И что такое плохо

      Кто-то из тех русских литераторов, чьи унылые описательные оды природе помещают в хрестоматиях для пятого класса рядом с картинами Шишкина и Саврасова, в свое время здорово меня наебал. С его подачи в моей душе и по сей день теплилась надежда, что я услышу вестник увядающей природы — тихий шорох отрывающегося от ветки листа. Вот так вот буквально, черенок от основания, и чтобы будто бы для меня, с громким скрежетом обрушивающейся металлоконструкции, или уж как я это рассчитывал услышать, не знаю.       Ребенком я был очень неусидчивым, и заставить меня принять созерцательную восточную философскую жизненную позицию хотя бы на время могло только что-то глубоко меня вдохновившее. Поскольку я был не только неусидчивым, но еще и жутко увлекающимся, однажды-таки нечаянно проникся трепетными вещаниями филологической сухонькой девы, какой-то там русички Мариванны, чье настоящее имя уже и не помню. В голове остался лишь утрированный образ, основанный на реальных событиях. Образ, надо сказать, резко неприятный: пучок жидких волос на голове, выпученный, вечно испуганный взгляд юродивой и почти наверняка плеяда кошек, ждущих дома у миски; а может, вместо кошек там, у миски, на диване, с газетой «Комсомолки» в толстой волосатой лапе, в растянутых трениках и с пивным брюхом — недовольный муж, типичная идеальная пара, про такие снимают российские сериалы и крутят потом в прайм-тайм по Первому.       Чарующая пушкинская золотая осень, тишина и аллеи, не темные, как у Бунина, а залитые украдкой заглянувшими лучами сквозь пышные, но постепенно редеющие кроны лиственного леса, несвойственного для нашей северной кислой подзолистой почвы. И, вот да, тот самый, какого он там цвета, желтый? рыжий? злосчастный лист. Я пытался примерить чужое впечатление на себя, убегая после уроков в одиночку в лесопарк и злясь на случайных прохожих. Сложнее же всего было уловить тот самый момент отсоединения, кажется, у меня так ни разу этого и не вышло, так что через долгих пять дней я окончательно разочаровался в идее и забросил ее. Тем не менее, все равно каждую осень с тех пор, будто на автомате, продолжаю высматривать кленовых и дубовых пестрых беглецов. И вот, смешная подачка судьбы, мне впервые повезло.       Точно, наебал.       Никакого звука. Только я в воображении подставляю наиболее подходящий к ситуации трек. Музыку из шоу Бенни Хилла, может? Она всегда и ко всему идеально подходит, начиная с нашей глупой беготни от зомби и заканчивая вот этим самым дерганным вальсом кленового листа. Красного, кстати.       Я начинаю ненавидеть этот цвет. Будто для нагнетения, на контрасте, последние бесконечные сутки состоят из графичных черного и белого, с оттенками. И красного. Красные мухи перед глазами, красная кровь на губах, по лбу и вниз, красные маки на тарелке, красный белок усталых глаз, красное месиво рук и тел, красная кладка кирпичной стены типовой фабричной постройки конца девятнадцатого…       — Готово.       …и красный лист как точка. Хотя нет же, он падает не один, это не точка, это многоточие. Нуар такой. Все подчеркнуто-плохо, утрированно-ужасно. Но не однозначно.       И вот о чем я думаю, пока Женя перевязывает мне руку? Сейчас ведь самое время обратиться к бездумной созерцательности. Стать дзен-буддистом. Смотрю на свежие белые бинты, которые недолго остаются таковыми, моментально подтверждая мою теорию, укореняя нелюбовь к красному. Тщательно и со знанием он мне их намотал, сохраняя руке подвижность. Не то, чтобы теперь мне особо хотелось ей что-то делать, конечно; в поле моего зрения появляется сложенная в щепотку ладонь. Женя пару раз щелкает пальцами у меня перед носом и раздраженно интересуется:       — Ау, Елисей, ты далеко или близко?       — Здесь я. Хокку сочиняю. Что-то там про осень. Красную.       — Ты больной.       — Я знаю, у меня температура 38. Кстати, спасибо. Грамотно так сделал.       Показываю на свою руку, приподнимая ее. Он кивает, принимая похвалу.       — Отец бывший военный. Научил азам первой помощи. И стрельбы. Решил, что мне обязательно зачем-то пригодится, а я только смеялся.       Женя тоже начинает смотреть по сторонам, пристально вглядываясь в постройки. Подчеркнуто отводя взгляд от меня, произносит:       — Это тебе спасибо. Ты ведь не обязан был.       Эти слова вводят меня в ступор, а потом захлестывают истовым возмущением. Шиплю яки змий.       — Кажется, у нас здесь больной ты. Что за бред? Конечно, и должен был, и обязан, и не мог иначе. Это же просто рука, не твоя жизнь.       Мне хочется еще спросить его, а как бы он поступил на моем месте, но я обрываю себя. Не хочу знать ответ, боюсь, что мне он может не понравиться.       Все это время мы разговариваем полушепотом, а потому вздрагиваем, когда с насиженной березы резко, с клекотом и карканьем, взмывает стайка ворон, коих застал врасплох снайперский Женин взгляд. Это же и помогает нам спохватиться, сосредоточиться на деле, отложив светский треп до лучших времен. Обменялись комплиментами и хватит. Я начинаю:       — Здесь будто бы спокойно и никого…       — Не расслабляйся.       — Да понятно. Просто надеюсь, что так и будет. Не суть. Как мы будем перемещаться, по периметру или наискось?       — Что говорит карта?       — Там это все — глухой серый прямоугольник, без конкретики. Разве что еще речка на территории, а мост не обозначен.       — Роскошно. Пойдем сквозь, но по стеночке.       — Я еще хотел сказать… Давай не будем убивать этих… спящих. Мне кажется это неправильным.       — Спящих?       — Ну, этих людей-нелюдей…       — Да понял я, просто… Примерял слово на слух.       Конечно, это словоопределение — не моя находка, все уже придумано до нас. Но как-то ассоциативно с ходу всплыло и пришлось впору. Женя тоже кажется удовлетворенным выбором именования, коротко и емко, да.       — Спящих так спящих. Я и не собирался. Все-таки когда смотришь на них…       — Кажется, что все еще поправимо, да? Что все можно переиграть, исправить, вернуть?       Женя задумчиво кивает, а потом резко и рассерженно меня обрывает, начиная двигаться вперед, ступая как-то особо аккуратно, эльфийским шагом по непокорно шуршащему ковру листвы:       — Не нужно об этом. Потом обсудим. Хватит, пошли.       И мы идем. Комично, неуклюже пригибаясь, спешно крадемся. Когда пытаешься идти тише, каждый шаг по звучанию, как назло, — весом и отчетлив. Впрочем, раньше и поводы для тренировки навыка скрытности были куда как более тривиальны и менее опасны, например — в разгар ночи пойти опорожнить мочевой пузырь, не наступив при этом на подлую скрипучую половицу, не разбудив злую спросонья как собака матушку, ругающуюся похлеще пресловутого сапожника в такие моменты.       Таким манером, под пристальным взглядом галок, мы огибаем вышеупомянутое кирпичное двухэтажное здание с кирпичной же трубой, всем своим видом у меня ассоциирующееся с такими словами как «мануфактура» и, почему-то, «революция».       Здесь все оказалось не так заброшено и безлюдно, как казалось. Зато пространства выглядят куда как более масштабными. Из-за угла открывается вид на впечатляющих размеров ангары с дугообразными крышами; мне в голову почему-то приходит мысль измерить их в ракетах «Тополь-М». По всему выходит, что влезло бы там их не менее чертовой дюжины в каждом, с мобильными пусковыми установками включительно. Сомневаюсь, правда, что межконтинентальные баллистические когда-либо здесь изготавливали. Так или иначе, но эти махины капитально загораживают нам путь по прямой, справа примыкая аппендиксом пристройки к забору, слева теряясь вдали, а по пути к ним вдобавок дежурят зомбаки. На самом деле, разумеется, именно их, не местную архитектуру, не прелести природы, подмечаешь в первую очередь и, чем больше на них глядишь, тем ближе очередная паническая атака. А мне это абсолютно не надо, оттого сам для себя пытаюсь свести в шутку. Незначительное уточнение, показно-наплевательское отношение, как к незваным гостям низкого социального статуса.       Выбор у нас невелик, так что, после непродолжительного обсуждения, состоящего в основном из невербалики, междометий и предлогов, решено попытаться пройти цеха насквозь, ведь не может в них не быть выходов с обеих сторон. Так мы сократим свой путь раз в пять. Отчего же нам в голову не приходит, что это, вообще-то говоря, очень, очень плохой план, ведь таким образом мы самостоятельно загоняем себя в замкнутое пространство, в ловушку, в неизвестность?       Мы прячемся то за мощными вековыми деревьями, то за машинами; одни из них — брошеные старожилы, у них спущены колеса и прикреплены карточки техосмотра на старый лад, другие же явно еще на этой неделе были на ходу. Когда остается сотня метров до входа, прятаться уже больше негде, и мы вновь бежим, так и не разобравшись сходу, нужно ли при этом пригибаться и скукоживаться, или это не поможет. Конечно, не помогает, и зомби, явно бывшие при жизни гастарбайтерами, с омерзительным уханьем держат курс на нас. Проскочив в пятиметровый открытый проход, мы оказываемся в поражающем воображение своими размерами помещении. Я уже бывал в таких местах, но все равно человеческий разум, привыкший к берлогам с убогими потолками в два-пятьдесят, это каждый раз ошеломляет размахом. Освещение тут присутствует только за счет проема за нашей спиной и единственного гигантского многостворчатого окна с выбитыми стеклами у потолка. Находятся эти два проема диагонально друг напротив друга, так что видимой оказывается лишь центральная зона с порхающей над настилом пылью, а слева и справа клубится мрак.       С другого конца и правда есть ворота. Но нам через них не выйти, никак. Закрыты, на засов, на амбарный замок. Пожилые и ржавые, их перекособочило и явно заклинило бы, попытайся кто отпереть. Но, словно бы этого мало, точно перед ними еще одна группа упырей, моментально нас замечающая.       Мы снова попали в капкан. Снова — по своей дурости.       Мое полубредовое оцепенение помогает ставить заглушку на эмоции. Так что я — анализирую. Вновь созерцаю. До того момента, как эта группа, а также те ребята, что у нас за спиной, доберутся до вожделенных, наших, мозгов — времени предостаточно, чтобы успеть подумать о жизни, да и я устал тупо паниковать.       И, в конце концов, как уже сегодня убедился не раз, пространство вокруг — оно многомерно. Оглядываюсь во тьму слева. Она в самом деле оказывается объемной, многоуровневой, местами — крытой брезентом. Поэтому моментально командую Жене, уже было выхватившему пистолет.       — Вверх!       Что ни говори, а реакция у него всегда отменная. Он послушно залезает на подножку объемистой конструкции первым, тут же поднимая меня следом, а затем мы принимаемся карабкаться, выше и выше, благо — есть куда. Глупые зомби, они добредают до того места, где еще недавно были мы и не находят ничего лучше, чем просто пытаться дотянуться до нас руками. Вот и что же в них так пугает нас, если они такие тупые…       Мы же будто идем по стенам лабиринта. Вправо, влево, выше-ниже, прыжок. Внизу, в узеньких тропках, оставленных между нагромождениями рухляди, пройти свой путь пытаются здоровые, раскормленные крысы. Классическая головоломка на детской странице еженедельной программы передач: из пункта А вышла выхолощенная белая улыбающаяся крыска. Давайте поможем ей найти сыр! Вот этим — да раз плюнуть, и пункт Б им не сдался с каким-то неведомым сыром; нет у них конечной цели, они и так сожрут что хочешь и кого хочешь. Жутко неприятно бы было на них сейчас сверзиться. Так что конечный пункт Б — сыр — ищем только мы. Боюсь, правда, что к нашему приходу он превратится в тыкву. Покрытую плесневой корочкой и плохо пахнущую, как и наше положение. И в мышеловке, обязательно в мышеловке; а еще я боюсь наступить на какой-нибудь пусковой рычаг потенциальной ракеты, ведь видно все еще мало что, но достаточно, чтобы не тратить вхолостую заряд фонаря.       Прогулка по хитро пересеченной местности до стены ангара по моим ощущениям занимает около десяти минут. Добравшись до нее, мы начинаем озираться по сторонам. Наверху, далеко-далеко, под самым куполом поблескивает перилами решетчатый балкон. Нужда и логика заставляют выискивать взглядом в потемках абстрактную лестницу.       Сейчас, оказавшись вновь в темноте и еще не успев привыкнуть к ней, я начинаю чувствовать себя значительно хуже, поскольку непроизвольно обращаюсь к ощущениям тела. Оно всей своей липкой испариной и подкашивающей слабостью просто кричит о том, как его ломает. Полностью. На меня накатывает чувство, будто тьма вокруг только сгущается, а твердая поверхность мало-помалу стремится уйти из-под ног. Я пытаюсь заглушить отчаянные крики организма разговором, шепотом рассказывая о своих воспоминаниях, связанных с этим местом:       — Мне в детстве снились кошмары про эти ангары. Словно бы у них есть злые глаза. Они за мной наблюдают и никуда от них не деться, но я отчаянно пытаюсь, потому что знаю, что если они меня увидят — я умру. Я прятался по самым темным углам. Мне снилось это раз за разом, и даже когда я осознавал, что это сон — не мог проснуться.       Женя не поддерживает меня, вместо этого пихает в бок и яростно шепчет в ответ:       — Вполне возможно, что у них есть не только глаза, но и уши. Так что лучше помолчи.       Я удивлен и не понимаю, о каких ушах он говорит. Впрочем, шанс получить ответ мне может еще предоставиться. Только вот не уверен, что хочу.       Так или иначе, вскоре мы отыскиваем металлическую лестницу. Когда я двигаюсь — все не так плохо; наверху оказывается уйма закрепленных нерабочих прожекторов и проводов, какие-то наваленные коробки, наглухо закрытая дверь, а также темная бойница, очень кстати ведущая в соседний однотипный цех. Какое счастье, что мы оба субтильны, ведь будь кто-то из нас толстым, да и просто накачанным, широкоплечим — пришлось бы либо бросать его на произвол судьбы, либо искать иной путь из безвыходной ситуации.       Мы с трудом, но все-таки успешно, оба пролезаем в окошко, оказываясь в будто отзеркаленном помещении. Те же прожектора, тот же балкон. Кое-что, на наше везение, по-иному. К примеру, непредусмотренный источник освещения — пробитая прямо над перилами балкона крыша, которую так удачно не успели или поленились залатать. До краев пробоины не дотянуться просто так. Но я же молодец хоть иногда, у меня же есть веревка. А из дыры сиротливо проглядывает невесть как, но явно давно проросший коренастый тополек, низенький, но кряжистый и достаточно толстый. Я на удивление ловко перекидываю через него канат, с силой резко дергаю и тяну несколько раз. Вниз сыплются гравийные камушки и какая-то труха, но дерево твердо держится. Умелый оно выживанец, в таких-то условиях… Теперь дело за малым, лишь бы крыша не обвалилась. Женя видит, к чему идет дело, и ему это явно не импонирует:       — Опять…       — Да, и на этот раз ты первый, а я подстрахую.       — Тогда самое время сказать, что я — не умею. Держаться и раскачиваться могу, съезжать вниз, как ты видел, тоже, а вот лазать…       — Ладно же. Ты, должно быть, просто никогда не пробовал так, чтобы всерьез. Смотри и учись.       С этими словами я наглядно демонстрирую, как это делается. Получается не слишком быстро, поскольку подтягиваться приходится фактически на одной руке, второй только придерживаясь и оставляя кровавые отпечатки. До сих пор не остановилась, значит; я не утратил своей фобии высоты, но необходимость кого-то обучать меня подбадривает, а непроглядная тьма подо мной не дает оценить реальные масштабы проблемы — вроде как я этого не вижу, а значит, этого не существует. Так что вскоре оказываюсь на крыше. Она, покрытая каким-то будто мягким черным материалом, опасно прогибается, но я предпочитаю не пугать этим Женю, а только подбадриваю его, готовясь подать здоровую руку. То ли он на редкость способный ученик, то ли сильно лукавил, но довольно быстро справляется с поставленной перед ним задачей, встает рядом. Отходим от края, начинающего все более опасно крениться и потрескивать. Поспешно забираю веревку.       Мы — великие покорители, цари горы, гордо вздымаемся над миром. Под нами простирается захватывающий пейзаж. Ни одна крона деревьев не достает до сюда, за исключением тех, избравших путь героев, что осмелились прорасти прямо здесь, подобно нашему спасительному топольку, на безблагодатной искусственной земле.       Взгляд с высоты — это всегда красиво и завораживающе. Недаром же люди так завидуют всем пернатым и крылатым, должно быть, еще испокон веков. Конечно, не только из-за красоты, но и из-за ни с чем не сравнимого чувства полета, которое можно испытать только во сне, по крайней мере из тех способов, что я знаю.       Откуда-то слабенько, но навязчиво тянет гарью.       Что куда важнее, с этих высот мы можем составить план дальнейшего продвижения. Ведь здесь становятся очевидны особенности местности; уже всего за парой неприветливых невыразительных зданий, правда, примерно такого же масштаба, как и наш ангар, виднеется жалкая речушка наподобие той, в которой вчера (вчера!) оказалась моя нога. Ну ладно, может и побольше, и пошире, но все равно не должна стать проблемой. Тем более что вот через нее ржавая труба перекинута как раз по пути. Да и забор после этого — рукой подать — через бывшее пожарное депо, пять рядков коммунальных гаражей и какие-то неразборчивые низенькие здания. Конечно же, там и КПП, и несколько сторожевых башенок. А еще — старая добрая «незабудка», куда без нее. Но в одном месте удачно выросла рощица. С нее-то и будем прыгать. Происходящего дальше не видать, местность густо покрыта полуголыми деревьями, но я рассчитываю, что именно там — кладбище. Кратко, рубленными движениями обрисовываю Жеке маршрут. Он молчит, он согласен.       Пока же наш путь лежит по крышам, ломким, как лед зимой на Неве. То есть вроде бы не очень-то, но нет-нет, да и провалится кто. Поначалу — по ангарным, черным, потом — по жестяно-деревянной покатой крыше пристройки складского типа в три этажа, на которую удачно оказалась выведена пожарная лесенка.       Все идет на редкость гладко. Начинаю было нами гордиться и надеяться, что моя порубленная в фарш рука и утренняя адреналиновая встреча с зомби окажутся самыми большими фиаско.       Как же.       Мы непозволительно расслабились. Это в апокалиптическом мире запросто может кончиться плачевно. Ведь жестяной настил шумит ужасно.       А уши есть не только у стен из поговорки. Они также имеются и у наших недоброжелателей.       Но кто же мог ожидать, что врагами будут не только мертвецы? Что ими окажутся еще и живые, полнокровные, свои.       Люди.       Когда пуля пролетает прямо за моей спиной, загривком я чувствую колебание воздуха и резкий животный страх. Я не сразу соображаю, что произошло, начинаю в недоумении оборачиваться назад. Но мое движение тут же пресекает Женя, толкает меня. Я падаю вперед вместе с ним, едва успевая выставить руки перед собой, но вполне удачно. Ему везет меньше. Слышу Женин вскрик боли. Острое колено попадает в ненакрытую металлом часть, пробивает ветхую обшивку крыши, увязая в ней. Патологическая у нас с ним страсть — себя калечить. Больно, должно быть, там наверняка останется в лучшем случае гигантский синяк с кровоподтеком, зато второй, более точно выпущенный снаряд, не достигает цели, улетает ни с чем. Снова — на волосок от гибели, близко-близко.       Медлить некогда; это понимаю как я, так и Женя, резко вырывающий с новым стоном ногу из ловушки. Мы и не думаем подниматься, а только по-пластунски перекатываемся в противоположную от источника пальбы сторону. Достигнув края, спешно и без раздумий, как на автомате съезжаем по водосточной трубе до навеса над первым этажом. Никогда бы не пересилил себя в иной ситуации, но теперь уже поздно бояться таких вещей.       Новых выстрелов не следует, вместо этого доносится неразборчивая истеричная ругань и ссора. Прислушиваясь, выхватываю фразы вроде:       — Там был кто-то, клянусь, был! А если бы он нас — того! Первее?       — Завали ебало, обмудок!       — Что мы теперь будем делать без патронов, а, а?       Медленно подползаем к краю стены с пушками наизготовку, аккуратно выглядываем.       Нашими врагами оказываются испуганные до смерти парнишки. Их трое, они явно младше нас. Школьники в помятых зеленых пиджаках, совсем мальчишки, лет по четырнадцать, не больше. Самый мелкий, белобрысый, волочит окровавленную ногу, гориллоподобный темный мальчик с монголоидной внешностью растерянно крутит в руках пистолет, только на него и глядя, а третий, пухлый, в очках, продолжает извергать поток сквернословия, помахивая маленьким кухонным ножом в руке. Все трое уже будто бы забыли, что только что какой-то там враг опасно находился на выигрышной позиции, что вокруг ходят зомби, а сами они на враждебной, незнакомой территории. Занимаются бессмысленным переругиванием и всхлипами. Глупцы, что же вы творите… Если бы мы только хотели, то всех вас уже положили.       Как же вы здесь оказались, ребята? Тоже посчитали неприветливую территорию промзоны достаточно безопасной? А откуда успели достать оружие? Нам бы тоже не помешало…       Мы с Женей недвижимо и беззвучно наблюдаем за ними, не можем понять, что теперь, не знаем ни природы ранения мальчика, ни какой будет реакция на наше появление, если мы вздумаем объясниться с этими недотепами, тем более — им помочь.       Так и не успеваем принять решение. Дальнейшие события разворачиваются очень быстро.       Из-за угла дома на противоположной стороне выходит дед. Явно из спящих. И мы, и мальчишки замечаем его только когда он оказывается совсем близко к последним. Видимо, это местный сторож, так как носит ружье наперевес.       Казалось бы, естественная реакция на опасность — бежать, бежать со всех ног. Но их же ноги, похоже, накрепко приросли к асфальту. Пару секунд длится немая сцена. Затем дед тем самым знакомым отстраненным тоном произносит:       — Помогать — хорошо.       И тут начинается полный хаос.       С диким воплем на деда с ножом резко бросается толстый очкарик.       — Получи, сдохни, сдохни!       На каждый крик наносит ему колюще-режущую по горлу. Дед перестает гнать шарманку, хотя и явно пытается. А вот сопротивления не оказывает никакого. Исторгает булькающие звуки и, наконец, падает, некоторое время подергиваясь в предсмертных конвульсиях. Парнишка издает победный возглас и смеется.       А через короткий промежуток времени начинает биться ровно в тех же конвульсиях, роняя очки наземь. Приятели окружают его, придерживают, не давая упасть.       Это абсурдно. Не может быть…       Но я резко понимаю все.       Я принимаю решение. Это уже после осознаю, что поздно и неверное. Сейчас же — рвусь вперед, вскидываю ладонь с пистолетом, кажется, при этом начинаю протяжно орать: «Нееее…». Ни одно из этих действий закончить мне не дают. Женя крепко-накрепко сгребает меня в кольцо своей руки, другой зачем-то зажимая мне рот. Когда надо — он сильный, мне с ним не потягаться.       Я, как и мальчишки, не успеваю уловить момент, когда внешне абсолютно здоровый и целый парень превратился в него, вечно голодного, агрессивного мертвяка.       Однако это произошло.       А вот толстяк уже вцепился в горло белобрысому другу. Тот скулит от боли и непонимания, но как-то растерянно и не на полную мощность, далеко не сразу начинает сопротивляться. Зато бугай резко прозревает и начинает отходить в сторону, но тоже неуверенно, поглядывая — а вдруг его друзья просто прикалываются, и словно бы стесняясь, бочком. Уже было-таки собирается бежать, но его еще живой товарищ падает навзничь и орет, плача:       — Киря! Кирька! Спаси! Я не хочу умирать! Не хочу! Киряяя! Пожалуйста!       Это и затормаживает монгола. Напрасно. Ведь зомби уже отлепился от его приятеля и почти мгновенно оказывается рядом. Впивается в руку растерянного парня. Он в ужасе ее вырывает и принимается бежать под слезные мольбы умирающего друга.       Но я понимаю то, чего он еще не осознал. Что все уже предрешено.       Все кончено.       Конечно же, где сторож — там и тренированные собаки. Они, как им и полагается, накидываются на бегущую цель. Поваливают мощными лапами, вгрызаются здоровыми челюстями, разрывая плоть на мелкие клочки под нечеловеческие вопли. Меня снова мутит, сильно. Еще нескоро эти крики прекратятся и будут стоять у меня в ушах гораздо дольше, после. А вместо здорового трусливого школьника миру явится обглоданный ходячий труп с лоскутами, лохмотьями свисающим кожным покровом и наполовину выеденным лицом. Собаки отчего-то брезгуют такой противоестественной мертвечинкой, поскуливая, уносятся прочь.       Я называл адом свое добровольно-принудительное унизительное изнасилование, а после — наше трехминутное рандеву с мертвецами в коридоре? Думал, опускаться в своем ужасе больше некуда? Страшнее не придумаешь?       Как же. Есть куда. Придумаешь.       Сейчас осознал, взаимодействие с новым миром — это как погружение в марианскую впадину. Что же может оказаться ее ебаным днищем? Не знаю и не хочу знать…       Не хочу, не хочу, не хочу… Но меня никто не спрашивает.       Мы погружаемся все глубже. Согласуясь с законами физики — давление увеличивается, движения затрудняются, силы кончаются, дышать нечем. На меня снова надвигается чернота, и так ли уж важно в ней, где дно, а где небо.       Плохо, очень плохо…       Все еще зажимая мне рот, Женя старается говорить жестко и насмешливо, но его голос предательски дрожит:       — А вот и он, естественный отбор в действии.       Подстегиваемая ответной реакцией на слова, тьма слегка рассеивается, подвигаясь, разделяя место со злым отчаянием. Мне хочется двинуть Жене, со всей дури, но сил так мало. Заткнись, пожалуйста, заткнись… Кусаю его ладонь. Но он уже горячо и почему-то влажно шепчет мне на ухо, покачиваясь взад-вперед:       — Послушай! Послушай, успокойся… Мы ничего бы не смогли сделать, ничего, просто не успели бы, ты слышишь? Тшш, успокойся, слышишь, спокойно. Нам надо дальше, идти дальше. Идти. Ничего. Идти.       Так он повторяет, постепенно затихая, покачивая меня как ребенка. Говорит это не только мне. Еще и себе. Даже скорее именно себе. Я все это понимаю, как и то, что мы не можем поддаться истерике. А ведь внутренне близки к тому. Даже не уверен, что оба еще не плачем, но не желаю видеть на этом вечно самоуверенном лице слез, потому не позволяю себе обернуться и проверить.       Надо напомнить телу, как правильно дышать, оно, глупое, забыло, сбивается, не попадает. Глубокий вдох, глубокий выдох… Да, так, правильно. Колюче в груди; сопротивляется, зараза. Щекочет пером горло. Пытается разрезать мне легкое. Закашливаюсь.       Против воли, против желания, снова — по указке инстинкта.       Я дышу.