Dear Soldier

Все пошло совсем не так, как он ожидал. Не только этот конкретный день, хотя и сегодня были свои сюрпризы, но вообще весь Вьетнам. Эрик однажды решил, что он станет всего лишь очередным скверным периодом жизни — еще больше крови и смертей появятся на страницах его истории. И этого оказалось предостаточно, как и ожидалось. Но необъяснимо и вопреки ожиданиям сержант обрел и счастье. Оно подкрадывалось к нему неспешно. Вначале счастье существовало лишь на мятых листах писем от Чарльза. Но постепенно и неуловимо оно вылилось и в его отношения с солдатами. Рассказы о доме, которыми они делились, мгновения смеха и шуток, глубокое доверие одного человека другому, кое неизбежно приходит, когда вверяешь свою жизнь в чужие руки. Эрик жил в стороне от веселого товарищества и даже не осознавал своего одиночества, пока не оказался втянут в самую сердцевину этого созданного подобия семьи. Эрик во многом хорошо разбирался, но только не в общении с людьми. Тащась по грязи, следуя нацарапанным на испачканной бумаге указаниям, Эрик был уверен, что движется в сторону ближайшей деревни. Деревни, где на рынке продают клубнику. Вроде правдоподобно. На местности было разбросано несколько деревушек, а Эрик не знал, в каком климате растет клубника. Но чем ближе подходил, тем больше проникался мыслью, что рядом никакой цивилизации нет. Когда он вышел на поляну, к которой его привела карта (деревни и близко нет), то был изумлен видом — солдаты рассажены кругом, играют в карты и общаются между собой. Когда его заметили, то тотчас же рассмеялись, и этот смех подхватили все. Скотт подошел к нему первый, хлопнул по спине и выдал: — Долго же вы добирались! Видели бы вы свое лицо. Поверить не могу, что вы и вправду пытались найти клубнику во Вьетнаме. Он хотел разозлиться и сделал угрюмый вид на пару секунд, но затем не выдержал и засмеялся вместе с ними. В тот момент он понял, что ему нравятся эти люди. Каким-то образом они стали для него не просто подчиненными. Они были семьей, и Эрика включили в эту семью. Окидывая взором поляну, Эрик ощутил, что не в силах их оставить. После его отбытия многие останутся в джунглях еще надолго, и Эрика ужасала мысль, что жизни ребят окажутся в чужих руках. Эрик осторожно пихнул Дина ботинком, чтобы тот подвинулся, и сел рядом в грязи поиграть в карты до тех пор, пока москиты не погонят их обратно в лагерь. Тепло наполнило грудь в тот вечер за ужином. Взгляд блуждал по окружающим его палаткам — это место словно стало домом, хотя Эрик и не думал, что такое случится однажды. Когда спустя несколько недель он получил письмо с почерком Чарльза, то уже знал, что сообщит ему о своем решении остаться здесь вместо возвращения в Штаты. Как же нелегко. Восторг, который он испытывал, получая весточки от Чарльза, на этот раз был омрачен его собственным решением. Он поднялся и покинул веселый круг солдат, вскрыл конверт и в удивлении выпустил из рук, когда что-то красное высыпалось наружу. Эрик ошеломленно наблюдал, как кружатся вниз мелкие крапинки. Позади него воцарилось молчание — все с любопытством взирали на неожиданный взрыв из бумажных сердечек. Эрик опустился на колени, сгреб одной рукой конверт, другой — рассыпанное конфетти. Его душил смех, и спустя мгновение он все же вырвался, разорвав тишину. Это была не обычная короткая ухмылка, а громкий раскатистый смех, даже воздуха не хватало. Хохот продолжался до самой палатки и половину первого абзаца письма. А затем растаял, и радость перетекла в грусть. Водопад далеких туманных воспоминаний о собственной матери разбередил рану. И Чарльз чувствовал сейчас ту же боль потери… Это неправильно. Эрик всегда считал, что Чарльз будто отделен от боли и смерти, которые довелось познать во Вьетнаме. Но суровая реальность такова, что смерть может коснуться кого угодно в остальном мире. И это своего рода удар для Эрика, который он ощутил почти физически. Он не бессмертный, его солдаты тоже, с этой мыслью приходилось жить ежедневно. Но о смертности Чарльза и других живущих на противоположном конце планеты он предпочитал не думать. Он дочитал письмо с мрачным спокойствием, но прерывающимся порой дыханием. Взор зацепился за строки о знакомой книжке. Теперь нахлынули воспоминания уже о маленькой девочке у него на руках, которой Эрик читал про Гринча. С тяжелым сердцем Эрик взял карандаш и принялся писать ответ. 2 марта, 1961 Друг мой, увы, у меня нет таких слов, что смогут забрать ту боль, какую ты испытываешь сейчас. Полагаю, соболезнования солдата за полмира от тебя никак не помогут вам с сестрой пережить это. Хотел бы я сделать больше. Хотел бы я сделать хоть что-то. Прости меня, я умею воевать, но утешать — не моя сильная сторона. У тебя наверняка немало людей, которые предложили свою помощь, а я боюсь сделать хуже, посему надолго не задержусь на этой теме. Я не считаю странным то, что ты скучаешь по мне. По крайней мере, надеюсь, что это не странно, ведь я всегда скучаю по твоим письмам. Я скучаю по тебе, даже когда вот-вот получил письмо. Я никогда не встречал тебя, но чувствую твое отсутствие постоянно. Нормально ли это для товарищей по переписке? Для друзей? Честно говоря, не знаю, какое слово могу применить к тебе, поскольку ни одно из них не звучит так значительно. На днях я обнаружил, что говорю о тебе слишком много. Последним доказательством того, что мои солдаты не считают меня безудержным злом, явилась их шутка надо мною. Вероятно, я часто упоминаю тебя, и они прознали о твоей любви к клубнике. Ребята решили, что будет забавно, если я поверю в возможность добыть клубнику во Вьетнаме. Они предположили (довольно аккуратно, должен признать), что я захочу рассказать тебе о том, как мне удалось прикоснуться к твоей любимой еде. И жаль говорить это, но здесь нет клубники. Только покрытые грязью солдаты, смеющиеся в мой адрес. Еще более удивительно — я присоединился к смеху. Год назад я бы заставил их отжаться 50 раз и потом отослал бы в лагерь. Только теперь я уже другой человек. И, по правде говоря, меня это немного пугает. Я не намеревался привязываться к ним. Но и к тебе я привязываться тоже не собирался, однако что поделать. Я знаю про книгу «Как Гринч украл Рождество». Я читал ее дочке. И все же ее любимой у Доктора Сьюза была «Ертель-Тертель». Я читал ее каждую ночь, иногда по два раза, если она уж очень настаивала. Думаю, она наизусть знала каждое слово к тому времени, как умерла. Извини, ты, скорее всего, об этом слышать не хочешь в такое время. Прости меня. Просто я ни с кем не говорил про Аню больше года. И не пойму, почему решил сейчас. У тебя свои страдания, а я не имею права навязывать свои. Твои поздравления с праздником, похоже, познали ту же судьбу, что и мои снежинки. Я потерял большинство в грязи, куда они упали. Думаю, мои люди поднимают их и посмеиваются, пока я пишу тебе. Надеюсь, ты понимаешь, что эти сердечки только раззадорят их — они уже начали составлять о тебе мнение. Игра в шахматы, которую я обещал. Я знаю, ты бы хотел сыграть в июне, но снова придется разочаровать. Однажды я доберусь до Нью-Йорка, обещаю, и все же с течением времени осознаю, что мои дела здесь не завершены. Я нужен тут, а в Штатах, признаться честно, не нужен никому. Больше семьи у меня нет. Ты — единственная моя связь с миром, а у тебя есть Рейвен и Мойра, и похоже, их достаточно. Не представляю иного места для себя, где мог бы стать полезным, кроме этого, — здесь я защищаю своих людей ценой жизни. Мне жаль. Мне действительно жаль, пусть слова и кажутся пустыми, ведь они не то, что ты хотел услышать. Я сыграю с тобой в шахматы, обязательно сыграю. Не знаю когда, но даю слово, я останусь в живых, несмотря ни на что. Я останусь жив и приеду в Нью-Йорк, когда моя битва закончится. Прости. Эрик.