьянея, - и всегда пользуется такой возможностью, тем более, на халяву, поэтому, конечно, как обычно, приходится ловить его за нагое, мягкое и тёплое, будто воск, плечо, шипеть за ухо, чтобы он не нарывался; однако в этот раз всё идёт поперёк плана (не совсем не по плану, но точно не так, как предполагалось): Тулио не догадывался, что напиток окажется таким крепким, и его самого начинает пошатывать быстрее, гораздо быстрее, чем он мог ожидать. Если бы он об этом подумал, он бы остановился раньше. Но теперь... вроде как уже поздно, да? Можно продолжить, точнее, конечно, нельзя ни за что, но Тулио делает ещё глоток и чувствует на онемевших губах почти чужеродную улыбку. Куда ни глянь, люди, танцующие и смеющиеся, выкрикивают их имена и благословения на своём странном, гортанном языке - это тоже не способствует ясности мыслей. Славят Господа Бога, а не бездомного Тулио, которого половина Барселоны разыскивает с ножичком за пазухой - за долги, подставу, мухлёж и всё хорошее. Легко забыться, когда тебя тащат в каждый хоровод, когда тебе пихают на руки тяжёлых, как могильные камни (это ещё помнится так отчётливо, и спустя много лет саднят содранные тогда ладони) младенцев - чтобы ты поцеловал их в мягкие лобики и тем самым уберёг от всякого зла, тебе доверяют их, а они не успевают начать кукситься, потому что им нравится твоя смешная шляпа и то, как нечаянно увлажняются твои глаза, и ты даже не можешь зло вытереть их запястьем. Это ведь совсем несложно, оказывается, - быть всемогущим и всеблагим. Тулио приобнимает женщин за нежные, покатые плечи - и всё бы хорошо, но что-то внутри него свербит, заставляя оборачиваться, искать взглядом Мигеля. Они же должны держаться вместе. Они должны держаться вместе, чтобы... Ничего не помогает, думать легче не становится, и Тулио опрокидывает в себя ещё стакан, уже чисто от отчаяния. Девушки так на него смотрят... так... Интересно, что бы сказала ему сейчас Чель, не держись она, как нарочно, точно не случайно, в стороне? Была бы такой же насмешливой и дерзкой на глазах у благоговеющей толпы? Она ведь очень даже ничего, может сказать, в его вкусе, и Тулио, хоть он и умный, наверное, никогда не поймёт, почему тогда сегодня днём он, именованный всесильным божеством, спустившимся с небес, способным на всё, целовал не её, а Мигеля. Почему он всё ещё об этом думает? Так много думает... Женщины, видимо, заранее обученные Чель, нестройным хором просят о благословении на отвратительном испанском, разобрать который невозможно - только прочитать о желании по глазам, и Тулио с доброй улыбкой снисхождения проводит липкой ладонью им по глазам, по губам, по груди... Соответствует ли это их представлению о благодати? Страх на мгновение возвращается, стискивает горло так, что, Тулио кажется, его сейчас стошнит, но, когда он отнимает дрогнувшие пальцы, женщина, до которой он дотронулся, широко улыбается. Осмелев, он на мгновение кладёт ладонь ей между ног и говорит: - Будет много детей. Много мальчиков, - как можно более простыми словами, свободной рукой указывая на живот. Кажется, она понимает - глаза у неё загораются, а неприкрытое счастье делает и без того интересное лицо прямо-таки красивым. Тулио злится от того, что ему всё равно. Он снова оборачивается. Вырастающий за спиной Мигель пихает ему между нечаянно приоткрывшихся губ самокрутку, пахнущую, как все запасы старенького травника из лавочки на углу, el viejо loco, который всегда лечил доходяг от кашля за доброе слово, и тут же поджигает. Тулио невольно закашливается, но ему нельзя прекращать улыбаться - надо сморгнуть слёзы, коснуться следующей женщины, почти девочки... Сквозь клубы дыма взгляд зеленее изумрудов и злой тоски настолько непонимающий, что от смеха не удержаться. Тулио, у которого за напряжённо надутыми щеками туман и нервические смешки, осеняет следующую просительницу широким крестом и по-хозяйски оглаживает низ живота - от чего-то это да поможет. На всё воля божья. - Смотри, не зарывайся, - Мигель отвешивает ему лёгкий подзатыльник, но пока глаза у него такие озорные, всё в порядке, точнее, всё ещё не совсем испорчено и подлежит исправлению. Уж если он начнёт волноваться, значит, дело плохо, однако сейчас Тулио до безумного мало на что обращает внимание - разве что на мускулистую грудную клетку напротив, едва прикрытую цветастой тряпицей. Такому можно лишь позавидовать - Тулио бы очень хотелось, чтобы ему было именно завидно, но густой дым скрывает их друг от друга и от всех вокруг, в голове царит блаженная неразбериха, а гул бушующей толпы звучит младшим братом урагана, но больше не способен заглушить то, как загнанно бьётся сердце. Время вышло. Совсем. Здесь до инквизиции грести и грести, и Тулио слишком пьян, чтобы ему было не всё равно, что у него ноги тощие, как у кузнечика, его могут убить в любой момент и он оглушительно хочет своего лучшего друга. Они, не успев заметить, как это происходит, болезненно сталкиваются лицами во внезапно пришедшем едином порыве и, спотыкаясь, стремятся скрыться в храме - на улице становится небезопасно, а может быть, по-настоящему пугает их то, что они делают, что они собираются сделать, но кара небес никогда не последует, и от этого иногда даже становится грустно.