И что такое плохо

      Мое утро встречает меня темнотой, холодным воздухом, мокрым спальником и истовой потребностью справить нужду. Разлеплять глаза не слишком-то хочется, остаточная теплая сонливость с радостью бы снова утащила меня в мир грез, но требовательный организм всегда побеждает. Вот и что он мне раз за разом пытается доказать? Никакой эфемерности, да-да. И так знаю, что я тут у нас не высокодуховная материя, заключенная в бренную оболочку; только синтез и договорные условия. Некоторое время барахтаюсь в предусмотрительно хорошенько закрытом спальнике, сначала в надежде, что таки удастся заснуть, а потом, смирившись — выползать, исполнять ультимативные требования тела. Ему, кстати, в чем-то определенно лучше, но в чем-то хуже. По крайней мере с высокой температурой покончено, она вновь где-то в пределах тридцати восьми. Зато к общей ломоте и слабости прибавились хором ноющие натруженные мышцы. Ну и рука; я ведь так и не видел, что там с ней, а ее постоянно жжет.       Но могло быть и гораздо хуже. Например, я мог бы быть уже давно и глубоко мертв.       Спешно обуваюсь, спрыгиваю на берег нашего временного пристанища, делаю свое дело и оглядываюсь в процессе. Что же ты так, кум, разбудил меня ни свет, ни заря, эх.       Точнее, наверное, уже все-таки заря, но еще пока неявная. На грязно-синем, граничащим с черным, небосклоне близ горизонта прорезается полоса холодного голубого, градиентом плавно переходящего в неяркий желтый. Похоже, будет ясный день, супротив вчерашнему.       Удивительно тихо, и фонари нигде не горят. Я как в походе, вылез ночью из палатки. Нет, это все только иллюзия. Нестерпимо захотелось в лес. Но скоро холода. И хотя у меня есть зачаточные навыки выживания в дикой природе, но я никогда не интересовался этим в контексте экстремальных условий. Так что и там у нас шансов будет мало, а обоснования — еще меньше.       Женя еще спит, расположившись, кстати, именно так, как я предложил; ну или по крайней мере не хочет обнаруживать свое бодрствование. Интересно, вскоре ли после меня он улегся? Впрочем, побыв юным натуралистом и проведя несложный анализ, можно сделать вывод, что какое-то время этот не самый обычный представитель вида хомо сапиенс провел бодрствуя, за своим любимым и привычным занятием — выкуривая одну за другой. О том сообщают пять или шесть бычков на песке прямо у лодки. И в обычных условиях не слишком полезно, но сейчас, с калеченой ногой и ослабленным организмом так и вовсе; говорят, это замедляет регенерацию.       А вот раздражающее и злящее чувство голода его должно преследовать почище, чем меня. Все-таки он еще и греб. Сомневаюсь, что для него подобное занятие в принципе в порядке вещей, да и на завсегдатая этих всяких фитнес-клубов и качалок он не слишком похож. Вот спа-салонов — ближе к правде. Правда, тогда странно, что он вообще умеет грести. Наверное, за это тоже стоит вынести благодарность его отцу, которого он так по неким личным, уж не знаю, объективным ли, причинам невзлюбил. Все-таки интересно, надо будет потом это как-то деликатно выяснить. Да и вообще поговорить. Нормально так, по-человечески, по душам, не как обыкновенно у нас выходит… Так или иначе, а жрать и правда хочется жутко. Значит, надо бы и мне тоже наконец что-то полезное сделать.       Выбираюсь из камышовых зарослей изучать наш земельный надел. Удивительно, но пространства здесь не такие уж скромные, как мне всегда казалось с высоты моста. На островке уместился бы приличный многоэтажный дом. Не так уж плохо; если не жить, то хоть перекантоваться можно. Похоже, так думал не один я; чуть глубже меж редколесья обнаруживается прибитая к осинке шуточная табличка с именами «хозяев», застолбивших территорию, полиэтиленовые, пластиковые и стеклянные следы присутствия людей, а также кострище с покиданными вокруг полешками и даже искореженным ржавым мангалом. Все это — явно давно оставленное, но тем не менее…       Костер. Вот чего сейчас мне так не хватает из всего этого лесного-походного, что пришло и домыслилось. Тем более в этот темный и зябкий час, когда все так плохо. Костер — это почти очаг. А очаг — это дом. Маленькая, шаткая времянка, уютный и теплый оплот для уставших. Пока огонь горит. Развеивает тьму, дарит надежду и объединяет людей с какого-то там мохнатого века до нашей эры, у нас в подкорке так и запечатлелось. Проверяю остатки старых дров на пригодность. Они, конечно, сыроваты, но не слишком, ведь до дождя вчера, к нашему счастью, так и не дошло. Ладно, по крайней мере с этим можно работать. Наламываю веток с ближайшего иссохшегося мертвого дерева, затем проделываю то же самое с камышом, скручивая его в упругие кольца. Сухостой вообще здорово горит, а пожара мне совсем не хочется, так что я оценивающим взглядом прикидываю расстояние от чужого, а теперь уже нашего, кострища до зарослей, но даже такого параноика как я оно удовлетворяет.       Возвращаюсь к лодке за спичками, топором, а еще за небольшим котелком, чуть помятым после вчерашнего падения на спину. Долго думаю, что из еды взять; хотел приберечь тушенку на черный день, но не могу, слишком уж велико искушение и выработанный годами туризма стереотип. Оправдываю себя тем, что нам сейчас просто необходим белок, наращивать мышечную массу, присутствующую на данный момент лишь в чисто символических объемах, пусть и рельефно обозначенную у обоих за счет худобы.       Воспоминания о Жениных рельефах заставляют меня покраснеть и возмутиться своим мыслям — почему я вообще об этом думаю?! Отвлекшись, выпускаю банку из рук. Она громко оглашает окрестности звяканьем о котелок, а затем глухо падает в песок, слегка зарываясь. Я спешно ее подбираю, виновато озираясь на Женю. Он только что-то недовольно бормочет, но не просыпается. Облегченно вздыхаю, спешно достаю рис, специи и воду. Последнюю, конечно, жаль тратить, но боюсь, если брать оную из Невы, то нам ни фильтрация, ни кипячение не помогут, отравимся неизбежно, хорошо если не насмерть.       Пока я копаюсь, лазурная полоса утра успевает подняться над линией домов вдали. Некоторое время звучно провозившись с наколкой дров, развожу наконец костер и берусь готовить. Надеюсь, зомби не захотят заглянуть на огонек; ведь не захотят же, нет? Впрочем, мое занятие увлекает меня настолько, что я и о мертвяках думать забыл, принялся напевать себе что-то под нос, и даже не сразу обратил внимание на звуки шуршащего камыша позади себя. Внутри похолодело. Кидаюсь проверять.       Как того и следовало ожидать, это просто Женя проснулся, не обнаружил меня и решил, исходя из худшего, отправиться на поисково-спасательные работы. Злой он сейчас, впрочем, не менее, чем зомби, которого я опасался увидеть, и явно жаждет пристрелить, даже когда опознает во мне своего верного дурного спутника, целого и невредимого. Спасибо его выдержке, сдерживается. Впрочем, испепелять меня взглядом я ему запретить никак не могу. Равно как и ругаться. А он, шепотом посквернословив, явно уже готовится излить на меня весь свой поток негодования. Раздувая ноздри, начинает:       — Ты где, придурок, шляешься?!       Он, как и всегда, несправедлив ко мне. Подумываю начать орать в ответ…       Но его тоже можно понять. Вот если бы сам так проснулся, в темноте, один во враждебном мире… Что бы я спросонья, голодный, измученный и больной подумал? Ничего хорошего уж точно. Особенно учитывая то, какой я жуткий пессимист. Вот и он, похоже, тоже.       А больно ему явно. Помутившись от злости рассудком, он наступает на больную ногу и тут же замолкает, зажмуривает глаза, только что не плачет. Это событие вносит дополнительный решающий фактор, создавая перевес в сторону ведения мирных диалогов, так что вместо того, чтобы вступать с ним в перепалку, я в одно движение оказываюсь рядом. Он еще не успевает понять, что к чему, а я уже закидываю его руку к себе на плечо. Я со своими метр шестьдесят шесть как раз глазами где-то на уровне его подмышки, так что под костыль сгожусь. В данной ситуации это даже благо, что разница в росте у нас не в обратную сторону. Но, в любом случае, проблему с его ногой и опорой для ходьбы надо как-то решать. Займусь этим позже — кто, если не я? Аккуратно, но настойчиво начинаю двигаться, наигранно наивно тараторя:       — Жень! Ну ты чего? Не переживай, все хорошо. Ну вот куда я от тебя денусь? Уж тем более с этого крошечного острова. Это же как с подводной лодки почти. А кругом вода, сам подумай… Что могло случиться? Да даже и не в этом дело. Ой, прости, может ты еще спать хотел, а я тебя тащу…       — А я и не переживал, — невпопад отвечает мне он, рассеянно принимая мою помощь и невольно увязываясь за мной.       Я только внутренне веселюсь, постепенно научаясь вычленять его реальные эмоциональные реакции от противоречащих им слов. Не переживал он, как же. Это так по-детски, будто проявить свое отношение к другому человеку страшно и постыдно, а потому остается только скрывать и делать вид. Вот и кто из нас больший ребенок?       Скорость передвижения у нас, конечно, непозволительно низкая, и я вновь начинаю мрачно думать о нереализуемости наших суперских планов. Тем не менее, до костра мы доходим прежде, чем показывается солнце, а потому на фоне темноты для Жени тот смотрится достаточно эффектно. Он удивленно вскидывает голову и ничего не говорит, но ему, похоже, приятно видеть мягкие успокаивающие языки пламени и слышать легкое потрескивание полешек. Он даже забывает злиться, а я помогаю ему опуститься на поваленный ствол неподалеку от огня. Женя тут же протягивает свои ладони к теплу, принимаясь то ли с живым интересом, то ли с глубокой задумчивостью разглядывать вспыхивающие искорки, покидающие подчиненную мощную стихию. Сам тут же принимаюсь помешивать оставленную на произвол судьбы пищу, которая, к счастью, не успела пригореть. Удовлетворившись уютной, почти идилличной картиной в кои-то веки умиротворенного спутника и дразнящими запахами, я совершаю еще один поход до лодки, за посудой и термосом с давно уже остывшим чаем. Греть надо как-то.       Однако по пути мне внезапно приглядывается один из торчащих в размытом берегу корней, довольно длинный и прямой, с узловатым изогнутым концом — будто сам своей формой напрашивается. С трудом, матом и топором, но мне удается его выкорчевать. Бесцеремонно вытираю руки об одежду; теперь уж не до манер. Когда я возвращаюсь к огню, картина все еще остается неизменной, а Женя даже не удостаивает меня взглядом. Ну и ладно, я не претендую, подумаешь… Разлив холодный чай по металлическим кружкам и приставив их к костру, я принимаюсь ожесточенно обстругивать ножом свою находку, придавая ей божеский вид и чуть не упуская момент готовности пищи. В итоге же протягиваю ему все разом, опережая его вопросы:       — Принимай дары; волхвом будешь.       — Ты опять все перепутал, умник. В Библии было наоборот.       Видимо, привилегия задавать очевидные тупые вопросы в нашей компании оставлена за мной, потому как Женя никак не комментирует то, что я ему протягиваю. И миску с едой, и чай он разом отставляет в сторону. Медленно поднимается, не прося и не дожидаясь помощи. Опускает уголки губ вниз то ли в презрительной гримасе, то ли в каком-то порыве сложных многоступенчатых чувств. И берет у меня из рук бывший корень, который я не решаюсь именовать, пока он не опробует… А он начинает идти, прогуливаться вокруг, опираясь на него, и поначалу это неуклюже, но постепенно он приноравливается. Начинает выходить быстрее, чем со мной под боком. Я с удовлетворением подмечаю, что даже с длиной почти угадал. Да, у меня определенно вышла не самая худшая трость на свете. Расщепится на конце скоро, если не устроить ей набалдашник. Но я все равно доволен собой, своей находчивостью в первую очередь. Впрочем, эта радость быстро тускнеет, поскольку мои труды так и не удостаиваются ни единого комментария. Женя так же молча садится и принимается за еду. Я сдаюсь и шутливо пытаюсь допытаться до его отношения к происходящему:       — Что, не нравится? Ну хочешь я тебе там узоры повырезаю? Имя высеку вязью. Оберег нарисую, или морду чью устрашающую. Только скажи.       — Да нет, все и так вполне неплохо.       Не удерживаюсь от грустного вздоха; наверное, в его исполнении это что-то вроде похвалы, да? Не знаю. Не то, чтобы правда что-то стоящее и важное я свершил, но все равно обижаюсь, хотя и понимаю, что глупость и не стоит того. Вот теперь моя очередь вести себя по-детски, дуться там. Он, меж тем, говорит мне как ни в чем не бывало, но совсем не то, чего я жду:       — Ты бы ел, пока не остыло, вместо вздохов. Зря старался, что ли?       — Ну, видать, да.       Теперь уже тяжело вздыхает он, и снова повисает молчание. Первое время я пытаюсь отчасти показно копаться в еде, к ней не притрагиваясь, но почти сразу не выдерживаю и сметаю все, не обделяя себя добавкой. Поев и немного посидев с кружкой в руках, глядя на пламя, я начинаю чувствовать себя уже не самым обиженным и несчастным на свете. Да и вообще недоумеваю, откуда это во мне взялось. Наверное, от голода. Это все он, делает людей эмоциональнее и злее. На этот раз уже я подвисаю, бездумно пялясь на горячий красный цветок, а потому запоздало обращаю внимание, что Женя берется прихрамывать в мою сторону, затем присаживается почти вплотную, задевая своим плечом мое, и слегка хмуро, но вполне искренне произносит:       — Спасибо.       Вот так просто, так коротко. Но это, оказывается, все, что мне нужно, чтобы расцвести снова. Я улыбаюсь и киваю ему, так же просто отвечая:       — На здоровье.       И, кстати, по поводу расцвести. Холодная бирюза уже вовсю занимает небо, стремительно выхватывая мир из черно-белого дрожащего состояния, расписывая его в цвета, чистые, холодные, ясные, желто-синие. Как акварельная архитектурная графика; словно бы природа и строения являются доминантой в мире, ради них все и было задумано. А вот для людей в такой чертежной акварели места нет; разве что как стаффаж, тенью, чтобы лучше обозначить величие форм над безличием масс. Пока не все охвачено и систематизировано; лениво, но упорно еще незримое солнце отбрасывает назад свою извечную противницу ночь, прямо на колья крон деревьев.       Я не хочу, чтобы утро наступало. Меня вновь охватывает предательская слабость, как бы издеваясь над чрезмерной активностью, подыгрывая недружелюбным голубому и лимонному, напоминая, что может быть тебе, Елисеюшка, и лучше, да не очень-то. Костер загасает, и уже вроде как нет резона разводить его вновь. Становится нестерпимо холодно. Как же мне хочется, чтобы эта ночь еще продолжалась, вот такая, иллюзорно спокойная и непринужденная. Я боюсь внешней структурированной ясности, потому что это не то, что свойственно живым природным организмам, значит и с жизнью не слишком ассоциируется. А вот с вирусами — вполне. Оттого они, вирусы, и неживые. Идея продлить ночь охватывает меня почти маниакально, равно как и заведомый страх событий наступающего дня. Свои иррациональные переживания я выражаю в абсолютно бытовом, ни о чем не говорящем предложении:       — Может, пойдем еще немного полежим?       Не дожидаясь ответа, на нервах срываюсь с места, судорожно мечусь, собираю вещи. Немного отпускает меня только когда Женя тоже поднимается, уже уверенно держась за свою импровизированную трость, и выжидательно смотрит. Это наталкивает еще на одну мысль. Берусь выкручивать у изуродованного мангала ржавые ножки. Этот четвероногий мутант не намерен отдавать мне их без боя, так что приходится повозиться. Женя, разумеется, комментирует. Его здорово раздражает моя кажущаяся иррациональность и непоследовательность, мол, никогда не знаешь, что этот чудак на букву м еще отчебучит. Ну да, если бы я не знал, как и о чем мыслю, то тоже бы себя опасался…       — Да ради всего святого! Что же такое-то?! Твоя простуда добралась до мозга и ты видишь вместо ржавых ножек бесценные сокровища? — на некоторое время замолкает, а потом выдает уже не так экспрессивно. — Делай что хочешь, только не вздумай этим тоже порезаться!       Я только упорнее берусь за свою деятельность, вскорости справляюсь и спешно возвращаюсь к изначальному плану, под кодовым названием «в погоне за ночью». В его достижении проявляю завидное упорство, так что Жене не остается ничего лучше, чем следовать за мной. Забираемся в нашу спасательную лодку, при этом я настойчиво вынуждаю своего товарища принять руку помощи. А потом расстегиваю спальник и кутаюсь в него, как днем ранее в плед. Еще одни странные воспоминания, отдающие стыдливым румянцем позора. Бесформенной кучей приваливаюсь к борту лодки, опираясь о ее кромку рукой и устраивая лицо на изгибе локтя так, чтобы создать иллюзию темноты. Совсем ненадолго, ведь и сам не люблю обман, особенно если заведомо знаю о нем; а ночь не вернуть, всему свое время. Но все равно приятно. Когда снова поднимаю голову, перед глазами пляшут черные круги — следствие давления на глазные яблоки. А еще перед ними же оказывается Женин резкий профиль; с этого ракурса я его еще не разглядывал. Он запрокинул голову и, кто бы мог подумать, в очередной раз курит. Делает это так по-хулигански вызывающе, так отточено изящно, что я даже высказать свое мнение по поводу его никотиновой зависимости забываю. Думаю только о том, как же жаль, что нет бумаги и карандаша, такой колоритный кадр пропадает. Шиле по нему плачет, вот что. Эгон который. По длинным узловатым пальцам так точно.       Наверняка поди, как он отшутился банальностью про мое имя, так и про его руки все, подметившие их анатомические свойства, отзывались фразами вроде «из тебя бы получился отличный пианист». Будто если у человека пальцы короткие и толстые, он обречен быть исключительно слесарем или пьяницей, а музыка — только для драматичных ломких юношей. А Женя меж тем, даже ни единожды не бросив на меня косого взгляда чтобы удостовериться, самоуверенно произносит:       — Хватит пожирать меня глазами. Вдруг я неправильно это восприму, а тебе опять не понравится.       — А ты уже…       Нет и нет, никакого пикантного клубничного подтекста. Это все из Голливуда ли, от обывателей ли, а то и вовсе от лукавого; опошлили, позавидовали. А на деле все не так. Сексуальный интерес к изображаемому объекту, как правило, отсутствует. Грубое сравнение, но и обнаженная прелестная девушка для художника в процессе творения — не более чем горшок. Впрочем, никто не отменяет ситуаций с изначальной влюбленностью в модель и сексом после рисования, но только не во время процесса. Потому что во время него в голове попросту что-то перещелкивается. Профессиональная деформация — она такая, позволяет увидеть красоту и глубоко ей вдохновиться, но при этом тут же низводит ее в ранг рабочего момента, предметности. Поэтому меня всегда удивляли возмущенно-восхищенные вопросы от людей, к рисованию натуры никоим образом не причастных, вроде: «И что же они у вас там, голые все?! Так и рисуете?! И как, ну, это-то было? А оргии?»; ну не дикие ли люди? Равно как и ревность моей бывшей девушки; с ней вообще доходило до того, что она рвала мои особо удачные работы под аккомпанемент обвинительных истеричных воплей. Я даже за измены ее как-то более-менее простил, но не за свою лучшую живописную работу, порезанную так тщательно, что ни один реставратор бы не справился, даже тот, что имел дело с Рембрандтовской «Данаей». Кажется, все это происходило, как и прежде, под постулатом: «Все они убогие насекомые и не лечатся, одна я стою тут голая, жду тебя красивая, люби-пиши лишь меня одну, а еще зарабатывай деньги, но при этом проводи со мной все время, иначе я тебя брошу, ведь таких как ты много, а я такая шикарная — единственная». Ох, Катенька, надо же было мне так досадить, так попить моей крови, что даже сейчас я за тебя, коли уж быть откровенным, переживаю меньше, чем за любого дальнего знакомого. Я очень многое от нее терпел, в смысле отношений с людьми я вообще на редкость терпимый, при всей своей эмоциональности. Пускай такое называют слабостью, лицемерием или прогибом — мне все равно. Для меня это принципиально — быть в хороших отношениях, искать компромиссы, уважать и понимать. Это — норма, а не какая-то абстрактная гордость, соседствующая с вечным одиночеством. Однако даже у меня есть свой предел. В случае с Катей каплей, переполнившей чашу, стало то самое полотно с лежащей обнаженной, которым мне плюс ко всему через неделю надо было отчитываться на учебе; хотя, по сути, это только повод, а не причина. Все Женины подколки в мой адрес и рядом не валялись с этим пределом. Кстати, вот теперь уже и он «пялится» на меня в ответ, иронично-выжидательно приподняв бровь, будто на что-то спровоцировать пытается. На что? Решаю ему пояснить, о чем размышлял:       — Надо будет как-нибудь потом тебя обязательно нарисовать. Когда все это закончится…       — О-о-о, вот как дело обернулось. Такого мне еще никто не предлагал. Да пожалуйста. Только никакого академизма. Все эти Энгры и Бугро со своими картинами как для подарочных коробок конфет с пьяной вишней и коньяком — одна сплошная тошнота. Не хочу быть к этому причастным.       — Эк ты салонную живопись опустил. А что по-твоему не тошнота тогда?       — Много что. Искусство должно показывать правду и некрасивое в том числе. А не вылизанную слащавую благость, на которую смотришь и начинаешь мочиться розовой водой.       — Искусство… Должно… Кому оно что должно? И что же тогда, передвижники, значит? Или суровый советский реализм?       — Ну зачем же так грубо трактовать.       — А мне вот практически все нравится, если оно уместно и хорошо.       — Я не сомневался. Удобно жить без позиции, да?       — А с чего ты взял, что это — не позиция? Или по-твоему позиция — это исключительно когда кто-то встает в позу? Глупо же. Я бы мог многое сказать на эту тему. Ты, наверное, мог бы многое мне ответить. Только это тоже — не сейчас. Без толку.       С трудом удерживаюсь от фразы вроде: «Скорее уже никогда». Начали за здравие, закончили как обычно. А ведь какая безобидная тема. Сидим теперь оба, насуплено молчим. Нахохлились как две драные вороны в зимний ветреный день. Хотя нет, я, скорее, грач, а он — сорока. Я представляю, как бы выглядели наши приключения, если бы мы были птицами. Лечу, значит, такой, с маленьким рюкзачком и топориком на перевязи, спасаюсь от бешено курлыкающих голубей, рядом сорока трещит. С сигаретой в клюве. Фыркаю. Ну или вот как кто-то из рожденных ползать. Кем бы мы были? Наверное, какими-то зверями. Я, поди, тем самым песиком, которым полюбовно меня Женя окрестил. Нет, мне, конечно, даже приятно представлять себя кем-то вроде черного лабрадора. Но маленькая собачка век щенок. А сам Женя тогда… Белая фретка, вот кто! Злобно похрюкивающий хорь, вытянутый, постоянно огрызающийся. Тут уж не выдерживаю и вовсе заливаюсь смехом.       — Шуточки-самосмейки?       — Женя, ты случаем не умеешь выкручиваться на сто восемьдесят градусов, нет?       — Чего-о?       — Понимаешь, такое дело… Ты — белый хорь!       — О да, это просто безудержно весело. Ха-ха.       Солнце неудержимо надвигается. Скоро его лучи достанут и нас, подмажут под себя, свои цели, сделают частью целого, а не выхваченными из времени и реальности субъектами. И наступит день, и будут дела, вроде как серьезные и вроде как важные. Обязательно — сложные и страшные. Осталось от силы минут десять на то, чтобы валять дурака. Впрочем, валяться здесь теперь, отоспавшись — не слишком удобно, да и на поговорить меня пробило. Берусь за ручную работу, ведь это всегда успокаивает, упорядочивает мысли. Конкретно — делать какой-никакой набалдашник для Жениной трости из добытой тонкой стали и удачно завалявшегося в рюкзаке самореза. Параллельно пытаюсь третий раз закинуть невод, пообщаться по-человечески. Без экивоков вопрошаю:       — Жень, а Жень… Расскажи что-нибудь о себе.       Он, все еще насупленный, с подозрением смотрит мне в глаза, спешно отводит взгляд на мои руки, загибающие сталь; левую, разумеется, стараюсь особо в это все не впутывать. Ответно интересуется:       — Ну и что ты хочешь от меня услышать?       — Да что угодно. Хочешь — о том, чем ты занимался в день нашей встречи, хочешь — краткую автобиографию, начиная с сотворения мира. О своих бывших. Об интересах и вкусах. Любимом ароматизаторе чипсов, в конце концов. Мне все интересно.       Немного помолчав, Женя выдает. Такое, что я в изумлении отрываюсь от своего занятия:       — Ну, например, как тебе такой занимательный факт. Я был женат.       — Ничерта себе! Вот с этого места поподробнее, пожалуйста.       — Обойдешься.       — Ну-у. А детей нет?       — Да что ты как мой папаша? Со своими детьми… Словно бы это самое важное. Я же тебе уже говорил, что семьи у меня нет, у тебя память как у золотой рыбки. Нет, нету детей. Если хочешь знать, это было одним из камней преткновения. Хотя не уверен, что можно это назвать именно так.       — Что, она хотела, а ты нет? Или наоборот?       — Как поверхностно ты мыслишь.       — Ну, а что еще тут можно предположить…       Снова повисает тишина. Я не сдаюсь:       — Хорошо, тогда расскажи об отце. Ты его часто упоминаешь. Я так понимаю, он бывший военный?       Женя кривится так, словно ему на рану соли насыпали, но все же отвечает, правда неохотно:       — Да. Подполковник, если это важно. А еще он — мой главный работодатель.       — И это все, что о нем можно сказать?       — Все, что я могу сказать, не переходя на личности. Не порти столь чудесное утро, будь так добр.       — Ладно, как скажешь… Но, все-таки, чем вы хоть занимаетесь? И почему ты на него вообще работаешь, если у вас такие отношения?       — Реализация тяжелой техники. Еще — свое фармацевтическое дело, по мелочи, применяет так свое высшее биохимическое, отдает социальный долг государству. Ничего романтичного. Он трудоголик, и это единственная семейная черта. Что до остального… Клановый бизнес близок духу моего авторитарного отца. Даже сын — пидор и тот лучше, чем человек с улицы. Все-таки свой, как ни крути. Так что я что-то вроде заместителя директора, ну и главный по связям с общественностью и иностранными партнерами. Был.       — Но это мотив твоего отца, не твой. Зачем тебе работать на того, кого ты так ненавидишь?       — Я? Ненавижу?       Возможно, я сказал что-то не то, но Женя погрустнел и часть его злости куда-то моментально запропастилась.       — Нет, ты вновь нивелируешь. Конечно, можно провести аналогии с Фридрихом Великим, представив меня в роли трагической фигуры. Но не нужно.       — Фридрих Великий? Это какой-то немецкий император, да?       Признанием своего незнания заслуживаю очередной презрительный взгляд.       — Ну, XVIII век, семилетняя война, история с Петром третьим после. Нет?       — Смутно…       — Забудь.       — Так вся сложность ваших отношений заключается только в том, что ты, ну, в общем, мужчин ну, э-э-э…       — Я «ну, э-э-э» мужчин. Какой прекрасный эвфемизм слова любить. Или ты имел в виду ебать? В любом случае, мужчин я конечно «ну, э-э-э», и в этом тоже есть большая сложность. Просто большущая. Для отца, разумеется, не для меня. Но наши конфронтации начались еще задолго до того. Наверное, с моего рождения.       — Я все понять не могу, твой отец что, какой-то тиран, или ты его попросту демонизируешь?       — Да ни то, ни другое. Просто знаешь… есть люди, которые добро творят, а есть такие, кто его… причиняет. Наносит. Мой отец из вторых.       — Это глубокая мысль. Я ее обдумаю. Но, как я понял, грубо говоря, как оно зачастую и бывает, вы слишком разные люди с разными жизненными приоритетами и системой ценностей, плюс конфликт поколений, значит? Он экспансивен и силен, а ты юн и раним, он хочет видеть в тебе себя, а ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое и дали, ну не знаю, скажем, читать любимые книги. Музыкой заниматься? А это не по-мужски, да? И начинается…       — О боже мой, полно, полно, прекрати! Моя ранимая душа этого не вынесет. Я сейчас разрыдаюсь от жалости к самому себе. Психоаналитик доморощенный. Еще скажи, что в этом корень моей гомосексуальности. И спроси, как часто мне в детстве снились дядечки, предлагающие бананы.       — То есть все было не так.       — Знаешь, Королевич… Бывают просто сны.       — Кстати о снах; ты мне вчера снился. Ну, пока я в бреду был. Хочешь, расскажу?       — Я заинтригован и весь внимание.       Красочно пересказываю ему и сам сон, и какие-то свои общефилософские домыслы по поводу в сжатом виде. Атмосфера вокруг в связи с этим нагнетается диспропорционально озарению солнечным светом окружения. Женя все это время безмолвно лежит, закинув руки за голову, пожевывая нижнюю губу и наблюдая за изменением состояния неба. Когда я кончаю, некоторое время он продолжает заниматься тем же, а потом выдает:       — Честно говоря, все ждал, когда там наконец про обмен бананами начнется. Не срослось.       Я пинаю его в бок, а он лишь смеется. Это выходит у него настолько заразительно, что я не выдерживаю и присоединяюсь, чисто так, за компанию. Отсмеявшись, все же укоризненно комментирую:       — Знаешь, это довольно бородатая шутка.       — Да, а еще и повторенная дважды. Так что тем более совсем не смешно. С учетом того, что теории Фрейда на практике не слишком оправдались.       — Ладно, черт с ними, со снами и с Фрейдом тоже. Расскажи еще лучше, как ты вообще оказался в Питере на столь длительное время, аж квартирой здесь обзавелся.       «И некими многочисленными любовниками», — про себя припоминаю я позавчерашние вскользь оброненные слова, но вслух произнести не решаюсь. Мало ли что еще подумает. Не глядя на меня, Женя продолжает поддерживать нашу миленькую беседу:       — Для этого придется вернуться к моему отцу. Просто куда ни плюнь — везде он… И тут снова «ну, э-э-э» с мужиками виновато. Это душещипательно и надолго, так что приготовь носовой платок. Или мы куда-то торопимся?       Солнце уже коснулось наших лиц, создав ажурную сетку из теней камыша на коже. Я начинаю озираться по сторонам, но ничего подозрительного увидеть не удается. А разговорились мы и впрямь очень хорошо, когда еще так удастся, может быть, вообще в последний раз душу отводим. Так что я делаю вид, что забыл про свою установку и внутренний настрой, которые сам себе и выдал. Ну там, про дела при первых лучах, которые дойдут до меня и прочий бред. Троллей бы солнце насильно превратило в камень и у них попросту не было выбора, но я-то свободный человек и волен сам решать, что мне делать, менять планы согласно желаниям. Так что, забив на все, просто заявляю:       — Давай, жги.       И он жжет следующее, в процессе которого я периодически издаю многозначительные звуки и киваю. А что тут еще скажешь…       — Когда отец случайно узнал о моих даже слишком успешных и доверительных партнерских взаимоотношениях с одним из московских поставщиков, то поступил ровно так, как и полагается по всем клише тирану, причиняющему добро. А именно — во имя моего же блага заточил меня в одной из своих многокомнатных темниц наедине с холодильником, забитым даже не приготовленными продуктами. Периодически являлся на допросы. Зачитывал мне обвинительные речи и пять раз на дню меняющиеся приговоры. Поставщик, гад, единомоментно сдал меня с потрохами, так что изобразить оскорбленную невинность не получилось. Такой вот неудачный каминг-аут, свалившийся на неподготовленную психику папочки. Так и прошло две недели, в которые я, разумеется, ежедневно закатывал скандалы, а после еженощно рыдал в подушку. На третью неделю отец начал подозревать, что как-то неэффективно в воспитательном смысле проходит мое заключение, а консенсус в виде подчинения моей воли его так и не находится. Не придумав, что же со мной делать, и замучавшись выяснять отношения, отослал как неугодного, провинившегося сына от греха содомии подальше из Москвы. С его слов я, правда, так и не понял, сын я ему все еще или уже нет, но по крайней мере с завязыванием деловых отношений с партнерами у меня на этом — все. Недопуск. А дальше и вовсе шпионский боевик начался. Ну то есть мне приятнее думать об этом так, хотя на деле скорее больше походит на проводы за ручку в детский сад. По официальной версии отец послал меня следить за производством. На деле же это производство следило за мной. Для меня был составлен абсолютно бесчеловечный рабочий график — с семи утра до девяти вечера. Нанят личный водитель, отвозящий от двери до двери. И еще черт те что. Поначалу было тяжело. Но мой милый отец, как всегда, не учел человеческий фактор и то, что не зря я столько лет успешно вел переговоры с самыми разными людьми самых разных национальностей и складов ума. А что стоит после этого по-братски договориться с водителем и работниками? Но работы все равно немало, отец решил завалить меня ей так, чтобы ни о чем другом я и думать не мог. И в этом он преуспел; может, я и победил в мелочах, но в целом его план удался на славу. Так что я тут, может, два месяца и прожил, а света белого не видывал. С учетом того, какая у вас тут вечно дрянная погода, оно и днем-то проблематично, что уж говорить о том времени, когда я выползал с работы, чтобы поскорее упасть на кровать и уснуть мертвым сном. Так что с тобой сейчас я, можно сказать, на променаде, вот и тростью дизайнерской даже по случаю обзавелся. Что ты там мне все-таки понавырезал на ней?       Я уже давно покончил с созданием набалдашника и теперь действительно занимался орнаментальным украшением древка. Дурная голова рукам покоя не дает. Но, кажется, Женя впал в благодушное расположение духа, а может его, в отличие от меня, ясно солнышко наводит на позитивный лад. Так или иначе, но он добродушно говорит:       — Спасибо. Я надеюсь, следующим этапом усовершенствования будет потайной клинок.       — Обязательно, — улыбаюсь ему.       Он улыбается в ответ, но потом, как и я ранее, начинает озираться по сторонам и резко мрачнеет.       — Кажется, к нам собираются наведаться гости. Отвязывай веревку. Живо.       Мимоходом прослеживаю его взгляд и все внутри холодеет. Мы просто феноменальные счастливчики. Как еще это объяснишь? Все это время мы спокойно себе прогуливались, ели, болтали. И мертвяки на мосту, видать, занимались ровно тем же самым. Что же они только сейчас обратили на нас свое внимание? Где же они были, пока мы спали? Когда жгли костер? Тоже по делам уходили? Бред. Так не бывает… В такие моменты невольно начинаешь задумываться о существовании всевышнего, которому, за каким-то хером, есть дело персонально до тебя. Вообще обычно сама идея того, что большой брат следит за мной, повергает меня в ужас, но сейчас я боженьке благодарен. И еще более благодарен внимательности Жени и тому, что его насторожили звуки, которые я почему-то проигнорировал, увлекшись.       Были ходячие мертвецы на мосту, а стали — ползучие мертвецы под мостом. При падении и ударе об землю острова почти все они ноги свои перебили, хотя высота и небольшая. Они еще далеко, а скорость у них от повреждений невелика, так что я умудряюсь отвязать лодку, оттолкнуть ее от берега и запрыгнуть внутрь до того, как зомби окажутся в опасной близи.       Но мы оба выравниваем дыхание лишь тогда, когда Женя отводит нас на приличное расстояние от каких бы то ни было берегов.       Утренний легкий всплеск адреналина, настраивающий на верный лад. Вместо зарядки. Нам погрозили пальчиком и сказали — не забывайтесь, мальчики. Я вздыхаю:       — Мы в рубашке родились, не иначе. Оба причем.       Но от Жениного благодушия уже не осталось и следа. Он машет веслами, поджав губы и раздраженно мне бросает:       — Слушай, не трогай меня сейчас. Займись лучше каким-нибудь делом, будь добр.       Дел на нашей лодке не так много. Пересчитав их по пальцам, я выбираю ревизию и инвентаризацию наших вещей с перераспределением их по рюкзакам. Кропотливо разобравшись со своим, принимаюсь за содержимое котомки своего приятеля. И там меня ждет гигантский сюрприз. Хотя я думал, что самым большим удивлением и самой крупной поблажкой станут сигаретные блоки, но нет. Мой вопрошающий вопль разрезает тишину:       — Женя, етить твою, что это такое?       Он смотрит на три шуршащие в моих руках объемистые пачки будто даже слегка виновато, но с лукавым весельем:       — Ах да, помнится, ты спрашивал меня про ароматизаторы чипсов… Так вот, чипсы — это моя вторая слабость после сигарет. Я люблю их. Все без исключения. Помирать — так с чипсами.       Если бы зомби все-таки умели плавать, хоть брасом, хоть чуркой, то на мой звонкий шлепок ладони о лоб и истерический смех определенно сплылся бы весь город.       Так бы мы и померли, с сигаретами, чипсами и в рубашках…       Дебилы.       Как же мне за нас стыдно.