И что такое плохо

      Все ослепительно белое.       Поначалу я только щурюсь, смутно угадывая по пятнам, хаотичным штрихам и брызгам цвета, что меня окружает. Наверное, так видят люди с плохим зрением. Зато для них вся вселенная как самая прекрасная картина художника-импрессиониста. Или абстракциониста. В зависимости от того, насколько с этим самым зрением все плохо.       Постепенно мир обретает ясность, и я, продолжая недовольно морщиться, озираюсь. Вот теперь — шедевр сюрреализма или постмодерна.       Невыносимо светящееся небо. Должно быть, где-то там гигантское яростное солнце, но его не различить, сразу же начинают течь слезы; едкое как лук, зараза. Какое сейчас время года, если вот так, как в Сахаре? Нависающие склоны набережной, увенчанные бесконечной монотонной оградой, а выше — неразборчиво, монолитами уходят в небо архитектоны непонятного стиля, увязая в слепящей пелене; я принял их за скалы. При этом и гранитные остовы, и здания, вообще пространство хитро искажается, закручивается и давит похлеще пресловутого светила. Дисторсия, припоминаю я, кажется, именно так называется этот оптический эффект, известный всем больше через линзу «рыбий глаз». Узкий канал с черной мутной водой тянется прямолинейной грубой траншеей, сливаясь с горизонтом. Посреди него — перевернутая лодка, ее киль невысоко вздымается на поверхности, как будто гигантская рыба вынырнула подышать, да так и застыла. На гребне, откинувшись, со взглядом в никуда, восседает Женя, пуская клубы сигаретного дыма кольцами и разбивая их пальцем. Он абсолютно везде, похоже, может чувствовать себя как на троне: и в царских покоях, и в моей обшарпанной квартирке на промятом диване, и, вот, на перевернутом плавсредстве. У меня так не выходит, я верчусь рядом и пытаюсь примоститься поудобнее, но пятой точкой все равно ощущаю дискомфорт. Затем смиряюсь и выжидательно смотрю на Женю.       Странно это все.       А еще — очень, очень жарко. Наверное, все-таки лето.       Женя докуривает одну, совершенно не обращая внимания ни на наше удивительное положение, ни на меня. Берется за пачку и собирается достать еще одну. Я прерываю его движение, хватаю за руку. От неожиданности он разжимает кулак, бело-рыжие палочки рассыпаются во все стороны и тут же исчезают под непроницаемой гладью воды. Зато он, наконец, обращает на меня внимание. С легким сожалением глядит вслед пропаже и произносит:       — Ну вот, вся наша жизнь, вся суть и смысл похерены на дне этого дерьма. А теперь еще и сигареты — туда же.       Непохоже это на его слова, скорее, я бы так мог сказать. Немного удивляюсь, но чувствую сожаление, будто и вправду лишил своего спутника чего-то важного. Виноватым тоном произношу:       — Я сейчас достану…       Он иронично глядит на меня:       — Все это — разом? Ну попробуй.       И я пробую. Сначала боязливо окуная голые ноги по лодыжки в жидкость без единого блика; кажется, она поглощает, засасывает все, что только может показаться светлым. Ледяная плотная вода моментально скрывает и мои стопы тоже. Какое-то время привыкаю к ощущениям и смиряюсь с неизбежным. А затем, набравшись решимости, ныряю с головой. Очень страшно, конечно, но я должен, что ли. В последний момент Женя крепко обхватывает мое запястье. Кажется, при этом он что-то то ли говорит, то ли кричит, но я не успеваю разобрать; вода плотно накрывает меня, залатывая образовавшуюся было прореху от моего погружения. Да и вода ли это вообще? Тягучая, желеобразная, тяжелая. Я совсем по-иному представлял себе кисельные берега из сказок, скорее, смородиновыми или малиновыми, разбавленными молоком. Но по ощущениям — купаться в них, наверное, примерно так же.       Тьма. После ослепительного, мертвого, искусственного света я даже рад ей. То было уже ненастоящее солнце, нежизнеспособный мир под его сенью. Я вижу только словно бы далеким мерцанием сплетение наших рук, мертвой хваткой; последняя связь с отмершей реальностью.       Дышать нечем, но я тщусь. И почему-то даже выходит, хотя сердце болезненно сдавливает. Но я же под водой? Когда вспоминаю об этом, поступление воздуха тут же прекращается; к черту логику! Я принимаю вас, правила этого мира. Но только фундаментальные, первоосновные…       Что-то проплывает мимо меня, мягко стукается о бок. Поворачиваюсь и застываю, а затем судорожно пытаюсь выбраться, выплыть обратно. Потому что я нахожусь прямо на пути миграции стайки мерцающих белой кожей трупов.       Их лица, они все выглядят знакомо, но я не могу рассмотреть, не хочу, слишком испуган. Все мои попытки вынырнуть проваливаются. Я барахтаюсь у самой поверхности, почти вижу сквозь нее очертания опаляющего, выжженного мира, но на деле не сдвигаюсь ни на йоту ни вверх, ни вниз. Снова начинаю то задыхаться, то с трудом, урывками выхватывать порции кислорода. Безвыходная ситуация, в которую я сам себя загнал, пытаясь исправить то, что уже никак нельзя. И цепкая рука как единственная надежда.       Впрочем, вскоре и эта надежда иссякает. Зато появляются другие чувства. Благодарности, например, а также спокойствия, надежности, даже радости. И еще что-то, непонятно щемящее в груди. Ужас, заставляющий цепенеть, немного отпускает. Потому что Женя оказывается рядом со мной…       Что-то, не знаю что и не знаю почему, сподвигло его не отпустить мою руку, не выкрутиться и быть твердо уверенным в том, что по крайней мере живым он останется, а присоединиться ко мне, окунуться в неизвестное и жуткое.       Правда, мой восторг быстро сменяется испугом, потому что Женя моментально начинает задыхаться, хватаясь за горло и делая судорожные, но бесполезные и даже болезненные для него вдохи, лишь исторгая пузыри. Я ору во всю глотку, забыв, что под водой нельзя разговаривать:       — Мы часть этого! Прими! Дыши! Ты можешь!       Он не верит, очень долго. Могу ли я дышать за двоих?       Но то ли страх смерти, то ли мой страх его смерти заставляет Женю в итоге принять новые догматы. Так что он тоже дышит. Мы расслабляемся, повисаем во тьме этого ничего, у самой поверхности, под перевернутой лодкой. Не размыкая рук, будто иначе тут же потеряемся, и не только между собой, а сам для себя каждый.       Проходит некоторое время и Женя все-таки не выдерживает, вслух задается вопросом, заранее понимая, что ответа на него не получит:       — Где мы?       Я ожидаемо молчу. Он снова вопрошает:       — И что теперь?       Действительно, что? Хотел бы я сам знать.       Готовлюсь было молчать вечно, но все-таки собираюсь с очередными глупыми даже не фактами, не мыслями — нелепыми догадками, заманчиво осеняющей идиотской идеей.       — Все, что мы потеряли — на дне. Должно было там оказаться, не могло уйти бесследно. Не могло ведь, правда? Закон сохранения энергии или что-то вроде того…       Женя фыркает, но молчит. Ага, мы вечно так — по очереди…       — И вот, нам надо туда… доплыть.       — Доплыть? До дна? О чем ты? Мы не можем. Даже просто с места не сдвинуться.       В самом деле, это так, он прав. Почему так выходит, ведь дышать и говорить мы можем? Отрицаем саму возможность? Заранее не верим? Неявная цель? О чем я сейчас вообще, правда? Все слишком абстрактно.       А плывущие мимо стайки покойников кажутся настоящими. Парад давних знакомых из прошлой жизни, процессия в горизонтальном положении. Более того, их ток все пребывает. Пока еще они просто периодически за нас цепляются, стукаются, оплывают. Но их же будет больше и больше. Нас захлестнет волной. Мы станем единым целым. А что, можно и так. Это ведь — тоже движение.       Не хочу.       Мы снова застряли, одна безвыходная ситуация просто заменила другую. Но невозможно вечно быть в подвешенном состоянии. Шепчу:       — Я не знаю.       — Значит — все?       Не так просто, нет. Я что-то обязательно придумаю, нельзя по-другому. Не время сдаваться.       — Мне нужно еще время, пожалуйста, дай мне время…

***

      — Ну уж нет. Давай, очнись! Мать твою, Елисей! Давай же…       Жарко и холодно одновременно. Это потому меня так колотит?       Может и да, но определенно — не только. Женя дергает меня за плечи, в каком-то отчаянии и растерянности. Увидев, что я открыл глаза — тут же бросает свое занятие, глядит очень эмоционально; мне сейчас не разобрать. Трясти меня так и не перестает, но уже без его участия. Я слабым голосом задаю вопрос в своей лучшей манере, своем изящном стиле:       — Что такое?       Кажется, умудряюсь тем озадачить Женю. Он буквально опешил и забавно, по-рыбьи хлопает ртом, не знает, что сказать. Потом его прорывает:       — Что такое? Ты спрашиваешь у меня, что такое?! Ну так я расскажу… Но сначала ты у меня выпьешь это!       С этими угрожающими словами он довольно грубо дергает меня на себя, заставляя присесть, так что, вполне возможно, у меня останутся синяки на предплечьях. Подносит ладонь с горсткой таблеток прямо ко рту и запихивает. Дает запить. Я чувствую себя животным на приеме у ветеринара, с той разницей, что веду себя послушно. Идеальная собачка.       До этого я действовал на автомате, но теперь, с резким, болезненным возвращением в реальность, постепенно осознаю окружение и себя в нем.       Я голый. Ну то есть в трусах, конечно, а еще накрыт насквозь промоченной рубашкой, но если учесть то, как я был одет до того, то это — не считается. Мозг все еще работает плохо, поэтому до меня как-то вовсе не доходят причинно-следственные связи.       Вокруг не бело и не черно, просто успокаивающие сумерки. Еще — высоченные камыши и не слишком — деревья. Выше нависает мост. Похоже, Женя решил, что это приемлемое укрытие. Все еще в лодке. Не перевернутой. Место выглядит смутно знакомым.       Значит — сон. Был. Точно сон. Если сейчас не сон во сне… На всякий случай смотрю на свои ладони; говорят, что от такого моментально просыпаешься. Впрочем, также говорят, что во сне нельзя прочесть книгу, а у меня выходило. Неточные методики. Но ладони, кстати, на месте, кроме того, на левой даже появились свежие бинты, не успевшие еще ничем пропитаться. Так что я выдыхаю с гигантским облегчением. Анализировать, что же там такое пыталось сообщить мне мое подсознание, как-то совсем не хочется, все еще свежо воспоминание об этой липкой чужеродной тьме, но я знаю, что неизбежно этим займусь. Позже. Все позже. Спрашиваю, снова не особо умно:       — Что это было?       — Яд, чтобы не мучился и меня не мучил.       — А…       — А голый ты потому, что я чокнутый извращенец. Ну, ты же меня знаешь, как тут случаем не воспользоваться.       Я захлопываю рот от греха подальше и выжидательно молчу.       Женя вздыхает, прикрывая и потирая глаза ладонью. Потом продолжает говорить:       — Просто, знаешь ли, когда ты начал биться в судорогах… Я решил измерить у тебя температуру. И не поверил своим глазам, когда увидел отметку 41. Вообще-то думал, при таком сразу умирают. Но только не ты, конечно. Это было бы слишком просто и банально для тебя.       Я тоже никогда ни у кого не видел такой отметки и не подозревал, что мое тело вообще на такое способно. Теперь и я испугался за себя. Начинаю рассуждать вслух, просто сам с собой.       — Сорок один градус?! Это… наверное ведь хорошо, да? Организм борется… Но. Слишком круто для простуды. Даже с перегрузкой.       Женя очень мрачно на меня смотрит:       — Может, просто ты очень пылкий юноша? Надейся на лучшее, предполагай худшее. Тебе бы сейчас надо в больницу, под капельницу и много спать. Потому что у тебя вполне может быть сепсис, да. Рука выглядит просто кошмарно, пахнет также; когда я менял бинт, ты даже в бессознанке орал, до сих пор в ушах звенит. Поэтому — коктейль из антибиотиков это был, широкого спектра действия, вот что.       Заглядывает мне в лицо, будто проверяет, осознаю ли то, о чем он говорит. Удовлетворившись результатом, продолжает:       — И, как можно догадаться, я старался сбить жар всеми первыми пришедшими мне на ум подручными средствами. Так что даже не вздумай вылизываться, или что ты там обычно после сна делаешь; на тебе сейчас, должно быть, чертова прорва инфекционных бактерий, всяческих там кишечных палочек. Прямиком из этой вашей Невы, о которой все питерцы с таким придыханием…       — Ясно. Хорошо.       Это вырвалось у меня случайно, отстраненно, как принятие факта, накатившее прозрение и понимание. Я не вкладывал в это никакого негативного смысла, просто не успел еще сформулировать благодарность. Но Женю, похоже, задело. Он взвился:       — Вот что тебе ясно? Ясно что? Что хорошего ты в этом находишь? А?       Тщусь исправить положение.       — Ты обо мне заботился, ухаживал. Не давал помереть. Был рядом. При том, что тебе самому несладко. Отвечал за жизни нас обоих. Это ясно. Спасибо тебе огромное. Жень…       Я обхватываю его ладонь своей и крепко пожимаю, не торопясь отпускать после.       — С тобой правда что-то не в порядке. Ты тут подыхаешь, парень! Да вообще, оба мы подыхаем! И все, что тебя волнует — то, что к тебе проявили элементарную заботу как о больном? Тебя что, в детстве родители об стены били, пытали? Что с тобой не так?       Мне обидно это слышать. Болезненно. Но я терплю. Да, похоже мы не умеем друг от друга принимать благодарности, воспринимая их как оскорбления, а не комплимент. А может, просто как-то неправильно их выражаем. Женя тянет на себя свою руку, но я упрямо ее не отдаю, поджав и закусив губы. Сейчас мне кажется это принципиальным, глобально важным. Словно я маленький мальчик и у меня отнимают игрушку, с которой я сплю, говорят что-то вроде: «большой уже, хватит». Женя снова тяжело вздыхает и довольно быстро прекращает сопротивляться.       — Пойми… Я не врач. И даже не медбрат. Я не знаю, что мне с тобой делать, поэтому просто делаю что-то. Не уверен, что правильно. Но чувствую ответственность…       Он не договаривает, но я читаю в молчании окончание фразы. Там должно быть что-то вроде «а ответственность я не люблю». Ага, я его понимаю. Я тоже ее ненавижу, и мне страшно даже пытаться представлять себя на его месте. Когда в твоих руках жизнь другого человека, причем не единомоментно, а долгое, долгое время, и только ты один можешь что-то сделать, но даже не знаешь, что… Это хуево.       — Я очень хорошо понимаю. И оттого только сильней тебе благодарен. Спасибо. Ведь это делаешь именно ты, не кто-то другой. И… Ты все делаешь правильно. Я уверен. Мне лучше. По крайней мере вот, говорить могу.       Улыбаюсь ему. Наверное, это выглядит жалко, да и моя речь звучит трудноразличимо. И эти слова — только полуправда; мне все еще очень плохо, возможно даже хуже, чем до того, как я впал в странное беспамятство. Но уж наверное и в самом деле гораздо лучше, чем… биться в судорогах? Интересно, он это преувеличил для красного словца, или правда так и было. В любом случае, в последнее время слишком много внимания моей персоне. Надо бы перевести тему…       — Жень, а как твоя нога? Ты ее вообще смотрел?       — Еще не довелось. Не до того было, знаешь ли.       Он садится на другой конец лодки, и я с неохотой отпускаю его руку.       Расстегивает плащ, берется за пряжку ремня, смотрит на меня с усмешкой и, приподняв бровь, говорит:       — С твоего позволения.       Интересно, это называется — ввести игровой элемент? Игривый элемент, блин. Если до этого я просто даже не подумал, то теперь, смущаюсь и не знаю, куда мне смотреть. В качестве компромисса поворачиваю голову в пол-оборота, то и дело кидая взгляды на обнажающуюся плоть. Разоблачается он медленно, постепенно, раздувая ноздри. Когда показывается коленка, я понимаю, почему. Как и подозревал — расцвел там гигантский синяк, по-вангоговски живописный, фиолетово-багряный. Все это великолепие испещрено ссадинами. Но это ничего, это всем доводилось претерпевать. Пройдет. А вот с лодыжкой дела обстоят хуже. Она будто бы под неестественным углом и, что еще хуже, распухла. С внешней стороны — синюшный кровоподтек. Женя морщится, прикусив губу, когда ощупывает припухлость. Ясно. У меня было подобное однажды. Заключаю:       — Вывих голеностопного сустава… или растяжение связок.       — Может еще степень тяжести на глаз установишь? Или рентген сделаешь? Тоже на глаз.       — Плотно зафиксировать ее надо…       — Да и без тебя знаю, спасибо.       Своеобразное у судьбы чувство справедливости. «Кровь за кровь!» — выкрикнула она, ставя нас в одинаковые ситуации и принимая жертвы. Левая рука-левая нога. Уравновесила, блин.       Женя берется за бинт, который теперь далеко не убирает. Если мы в первый же день уже так искалечились — интересно, за сколько угробим себя окончательно? Два, три? А может, Смерть так веселится, смеется над нами? Над нашими стараниями и устремлениями по направлению к ней. Следит, как за ежевечерним телешоу в прямом эфире, ставки там делает. И каждый раз, как мы влипаем во что-то остросюжетное или комичное, а уж тем более психологично-драматичное, она картинно ахает, хлопает в ладоши и… И не хочет нас отпускать, пока мы ей интересны. Пока можем каждый раз все с новой силой ее поражать. Да, наша Смерть — определенно экзальтированная дамочка, толстая, напомаженная, в барочном напудренном парике. Она искренне реагирует на все, но только если это проявлено ярко и прямолинейно. Не чувствует тонкостей и нюансов. У нее дурной вкус и устаревшее, помпезное чувство стиля…       Спохватываюсь и вставляю свои пять копеек, не уверен, что обоснованные. Сам ненавижу, когда другие лезут со всех сторон с советами, но себя не удержать:       — Может, как ее, шину наложить? С палочкой там…       Плохой я сейчас помощник, только языком молоть… Мне ничего не отвечают, слышится только бурчание: «с палочкой ля…» и шипение. Даже на боль он реагирует вроде как и бурно, но сдержанно.       Зато очевидно, что на сегодня мы все. Закончились. По-хорошему говоря, у меня-то постельный режим должен быть до тех пор, пока температура не спадет. А это сколько, ну дня два, возможно. И даже так, если будет на то необходимость, я могу ходить, хоть крадучись, хоть вприпрыжку, хоть бегом. Жене же с его ногой нужно неделю, и это — минимум. Как же мы теперь будем передвигаться? Сложность нашей миссии растет экспоненциально. А я бы с удовольствием сейчас вновь провалился в сон, очень желательно, чтобы без сновидений.       Оглядываюсь по сторонам и-таки опознаю местность. Мы причалили к крошечному островку меж двух крупных, парковых. Его обычно отмечают на всех картах города, но никак не именуют. В быту его топоним — о. Безымянный, вот так банально и таинственно одновременно. Тысячи их, и число неуклонно растет по мере освоения пространств; хотя, казалось бы, эпоха географических открытий давно прошла. А в период половодья его и вовсе затапливает, только буйками торчат верхушки рогоза и ветви деревьев. Помню, мы гуляли с приятельницей, жила неподалеку. Так она мне красочно рассказывала, что тут, сверху, с моста, рыбачили мужики, а она училась кататься на велосипеде. По узкой пешеходной части. Ну и пересчитала все удочки, они благополучно улетели вниз. На всякий случай проглядываю близлежащие ил и траву на предмет наличия сего ценного инструмента, хотя и понимаю, что этой истории сто лет в обед. Но что поделать, не дремлет во мне какой-то инстинкт то ли хозяйственника, то ли собирателя, заставляющий волочь себе и за собой вещи, которые могут представлять хоть какую-нибудь ценность. Все в дом, все в дом… Какой, к черту, дом?       Женя заканчивает бинтование и одевается. Я понимаю, что теперь мне уже просто как в ледниках, несмотря на то, что кожа горячая и влажная. Обнаружив буквально под рукой сваленную в кучу одежду, следую примеру более разумного из нас, с удовольствием натягиваю свой любимый болотно-зеленый свитер, успешно маскирующийся под что угодно, хоть луг, хоть крокодила. А вот косуху не надеваю, нельзя перегревать организм, иначе все его и Женины старания пропадут втуне, а чужой труд нельзя не уважать.       Спать. Меня хватает на то, чтобы дотянуться до своего рюкзака, в котором все оказывается изрядно переворошенным, извлечь оттуда спальник. Прежде чем туда зачехлиться, уточняю у Жени:       — Ты привязал лодку?       — Ну и за кого ты меня принимаешь?       — Ответить «да» было бы в десять раз короче.       — Люблю все большое.       Предпочитаю не уточнять напрашивающейся пошлостью, которая обязательно сорвалась бы с чьих-то уст в ответ на такую многозначительную, но незначительную фразу, окажись я в компании своих лучших друзей, гетеросексуальных, надо отметить. Наверное, иногда мы кажемся и со стороны, и сами себе недоразвитыми имбецилами, но оно все понятно. Знаем друг друга давно, и мнения друг друга обо всем на свете тоже; они, эти мнения, часто диаметрально противоположны, как коса на камень, да и общие интересы, так ли их много? Оттого и перекидываемся часто ничего не значащими шутками. Не развивает, но хорошо потом на душе, весело, хотя и не с чего вроде. Просто цепной реакцией… Дружба — она, наверное, у большинства такая; просто почему-то мы бескорыстно привязываемся и становимся друг другу нужны, независимо ни от каких разностей. Необъяснимый, в какой-то степени даже противоестественный механизм, особенно если знать, насколько даже генетически у каждого индивидуума заложено быть эгоистичной тварью. Но он отчего-то работает. Это главное.       Друзья ли мы с Женей? Определенно нет. Так что и шуток таких ему не слыхивать. К счастью для него.       К теме определения нашей с ним формы взаимоотношений возвращаться не хочется абсолютно, да и слишком рано. На ум лезут сплошь противные грубости, вроде кем-то брошенной фразочки «боевые пидарасы», сформировавшейся в современном словоупотреблении, между прочим, на основе культурного (культурного!) наследия все той же самой пресловутой Древней Греции. Бравые спартанские воины, ага. Мерзотно-то до чего. Хочется помыть что-то там с мылом, в первую очередь — мысли.       Окукливаюсь. Ну, говорю же себе, спать, спать, спать! Вот уже и сумерки сгущаются, а при дыхании у рта и носа появляется легкий дымок. Но я болтлив отчего-то без меры, так что, сам противореча себе, продолжаю говорить ненужное:       — Думаю, лучше лечь друг напротив друга, эээ, валетом, ноги к ногам. Так и места больше будет, удобнее. Ты спи сам… Тебе не меньше чем мне надо. Пофиг уже… Но… Все равно не убирай далеко пушку, вдруг чего. У меня патроны почти кончились.       Женя продолжает сидеть в молчании, воззрившись на меня. Ну да, что тут на это скажешь, он ведь и так взрослый, умный и все такое, а тут я со своими очередными дурацкими советами. Ладно уж, бред нести, так по полной, тем более что мне в голову приходит очередная «шикарная» мысль:       — И еще вот, страшилку тебе на ночь. Я, конечно, умирать не собираюсь — навряд ли стоит этого опасаться, но все-таки. Мы ведь не знаем, что происходит с теми, кого не кусали, но… Но если он погибает от естественных причин. Ведь если мы уже были инфицированы, вполне возможно, что вот… Восстанем.       — Это ты в фильме каком-то высмотрел такое… гениальное?       — Ага, ну то есть нет. В игре одной. Кинематографичной.       Женя закатывает глаза, а потом в одно движение оказывается надо мной, нависает, резко застегивая молнию на моем спальнике до самого подбородка и сильно затягивая веревочки головняка, так что только глаза теперь и видны.       — Ну и что ты сделаешь мне теперь, мой дорогой, компактно запакованный зомби? Или предлагаешь еще тебя связать, так, для надежности?       Я фыркаю от смеха. В самом деле, нелепо это, представлять себе зомбака в спальнике. И как он пытается ползти куда-то там… Из-под слоя синтетики мой голос звучит приглушенно:       — Пожалуй, все же не стоит. Я просто хочу сказать. Если умру… прошу, не пожалей на меня прицельного если не выстрела, то хоть удара в голову. Мне всегда было плевать на то, что там с моим телом после смерти станет. Но не теперь. Только бы не зомби… Ты обещаешь?       — Ну вот, снова ты разводишь драму на пустом месте. Так нравится страдать?       — Пожалуйста, просто пообещай…       Женя хмуро на меня глядит и коротко бросает:       — Ладно.       Киваю ему и, наконец, закрываю глаза. У меня вечно все происходит шиворот-навыворот, пора бы привыкнуть. Но я все равно каждый раз — как в первый реагирую. Вот и теперь, когда долгожданный сон отказывается резко навалиться и поглотить, удивляюсь и негодую. А потом берусь размышлять о сегодняшнем муторном кошмаре-не кошмаре, чтобы хоть чем-то себя занять.       Сейчас, отбросив излишние эмоциональные переживания, которые никогда не удается передать, если берешься рассказывать людям свой сон, я понимаю, что все там, в сюжете, было вполне закономерно и имело свое обоснование. Это просто впрямую гротескно переработанные подсознанием в образы события прошедших суток. Никаких открытий, никаких озарений, никаких предсказаний будущего. Сплошное разочарование, в общем. И ни одной новой мысли. Даже скучно. Разве что выразительно, хоть комиксы рисуй.       Но что я сказал там, в конце и, похоже, вслух, наяву?       Время.       Мне нужно время. Время, наполненное информацией и событиями… Ценное время.       То, что мы сделали сегодня, на первый взгляд абсолютно немотивированное и необоснованное самоистязание — гораздо значительней того безвременья и безысходности, в которых неизбежно оказались бы, реши остаться у меня и ничего не делать. Ведь, по сути, как по прошествии лет мы измеряем значимость затраченного времени? Нашими деяниями или продуманными недеяниями. Но не все такие… тщеславные? как я. Есть же люди. Они и живут-не живут. А потом — как я жил, зачем я жил? Просто пустая эпитафия: жил-был, да помер. Вот и вся сказочка. И вспомнить нечего; причем не каким-то абстрактным потомкам, им же самим. Нелепое расточительство. Впрочем, к чему это бахвальство? Сам-то я как жил, что делал, что могу о себе сказать? И тянет ли уж как-то особо на самом деле меня геройствовать вот теперь? Чем я лучше других?       Оставь в сторону этические выводы о других и себе… Только голый план. Хотя бы костяк. Если уж не задаться целью, то понять свои мотивации.       Что там дальше, кроме времени?       Ах да. Еще — нужен триггер. Не один. Должно произойти что-то, и еще что-то. Не то, чтобы я этого и вправду хотел. Но раз уж оно предопределено, раз уж «мы — часть этого» — что еще остается делать? Как и говорило мое астральное альтер-эго… Дышать. Принять.       Изучать вот еще. Наблюдать. Выводы делать.       И снова — спать…