Сказки и сны

"И расскажу обо всём..." - гласили последние строчки письма. Весьма странного письма, которое бумажным самолетиком залетело в открытое настежь в честь майского погожего дня окно, описало три круга по комнате, а потом вдруг распалось на сто восемь лепестков лотоса. И на каждом – загадочные символы. Делать нечего, пришлось собирать это дивное письмо с не таких уж и далеких, если вдуматься, небес. Когда к тебе домой высылают чудо, нужно бросить все свои нелепые дела и срочно включаться в игру. Иначе никак. Письмо было от ангела, которому по правилам полагалось меня хранить, беречь и наставлять. Но этот пернатый негодник оказался таким же разгильдяем, как и я сам, вечно где-то шарахался, собирая на перья пыль облаков, травил анекдоты с бесами, а на вопросы морали, этики и верных решений отвечал скупым: «а кто ж его знает?» Письмо собирал неспешно, прерываясь то на кофе, то на кормежку кота. Долго возился с музыкой, потому что нельзя постичь смысл ангельских фраз в каких попало звуках. И нельзя чуду вот так сразу уделять все свое внимание. С людьми, в сущности, то же самое. Как я говорил, мой ангел – редкостный разгильдяй. Совершенно не представляю, кто в небесной канцелярии доверил ему должность хранителя. Прилететь по первому зову он не может. Потому что в тех мирах, где он обычно болтается, ни то, что зов услышать, сразу вспомнить о том, что он вообще-то ангел, отягощенный бременем хранителя, а вовсе не сакральная сущность или падающая звезда, несколько затруднительно. Поэтому я привык свои дела земные решать сам, как уж получается. Дров наломать в волшебном лесу так, что хватило бы пару городов отстроить, вляпаться в историю в попытках в нее войти так, чтобы потом потомки испытывали за меня смешанную со стыдом гордость, насмерть влюбиться и потерять себя, сдать предприимчивому Мефистофелю душу в аренду, чтобы не отвлекала от дел – я умею себя развлекать. А потом возвращается мой ангел, больше похожий на бродячего музыканта, звонко матерится и спешно начинает разгребать то, что я успел наворотить. Душу у Мефистофеля обратно в покер выиграть, вернуть на место покусанное всеми неправдами сердце... Иногда даже вразумить пытается, только бесполезно. У него и в своей голове ветра кружатся в фантасмагорическом танго. Где уж тут с чужими договориться? В прошлый раз я видел ангела своего на исходе зимы. Он демонстративно чихал, завернувшись в пуховое одеяло, пил какао, с горкой засыпанное маршмэллоу, ругал меня за что-то. Но спустя кружку подобрел, оставил одеяло в покое и загорелся какой-то идеей. Непостижимой для разума человеческого, разумеется. Бегал по комнате, щебетал на особом наречии, похожим на песнь соловья и мурлыканье кошки одновременно, выбежал из дому, забыв свои крылья в прихожей, вернулся сутки спустя несколько сконфуженным, истребил все запасы кофе и улетел в очередные небеса иных миров, куда людям при жизни вход заказан. «Ты влюбись что ль, – вместо напутствия ляпнул он. – А то весна близко». Весна так устроена, что человек обязательно сходит с ума. В этом у него выбора нет. Зато он вполне может подобрать себе по вкусу безумие. Одни присматривают уныние, другие примеряют деменцию, третьи готовы умчаться куда-нибудь, неважно даже куда, лишь бы зимовье оставить, ну а кто-то цепляется за роль влюбленного дурня. Влюбленный дурень, пожалуй, самая комичная роль в весенней пьесе. Он почти всемогущ и может горы свернуть, так уж это чувство его распирает. Но он – дурень, поэтому горы чаще всего остаются целы, а свернуть ему удается разве что шею. Иногда свою, иногда обстоятельствам – как уж карта ляжет. Я и влюбился. Весной оно само получается. Вляпался, разумеется, по самую макушку, старательно сходил с ума, упиваясь каким-то вычурным мазохистским кайфом, старательно не видя в любви своей человека, достал всех дежурных чертей, докучал еще и тем, кто хотел не пакостить, а в отпуск, перевернул внутренний мир вверх тормашками, просыпав попутно нравственный закон и звездное небо обратив в росу. Самого себя озадачил настолько, что мой ангел из своих лабиринтов едва не примчался обратно. Но по пути, видимо, отвлекся на что-то позанимательней, а потому в письме своем лишь озадаченно спросил: «зачем?» Ну вот как это «зачем»? Чтобы летом, умирая от зноя и лени, воскресать хотя бы по вторникам. Прожигать пространство, которое трудолюбиво пытается испепелить тебя, собрать урожай, вымотаться так, чтобы осень с ее пышной похоронной церемонией прощания с еще одним годом казалась не карнавалом, но церемонией, а потом, когда зима за руку приведет с собой раскаяние, запить его вкус вином из одуванчиков и, пропустив через себя минувшее, готовить поляну весне. А еще к весне вновь вернется мой ангел. Сразу, как получит по нимбу от небесной канцелярии. Явится мудрым, полным тайного смысла. И целых пять минут будет серьезным. А потом мудрость со смыслом выветрятся, потому что ангел – разгильдяй, его подопечный подобен ему, да и хранить демиурга от жизни, все равно, что запретить цветам распускаться, а рекам – в море впадать.