И что такое плохо

       Бело-голубые обои в мелкий цветочек. Незабудки; да, эту комнату я не забуду до самой смерти уж точно. На них поигрывают рыжими полосами вспышки света из окна. Вот что я вижу первым делом. Неужели снова проснулся ни свет, ни заря? Жаворонком стал? Оглядываюсь.        Нет, такой дурной птицы, как я, днем с огнем не сыщешь. Все, кроме меня, похоже, уже давным-давно поднялись. Сначала собираюсь было поинтересоваться, что же им не спится, но потом понимаю — это не рассвет, а закат. Леонида в комнате и вовсе нет. Женя же сидит рядом со мной на пенке, все еще не вылезая из спальника и облокотившись на мой рюкзак. Его занятие довольно неожиданно при таких-то обстоятельствах — он читает. Однако почти сразу, как только я начинаю вращать головой, отрывается от книги и кивает мне приветственно, как чтобы показать: «я тебя заметил». Я с большим трудом, но все же слегка улыбаюсь ему уголками губ в ответ и сиплю неуместное:        — Доброе утро!        — Вечер, — коротко поправляет меня и возвращается обратно к своей книге.        Изворачиваю голову так, чтобы увидеть обложку. Женя, заметив мою любознательность, как назло тут же закрывает ладонью почти все название так, что не прочесть ни слова. Но судя по картинкам это — что-то анатомическое.        — Интересно?        — О да, крайне увлекательно. Просто неповторимый литературный слог. А уж все эти иллюстрации!        Все это Женя произносит с такой кислой гримасой, будто бы его под дулом пистолета заставили в один присест зажевать сырую луковицу. И, конечно, он не может обойтись без активной жестикуляции руками, да так удачно ими машет, что я успеваю прочесть название. Ну, как удачно. «Ампутации. Операции на костях и суставах». Вот так. Утро, то есть вечер, моментально перестает быть «добрым», переходит в разряд «злых» или, по крайней мере, «мрачных». Смотрю на свою ладонь, но там уже в очередной раз свежие бинты и не узнать, что под их слоем творится. Должно быть, что-то очень сильно меняется в моем лице, потому как Женя моментально отбрасывает книгу в сторону и явно смущается, насколько он вообще умеет это делать. Он думает что-то сказать и протягивает ко мне руку, но его жест так и остается неоконченным, обрывается на полпути, потому что в комнату входит Леонид и, заметив, что я больше не сплю, тепло улыбнувшись, произносит:        — О, ты наконец-то проснулся! Как себя чувствуешь? Выглядишь чего-то грустным.        Мне приятно его добродушие, но… Тоже безрадостный вопрос, если честно. Когда я прислушиваюсь к себе, то понимаю — плохо, вообще-то, я себя чувствую, плохо. Конечно, все это время мне было, мягко говоря, не очень, и с каждым днем, с каждым часом становилось все хуже, но я каким-то мистическим образом держался, ходил, что-то делал, говорил вон даже. Экстренная ситуация, все понятно. Теперь организм решил — пришло время взять свое. Наверное, этим и объясняется моя отключка на добрых часов восемнадцать. Но я бы еще спал и дальше. Лишь бы сбежать от этих издевательских физических ощущений… Впрочем, понятия не имею, как. При подобных мучениях такой легкий и желанный путь ухода от проблем представляется малореальным. Когда мои страдания были на контрасте, резкие вспышки боли друг за другом, то моменты между воспринимались мозгом как отдушина, теперь же — постоянный ровный фон терзающей, тянущей боли, монотонный, как стоячая вода. Кратко резюмирую:        — Не очень, если честно.        — Ну, оно и понятно. Ты лежи, лежи, пока есть возможность.        — Да я с удовольствием…        — Вот и правильно. Пойду, короче, чайник ставить.        Когда Леонид выходит, я первым делом взволнованно спрашиваю:        — Жень, скажи честно… Все правда настолько плохо?        — О чем ты меня сейчас спрашиваешь? Все плохо еще с тех самых пор, как я родился, а может быть и раньше, — пытается отшутиться он, но, видя мое напряжение, меняет тон и как бы пофигистично говорит: — да нет, — и, глядя куда-то за меня, совсем тихо, — откуда мне знать.        — А… Где ты взял эту книгу?        — В коридоре на книжной полке. Что за тупой вопрос.        — Ну, в смысле… Откуда она здесь?        — Почему ты считаешь, что я должен знать?        Я затыкаюсь и отвожу взгляд. Действительно, почему… Ну почему он снова ведет себя как сволочь? И вроде не сказал ничего такого… Женя вздыхает и продолжает:        — У него супруга врач, как я понял. А сам он прораб или что-то типа того. Такой вот неравный брак. Впрочем, какая теперь разница.        Мне хочется сказать Жене, что это вообще-то не ему судить о том, равный их брак или нет, но бессмысленно продолжать словесную перепалку и нарываться на новый поток негатива только лишь потому, что ему что-то испортило настроение. Мне и без того хуево в край; интересно, а свой брак с кем-то вроде меня он бы тоже считал неравным? Впрочем, а кто вообще достоин солнцеликого, кроме него самого… Вот и живи один. Хотя Леонида он сразу невзлюбил, так что спишу все грубости в его адрес именно на это субъективное восприятие. И кстати, по поводу него…        — Жень, я тут подумал… Он же нас так-то спас, и кормит вот. А у него тут он сам и его семья. И теперь вдобавок мы. И неизвестно, сколько еще все это продлится…        — Ну, и что дальше?        — Давай, может, хоть запасы еды свои ему отдадим. Хоть часть, ну, как-то…        Он одним только лишь взглядом заставляет меня перестать лепетать. Я не могу понять, ему снова не нравится моя идея, или это как-то связано с его некими персональными глубинными переживаниями; так или иначе, выглядит так, словно он внутренне пытается прийти к какому-то тяжелому для себя решению. Потом неожиданно мрачнеет еще больше и говорит совсем уж холодно:        — Делай как знаешь. Но я здесь надолго не задержусь.        — Ты хотел сказать «мы»?        — Мы? А кто такие эти «мы»?        — Ты и я. Я же уже говорил тебе… Я пойду с тобой. Мы ведь…        — Кто, ну кто, а?        — Я… ну, обещал тебе, в конце концов.        — Мне не нужны твои обещания. Ты уже взрослый мальчик и волен поступать так, как сам считаешь нужным, а не как злой, нехороший Женя тебя принуждает.        — Жень, я не понимаю, в чем проблема? Вы что тут, поругаться уже успели, пока я спал?        — Да нет никакой проблемы! Просто отвали от меня!        Он отворачивается к батарее, как будто увидел там что-то крайне любопытное. Я обиженно соплю и отчаянно пытаюсь сообразить, что теперь говорить и делать: то ли разругаться в пух и прах с этим несносным мудаком, то ли снова прогнуться ради шаткого мира между нами. Почему он так ведет себя? Словно бы боится признать, что мы зависим друг от друга. То сам не отпускает идти куда хочу, то вот, посылает, словно никто ему и не нужен вовсе. Я отвечаю ему, и мой голос невольно звучит при этом как у маленького обиженного мальчика:        — Я в любом случае пойду с тобой.        — Ой, все, опять школьник включился. Мы с Тамарой ходим парой… Как хочешь.        — Ты только можешь объяснить, к чему такая спешка? Мне казалось более правильным решением остаться тут на подольше. Или вообще…        — Да вы вообще с этим мужланом удивительным образом спелись. Тебе все люди начинают так отчаянно нравится после того, как изобьют? Впрочем, я, должно быть, бил недостаточно сильно.. В этом дело?        Разговор определенно не задался, а мне заодно, от повышенного напряжения, должно быть, начинает простреливать голову. Стоит прикрыть глаза, и становится полегче. Так что больше не до наблюдений реакций и не до обнажения души, глядя глаза в глаза. Я каким-то непонятным образом держался все это время на энтузиазме ли, или из ответственности, но теперь чувствую себя глубоко разочарованным, подавленным и одиноким. Это — слишком мягкие и литературные слова. Все хуже и хуже. И хуже. И тот, за кого я зачем-то цепляюсь, как за спасительную соломинку, только и делает все для открытия новых, неведомых мне ранее граней отчаяния. Итак, я закрываю глаза. Я переворачиваюсь на живот, поджав одну ногу, в надежде, что так он перестанет ныть и тянуть. Я говорю куда-то себе в руку:        — Дурак ты, Жека, и шутки у тебя дурацкие.        — А у тебя, Лися, в голове, должно быть, порядка тысячи сборников бородатых анекдотов и афоризмов времен детства моего отца. И с подборки десятой они начинают повторяться.        Наверное, тишина сейчас между нами напряженная; не знаю. Все равно. Мне просто очень больно везде. Я понятия не имею, сколько проходит времени и не считаю его. Наверное, немного, ведь Леонид все еще не вернулся. Но мне-то кажется, что все это будет длиться бесконечно. И, как назло, я зациклен внутри самого себя, не на что отвлечься…        — Прекрати уже давить мне на жалость своими стонами. И так всю ночь выл, спать не давал, и вот опять.        — Я и не…        Но обрываю сам себя на полуслове, потому что понимаю: да, стонал, просто не отдавал себе отчета и не задумывался. А что я делал во сне так и вовсе знать не могу, но охотно верю, учитывая, что имел возможность наблюдать за неспокойным сном своих компаньонов до того. А Женя неожиданно переходит на совсем другую тему:        — Поверни сюда свою тупую лисью морду.        Такое обращение веселит меня и напряжение между нами немножко спадает. Ну просто что ни день, то новое прозвище. Иронично уточняю:        — Что, уже не королевич?        — На глупенького зверька ты похож гораздо больше. Хотя и на пушкинского персонажа вполне себе, если быть честным. По своей гиперэмоциональности хотя бы. Он там вечно рыдал, насколько помню. Да и с этой хтонической силой типа нашего нового знакомого общаться умудряешься, опять-таки.        — Снова ты его упоминаешь… Если бы я не знал, как ты жаждешь от меня избавиться, то решил бы, что ты ревнуешь.        Повисает тишина, классика наших диалогов, как обычно — между недомолвками и оскорблениями. Я что-то не то сказал? Раньше, чем успел подумать. Хотя на самом деле просто не удержался от вспышки злорадства, и почти моментально начинаю об этом сожалеть; и вообще, неужто я в точку попал? Не зря же Леонид мне что-то втолковать вчера пытался по этому поводу. Непонятно. Наконец следую требованию Жени и поворачиваюсь. Странно, но он кажется мне грустным, а еще так и не говорит в ответ ни единой гадости. Вместо этого протягивает мне очередной набор неких медикаментов, и прежде чем я успеваю начать почемучничать, комментирует:        — Обезболивающее.        Я с огромной радостью принимаю его. И почему мне только самому в голову не пришло попросить или взять таблетки, сам же их и собирал. Вечно кому-то приходится думать за меня… Пока глотаю, Женя начинает говорить, кардинально меняя тему:        — Может, когда все твои мысли перестанут занимать боль и я, ты почувствуешь еще что-то. Поймешь, что дело не в том, что я якобы неспособен временно побороть разногласия с кем-то, мне неприятным.        — Тогда в чем же дело? Жень, я не понимаю.        Он пожимает плечами и каким-то совсем обыденным тоном, как что-то малозначащее, говорит:        — Я здесь схожу с ума. И если для тебя это привычное состояние, то для меня — нет.        Как по мне, эта его фраза и правда звучит не слишком-то значимо или серьезно, как брошенная вскользь истина, давно понятная и известная. Все мы сейчас сходим с ума, там, внутри себя, не может быть иначе. Это ли повод? Неубедительно.        — Что ты имеешь в виду? Ты можешь пояснить… Пожалуйста. Только не начинай ругаться.        Женя громко сопит, но колкостей или криков не следует. Вместо этого он и впрямь объясняет свою мысль:        — Это не пустое заявление для красного словца, если хочешь знать. После того, как ты рассказал о своих взаимоотношениях со спящими, мне кажется, это связано с особенностями психики. Ты весь такой непосредственный, как животное. Тебя палочкой тыкаешь — ты реагируешь. Куда надавишь, такой эффект и получишь. А потом птичка пролетела — уже все забыл. Короче, исходишь из прямого воздействия. Поэтому и на этих также… Видишь — от всей души тут же проникаешься, не видишь — как с гуся вода. Я устроен по-другому. Сказал бы сложнее, да ты опять обидишься. И реакция на этих ребят у меня совсем другая. Хотя находясь в непосредственной близи они и туманят сознание, но я не теряю моментально голову, как ты. Просто тяжело. Чем дольше — тем тяжелее. Но зато у меня другая особенность, похоже. Я их будто чувствую. Даже если не вижу. Через стены. И чем ближе — тем отчетливее. Словно бы у них есть зоны влияния. И это не самоубеждение. Они и сейчас шепчут там, в моей голове. Весь. Чертов. День. И ночь. Особенно настойчиво и отчетливо начали это делать, когда по очередной твоей потрясающей инициативе мы с ними… познакомились. До того это было просто как навязчивые, но неразборчивые помехи на радио. Теперь уже все конкретно. То есть тоже не слишком, конечно, но навязчивее раз в пять. Иногда делают перерывы, видимо, на обед и на поспать. А потом с новой силой. С каждой минутой я все больше теряю способность связно мыслить. Я не знаю, почему вы оба этого не чувствуете. Впрочем, похоже, на самом деле на вас это тоже влияет, если принять во внимание то, что ты рассказывал про наш сон вчера и как сам себя во сне ведешь. Я не настаиваю на том, что мы должны уйти немедленно. Но когда пойму, что больше не могу и осталось совсем чуть-чуть — уйду. С тобой или без тебя. И это произойдет скорее рано, чем поздно.        Его слова поражают меня, как молния, а свет на ранее недоразобранный вопрос проливается с новой, неожиданной стороны. Все эти аналогии про меня в качестве животного и про него как сурового анхумана меня совершенно не задевают, а лишь веселят. Но за ними-то прячется довольно характерное, психологичное понимание наших личностей. Я и сам это вижу, но времени или даже мысли связать это с нашим взаимодействием со спящими у меня ранее не возникало, хотя отрывочно какие-то предположения и метались в голове. Теперь паззл все отчетливей собирается в целостную картину. Но раз уж он так разоткровенничался со мной, то я решаю уточнить его мнение и по поводу третьего живого человека, с которым мы успели пообщаться:        — Ну, а Леонид. Что ты думаешь про него? Он дольше нас общается со спящими, на самых разных дистанциях, но все еще не безумец. Нормальный такой мужик, слегка параноидальный, но а как тут таким не быть.        — О боже, все-то тебе расскажи, можно подумать, ты сам не догадываешься. Ну, если не считать неудачную попытку суицида безумием… Впрочем, помнится, ты и сам хотел, и это пока еще все было не так жестко… Продолжая понятные тебе аналогии, это все потому, что ты — животное маленькое, слабенькое и доверчивое. Просто ути-пути. Каким бы мелким пушным ни был, но обязательно детеныш. А он — большое, порывистое и мощное. То есть эмоциональность и прямолинейность, подобные твоим, в нем есть, но совсем другого рода. А так он по жизни крепкий и негибкий. Стрессоустойчивый, самоуверенный. Поэтому…        Неожиданно раздается голос со стороны дверного проема, что заставляет Женю вздрогнуть:        — Поэтому я привык сам себя держать в руках, быть ответственным за тех, кто слабее, и не переживать по каждому поводу. Так что я не чувствую таких вещей, какие ощущает этот красавчик, но мне просто тяжко. И если уж накатит — так накатит. Правильно.        — Невежливо подслушивать чужие приватные беседы.        — Невежливо обсуждать человека за его спиной. Впрочем, интересно было про себя послушать. Ты умудрился сделать на редкость глубокие выводы и поразить меня. Так что прощаю. Вот уж от кого не ожидал…        — Мне не нужна твоя похвала.        — А я и не хвалю, просто нахожу твою концепцию… работающей на практике.        — Женя, спасибо, что пояснил. Звучит здраво. Будет хорошо, если ты и впредь будешь объяснять так доходчиво, ведь я все еще не умею читать мысли.        Женя не отвечает ничего, но, похоже, ему просто приятно слышать, что мы оба с ним согласны. Леонид же меж тем громогласно объявляет:        — А я тут еду приготовил. Но, боюсь, так заслушался, что греть придется. Хватит валяться, пошли!        С учетом того, какая непроглядная жопа творится кругом, нам просто невероятно везет с наличием регулярного питания. Действительно, апокалипсис-апокалипсисом, а еда по расписанию. Вглядываюсь в лицо нашего благодетеля и отмечаю, что, несмотря на бодрый тон, выглядит он уже далеко не так радостно, как «поутру». Неужели его расстроил тот факт, что мы скоро уйдем? Еще вчера он сам и предлагал именно такой расклад. Но за бурную ночь, похоже, многое успело поменяться и переосмыслиться в его голове. Да и когда ставлю себя на его место, то вообще не представляю, каково это при таком-то положении, встретить живых и, в общем-то, не самых плохих людей, а потом взять и расстаться с ними. Само наличие кого-то живого и адекватного рядом, если быть честным, стоит всех необходимых затрат, вроде еды или терпимости. Хотя одиночество в данном случае повышает выживаемость «на длительных дистанциях», но значительно снижает вероятность «несхождения» с ума. Таким образом, чисто теоретически, у меня-то на самом деле стоит выбор, кому из них двоих не дать рехнуться, но на практике один вариант я автоматически отсекаю, каким бы разумным и, в том числе, выгодным для меня он ни был. Не могу до конца объяснить себе причину, ведь, если быть с собой до конца честным, даже обещание бы меня не остановило, если бы обстоятельства сложились так, что я должен был поступить иначе. А тут, на проверку, Леонид гораздо более надежный человек с действительно благородными мотивами и поступками, он действует вопреки себе, ради других. С Женей же все наоборот, он, как минимум… очень сложный, а еще в край эгоистичный, большая часть его действий как раз-таки ради себя, а при необходимости, возможно, даже вопреки другим. И если в первом случае у меня автоматически появляются какие-то гарантии (пускай и с приоритетом его семье), есть предопределенность, даже выстраивается иерархия свой-чужой так, что я вроде бы как свой, а еще наличествует какая-никакая, но безопасность и возможность существовать без давящего страха неизвестности, хоть и в перманентном напряжении, то во втором… нет никаких гарантий, гибель абсолютно любого рода может ожидать за первым же поворотом, есть только бесконечный путь в никуда без плана (а точнее, с планом без реальной возможности к осуществлению), да и на лояльность ко мне Жени рассчитывать не приходится; что бы там Леонид ни разглядел по отношению ко мне, но мне сложно представить, что Женя смог бы поставить себя и свою жизнь ниже или хотя бы наравне с чьей-то еще, и если понадобится… Вполне возможно, что он оставит меня, не увидев иных вариантов. И все же… Все же. Я выбрал его. А может даже Женя все это и сам понимал, именно поэтому предлагал совершить мне более рациональный выбор и остаться. Хотя скорее просто проверял меня и мою надежность, как и тогда, с «грачом».        Обо всем этом я успеваю подумать, пока нетвердой походкой мы дохрамываем до кухни и там, расположившись прямо на полу, выбрав из хлама какую-то ветошь, чтобы подстелить под задницы, в молчании поглощаем пищу. На этот раз — овощное рагу. Ну да, вполне логично первым делом употреблять то, что может скоро испортиться, хотя я все равно не могу перестать себя чувствовать вечным должником у этого невероятного человека. Потом он выходит с двумя тарелками, очевидно для того, чтобы покормить жену и дочь. Мы в это время просто продолжаем сидеть на кухне; двигаться нет сил. Мне в голову приходит мысль-надежда, вмиг решившая бы все мои этические терзания, и я спрашиваю:        — Слушай, а здесь, ну, на кухне, ведь подальше от них. Ты все равно слышишь?        Женя на секунду как будто бы прислушивается, но почти мгновенно отвечает:        — К сожалению, да. Лишь чуть слабее.        Возвращается Леонид. Упирается своими здоровенными кулаками в кромку столешницы, таким образом еще внушительнее прежнего нависая над нами. Завязывает разговор, спрашивая то, что его, похоже, все это время волновало:        — Как я понял, вы собираетесь в скором времени оставить меня?        — Именно.        — Слушай, парень… Женя. Может, ты все-таки попытаешься перебороть себя? Может, останетесь, а?        — Если ты так говоришь, то, значит, ты ничего не понял.        Леонид тяжело вздыхает и качает головой, будто не верит его словам, но принимает их. А затем он поворачивается ко мне. Ой. Что сейчас будет…        — Ну, а ты, Елисей? Ты же понимаешь, что тебе совсем не обязательно идти с ним. Хочет он себя гробить оттого, что самого же себя и боится и не может побороть — пожалуйста, его право. Ты-то не при чем. Ради чего тебе умирать? Погляди в окно. Там же мертвец на мертвеце, и их все больше, а вы абсолютно обессилены. Охота тебе гибнуть по чужой глупости? Останься.        В его голосе — откровенная просьба, на грани с мольбой. А еще, вот неожиданность, я не глядя ощущаю, как всем телом слева от меня напрягается Женя. Интересно, он ведь сам так активно предлагал мне передумать, а тут вот на тебе… А я, хотя ответ у меня давно готов, как назло не могу выдавить из себя ни звука. Все застыли в напряжении, ждут моего решения так, словно оно определит всю их судьбу. Я прочищаю горло. Раз. Другой. Почему глаза опять на мокром месте? Я Елисей, и я не хочу ничего решать… я хочу забиться в свою лисью нору и там лежать-дрожать. Но приходится собрать волю в кулак. Трясущимся, сбивчивым голосом произношу:        — Простите меня, пожалуйста. Я все это прекрасно осознаю. Но я уже сделал свой выбор и не стану его менять. Я пойду с Женей.        Леонид с силой выдыхает и столь же резко отворачивается от нас. У него мелко трясутся плечи, впрочем, почти тут же это прекращается. Я не могу разглядеть, плачет ли он или просто злится, но, как бы то ни было, мне очень, очень не по себе. Какой бы я выбор ни сделал… Любой из них был бы неверным. Зато я чувствую, как плечи Жени опускаются и он словно бы беззвучно облегченно вздыхает. Тем временем Леонид начинает говорить, и его голос звучит очень глухо, должно быть потому, что говорит он не глядя на нас:        — Я… Понимаю. И, если судить по нашему вчерашнему разговору, даже лучше тебя самого. Забавно. Надеюсь, когда ты поймешь сам — не будет слишком поздно.        Его речь звучит для меня несколько туманно, но я не переспрашиваю, а он уже вновь оборачивается и крайне сурово смотрит на моего спутника:        — Знаешь что, Женя? Такие преданные люди попадаются ой как нечасто. Не проеби все. Я знаю, ты можешь. Способный ведь.        Женя сжимает губы в тонкую полоску, но ничего не говорит. Это тоже очень странно, мне казалось, за такие слова он меньшее, что должен был сделать — всех послать к хренам, начиная с Леонида. Почему все ведут себя так, словно знают что-то, о чем я даже не догадываюсь? Нет, конечно у меня есть предположения, но это просто смешно. Если это так, как я думаю, то Леонид попросту глубоко заблуждается, веря в простые и хорошие вещи. Но тогда непонятна реакция Жени. Тот, став уж и совсем мрачнее тучи, начинает потирать свои виски. Может, ему тоже обезболивающее выпить? Мне вот явно полегчало. Надолго ли? Чувствую, теперь только на колесах и придется жить. Хоть не опиаты. Наверное. По крайней мере, не припомню таких в своей экипировке. Кстати, интересно, а как бы Женя реагировал на всех этих вот спящих, будучи под наркотой? Есть же наверняка и такие, что притупляют сознание… ну или старый добрый алкоголь. И сделать из него на всю жизнь зависимого урода таким образом, из лучших побуждений? Нет уж. Обойдемся без экспериментов. Хотя мне и самому резко и отчаянно хочется накуриться, лишь бы обо всем этом хоть на какое-то время забыть… и никакого тебе похмелья. Слишком просто и неправильно. Да и откуда возьмешь сейчас это «добро». Так или иначе, но обстановка вокруг становится все более напряженной, а после еды усталость накатывает с новой силой. Я пойду с Женей, да. Но сейчас мне нужно отдохнуть, еще чуть-чуть. Поэтому говорю:        — Все то, что Вы сделали для нас… Мало кто бы поступил подобным образом. Это невероятно. И я прошу вновь… позволить нам воспользоваться вашим… гостеприимством. Кажется, моему глупому организму требуется больше сна, чем уже получил. Разрешите ли остаться нам еще на одну ночь?        — Да хоть насовсем, Елик… хоть насовсем.        В ответ я то ли киваю, то ли качаю головой и встаю. На редкость притихший Женя тут же следует моему примеру, будто только этого и ждал. О, как же интересно было бы вскрыть его черепушку и поглядеть, как на кино, о чем же он сейчас там все думает и почему поступает так, а не иначе. Абсолютно непредсказуемый человек. Мы идем в комнату, а Леонид, наоборот, садится за стол на единственный уцелевший табурет и глядит куда-то в пустоту. Эта картина рвет мое сердце на куски, но я молчу.        А вернувшись к месту своего бивака, тут же подхожу к рюкзаку и ожесточенно начинаю доставать продукты, скидывать их на пол. Женя просто опускается рядом и разглядывает меня, не произнося ни звука. Ну и пускай, пускай… Когда я кончаю с ревизией своего рюкзака, то в нерешительности начинаю поглядывать на его. Женя, конечно, это замечает; сложно не заметить поведение того, кого и без того внимательно изучаешь. К моему гигантскому удивлению, он машет рукой и произносит смиренно:        — Давай, — а потом с усмешкой в голосе прибавляет, — главное чипсы оставь, фиг с ним, с остальным.        И я даю. Не мучая себя излишними сомнениями, выгребаю почти все. Это самое меньше, что… Оставляю нам лишь то, что можно перехватить прямо на ходу — часть орехов, сухофруктов, печенья и шоколада. Ну и чипсики, конечно, что я, чудовище какое. Такой рацион неравномерен, да и хватит его нам от силы на две недели нерегулярного питания. Отчего-то мне кажется, что даже этого времени нам не понадобится. Уж или мы попытаемся осуществить задуманное Женей как можно скорее, ведь зачем оттягивать неизбежное, или просто бесславно погибнем. Причем с очень большой вероятностью именно второй вариант нас и ждет. Ну и, в конце концов, тяжести мы оба теперь совсем уж не потаскаем. Надо избавляться от всего лишнего. Так что я прибавляю многочисленные фонари, аккумуляторы и прочую фигню из той, что мы награбили на заправке. Продмешка же, оставленного для Леонида с его семьей, при разумном использовании должно хватить на месяц-полтора. Плюс, насколько я успел узнать его характер, у него самого наверняка должны быть запасы еды примерно на те же сроки. А уж за три месяца наверняка что-то да должно измениться. Например, все зомби должны подохнуть окончательно. Если они были подняты не магией, а неким вирусом, то, значит, скорее всего, все эти «мертвяки» технически еще живые, просто о-о-очень медленно погибающие. И рано или поздно это произойдет. Они ослабнут. А затем и вовсе падут. Станут действительно мертвыми. Эта мысль, неожиданная, которую я ранее отчего-то не допускал, греет мне душу. Лишь бы Леонид выдержал и не сошел с ума раньше. И мы сами… Я собираю все эти вещи в мешки. Весят они внушительно. Надо теперь их торжественно вручить. Направляюсь к двери, но мое дыхание перехватывает. Поспешно оборачиваюсь, с ужасом, испуганный неожиданной мыслью, что вот, я сейчас выйду, а стоит обернуться — и все, Жени уже нет, и что даже теперь слишком поздно. Но нет. Женя на месте. Он смотрит на меня тем взглядом, который мне никогда не удается расшифровать, непроницаемым и будто слегка влажным, поблескивающим. Я произношу тихим, просящим голосом:        — Жень… Пообещай мне, что никуда без меня не уйдешь.        — Боишься, что я тебя брошу. Что, не доверяешь мне после его слов?        Да, не доверяю, хочется выпалить мне. Потому что не понимаю. И в этом виноват не кто-то, а только лишь ты сам. Тебя словно кошки воспитали, то в жар и чуть ли не мурчания бросает, то в шипение и холод. Но, как обычно, все эти измышления оставляю при себе. Вместо этого произношу фразу, очевидно нарушающую законы формальной логики, но являющуюся честным отражением моих переживаний:        — Нет, просто боюсь, что вернусь, а тебя больше нет со мной. Не уходи…        Он усмехается в ответ, но мне почему-то кажется, что эта гримаса — на самом деле завуалированная улыбка. Потом иронично интересуется:        — А в туалет, в туалет-то мне выйти можно?        — Можно, — благодушно позволяю я с улыбкой.        И мы оба следуем по своим делам; я нарочно замедляю шаг, чтобы проследить его перемещения и убедиться, что он пошел именно туда, куда заявлял. А затем направлюсь к Леониду, уже поднявшему голову со сплетения лежащих на разломанном столе рук и с выжидательным любопытством глядящего на меня. Ставлю перед ним на пол кули гуманитарной помощи. Он смотрит на них, а потом с удивлением переводит взгляд на меня, спрашивает:        — Эт чего такое?        — Это все Вам. Самое меньшее, что мы можем сделать.        Он глядит на меня ошарашено и как-то словно испугано. Внезапно охрипшим голосом говорит, качая головой:        — Я не могу… это принять.        — Можете. И примете. Просто не имеете права поступить иначе. Вам надо больше, чем нам. Потому что вы заперты здесь, и продержаться вам предстоит минимум еще месяц, по крайней мере до того момента, как все эти тупые твари не подохнут окончательно, а они по всем законам физиологии через какое-то время обязаны это сделать. Этого должно хватить… на сколько-то.        — А вы… Что вы вообще собираетесь делать?        — Выживать. Как минимум. А скорее всего — попытаемся добраться до Жениного отца. Таков примерный план.        — И… Где же его отец?        — Ну, не так уж и далеко… Где-то между Питером и Москвой.        Услышав эти слова, Леонид аж вскакивает, отчего я сильно пугаюсь и отступаю на шаг. Шепчет, но так, словно кричит:        — Это же безумие!        — Тоже так думаю и поэтому тем более считаю просто необходимым оставить вам все, что может попросту кануть в Лету в процессе осуществления нашего замечательного замысла.        Он прячет лицо в лодочку своих ладоней. Впрочем, какая же это лодочка; это у меня лодочка, а у него целая галера. Слышится сдавленный стон, а затем приглушенная угроза:        — Я вас привяжу. Веревками к батарее. Никуда не выпущу…        — Леонид… Зря я Вам рассказал. Забудьте это все. Вы же понимаете, мы все равно уйдем…        — Как вы собираетесь это осуществить? Там же, наверное, все дороги забиты, а уж пешком в вашем-то состоянии…        — Мы надеемся, что удастся раздобыть мотоцикл и на нем доехать. Я умею водить…        — И ты знал? Знал это все заранее? Знал, когда соглашался пойти с ним?        — Да, конечно.        — Ты что, правда так сильно его любишь?        От удивления у меня глаза на лоб едут, а я исхожусь в кашле. Переборов приступ, удивленно интересуюсь:        — Простите, что?!        Он усмехается, но это лишь мимолетная эмоция, почти сразу сменяющаяся очередным приступом мрачности:        — Ладно, тоже забудь. Спасибо тебе за это; за вашу щедрость. Я совсем не ожидал.        Слышится звук слива; вот и какой только умник проектировал санузел рядом с кухней? Через какое-то время появляется Женя и, кинув на нас косой взгляд, шествует, как я надеюсь, к своему спальному месту. Я провожаю его взглядом, а затем, неловко переминаясь с ноги на ногу, произношу, будто отпрашиваясь у родителей на вечеринку:        — Я, наверное, пойду спать, если Вы не против. Может быть, в последний раз сплю… Ну, нормально, в смысле.        Он мне кивает, глядя с чем-то вроде чуть ли не родительской любви, но я не ухожу, а все топчусь и наконец решаюсь. Подстраховаться. Я ведь не доверяю Жене? А вот Леониду — вполне. Шепотом, так, что ему, наверное, приходится очень сильно напрягать слух, прошу:        — Пожалуйста… Если Женя вдруг соберется уйти без меня. Задержите его. И меня разбудите. Обещаете?        Он долго не дает ответа, но все же, пусть и с явным нежеланием, кивает, подкрепляя это соглашение голосом:        — Хорошо.        — Ладно… Тогда… До завтра?        И, не дожидаясь ответа, разворачиваюсь, чтобы уйти. Но успеваю сделать лишь один шаг, как он меня окликает:        — Елисей!        Я оглядываюсь, вопросительно приподняв бровь, и тут же оказываюсь заключен в неожиданные, крепкие, костедробильные объятья. Леонид, со всей своей силищей, чуть ли не отрывает меня от пола, покачивая, как ребенка, из стороны в сторону, а я слишком удивлен и смущен, чтобы хоть как-то прореагировать. Он говорит своим звериным голосом, схожим с рыком:        — Я знаю, вы выживете. Ясно? У вас не больше права умирать, чем у меня.        Хлопает меня по спине, а затем так же внезапно отпускает и слегка подталкивает к проему:        — Давай уж, иди.        Наверное, на моем лице сейчас отражена непередаваемая гамма чувств, которая заставляет его вновь усмехнуться. Я тихо улыбаюсь в ответ и наконец-то покидаю кухню.        Женя, к счастью, все еще жив, цел и на месте. Сидит себе послушно, завернувшись в спальник. Обрадованный этим, чуть ли не кидаюсь ему навстречу. Вовремя себя останавливаю; после сказанных Леонидом слов мне как-то не по себе. Вот еще не хватало, чтобы и Женя решил, будто я его якобы там люблю или еще что. Глупость какая-то. Так что усмиряю свой пыл, спокойно подхожу и залезаю в спальник. Он же при моем приближении послушно ложится, и я повторяю за ним. Надо что-то сказать. Интересуюсь:        — Ну, как ты? Ты это, вообще… ночь продержишься?        — Да. Куда я денусь. Во сне чуть проще, наверное потому, что все происходит в виде сновидений, а не мыслей; к кошмарам я привык.        — Жень… Ты ведь правда меня не бросишь?        Он молчит, глядя в окно, где на город уже опустилось звездное небо, такое же ясное, как и вчера. Потом выдает очередную несусветную глупость:        — Повторюсь. Куда я денусь-то? И вообще, тебе не следует так за это переживать, в конце концов, мое исчезновение решило бы все твои проблемы…        — Не говори так. Никогда. Пожалуйста. Иначе я буду тебя это… эмоционально шантажировать. Или как ты там это назвал тогда?        — Боже упаси испытать на себе такие драконовские меры.        — Вот-вот! Бойся и трепещи!        Я все еще испытываю этот странный, иррациональный, толком не объяснимый страх, и то ли поэтому, чтобы уж наверняка не сбежал, то ли просто желая выразить что-то там, сцепляю в замок его ладонь, покоящуюся поверх спальника, со своей. Если Женя и удивлен моим жестом, то никак это не проявляет, но и руки, жутко холодной, к слову, не убирает. Я же оттого начинаю ощущать спокойствие и что-то еще, новое, не могу понять.        Разобраться в себе так и не успеваю, да и все равно не выходит. В комнату заходит Леонид. Женя было слегка дергает руку. Но я не отпускаю, лишь крепче сжимая, и он тут же расслабляется, не пытаясь вырваться. Леонид бросает на нас краткий взгляд, а потом улыбается, должно быть чему-то своему; щелкает выключатель, скрипит постель. Через некоторое время оттуда до нас доносится:        — Спокойной вам ночи.        Удивительное дело, но в кои-то веки мы с Женей оказываемся единодушными, в унисон отвечая:        — Спокойной!

***

       Просыпаюсь оттого, что меня настойчиво трясут. Открываю глаза, медленно приходя в себя. Небо начало постепенно светлеть, приобретая тот самый холодный голубой тон, который всегда так противен. Рядом сидит уже вроде как проснувшийся, но все еще не до конца, Женя. Над нами нависает Леонид и, похоже, это именно он меня тряс. Пока я пытаюсь понять, в чем вообще суть да дело, Женя уже недовольно и сипло интересуется:        — Ну и что ты там, говоришь, хотел показать?        — Пошли на кухню.        Мы послушно идем. Они более-менее ровно, а я — покачиваясь и рискуя собрать собой все углы. Уже на подходе мы слышим доносящуюся с улицы пальбу. Женя бросает на меня быстрый удивленный взгляд и ускоряет шаг. Оказавшись у окна, мы, на всякий случай чуть ли не лежа на подоконнике, начинаем разглядывать происходящее.        А происходит именно то, что мы услышали. Пальба.        Кухонное окно, в отличие от тех, что в остальных комнатах, выходит не во двор, а на проспект. И картина, которую мы наблюдаем… Это не одиночная отчаянная попытка самообороны. Это целенаправленное и уверенное истребление нежити. Группа из человек двадцати. Группа, вооруженная до зубов. Группа, отлично пользующаяся тем, что имеет. Группа, оставляющая за собой горы покойников и спокойные улицы. Группа, медленно, но уверенно продвигающаяся вперед… на байках.        Теперь моя очередь глядеть удивленно, но не на Женю, а на Леонида. Он ровным тоном поясняет:        — Проснулся от шума… Да неважно. Просто если вы и правда хотели идти… Мне кажется, что сейчас — самое время. Улицы навряд ли когда-либо еще будут чище, чем сейчас. Но я буду только рад, если вы не станете этого делать, и мы просто пойдем спокойно спать дальше.        Теперь на Леонида удивленно глядит и Женя. А потом, неожиданно для нас всех, расплывается в улыбке и хлопает его по плечу. Вскакивает и с энтузиазмом произносит:        — За вещами. Идешь, Елисей?        Сумбур. Безумие. Все еще плохо соображаю. Как во сне (и правда надеюсь, что это все сон и есть) бреду за внезапно порезвевшим Женей. С трудом собираю спальник. Взваливаю на себя значительно похудевший, но все еще нелегкий рюкзак. Возвращаемся на кухню. Там нас ожидает запах кофе, творог, сыр, вареные яйца, йогурты и Леонид, нервно копошащийся посреди всего этого дела. Мы с Женей разглядываем это все в немом изумлении. Леонид с удовольствием глядит на наши физиономии, и напускно-сурово говорит:        — Никуда у меня не пойдете, пока не позавтракаете! Чего удумали. Все равно вам не следует встречаться с этими крутыми парнями. Что вылупились, не приходила такая мысль? Вы же не знаете ни их, ни их мотивы. А даже если они неплохие люди, то никто не отменяет того, что пристрелят они вас не со зла, а ненароком, по ошибке. Так что жрите себе спокойно, пока есть возможность.        Звучит резонно. Убедительно. Мы едим. Все еще мало что соображая. Впопыхах и второпях, почти как опаздывая на вокзал, на утренний поезд вместе с нервозной родней. Мне очень плохо. Боль снова вернулась с прежней силой. Проснулся не в той фазе сна. А еще жутко тошнит, когда я впихиваю в себя еду. Но все равно продолжаю делать это, ведь понимаю, неизвестно, когда еще теперь мне удастся подкрепиться. Отказываюсь от кофе, боясь, что меня замутит еще больше, а Леонид молча достает из холодильника сливки, и я-таки согласно киваю. Он, к слову, тоже времени даром не теряет, разводя вокруг нас бурную деятельность, крайне полезную, но нервирующую еще больше. Носится туда-сюда, то и дело комментируя что-то в промежутках между этими метаниями:        — И вы что туда, идиоты, без кожанок своих собрались?.. Чей носок в комнате валяется, твой, Елисей? В говнодавах на босу ногу, так бы и ушел, молодец какой. А свое «крутое» оружие вы забрать не хотите? Собрались они, красавцы, поглядите только. Еще бы голову забыли. Впрочем, похоже, уже.        К тому моменту, когда мы наконец заканчиваем с белковым завтраком, я чувствую себя вконец измученным и задерганным. Женя же порывается вскочить с места, но Леонид командным голосом нас припечатывает и раздает указания:        — Сидеть и слушать. Сейчас вы оба пойдете в туалет. Умоетесь. Приведете себя и свои дурные головы в порядок. Почувствуете себя людьми. Пока я не увижу, что вы адекватно воспринимаете реальность — все равно никуда не уйдете. А если попытаетесь сопротивляться, то все-таки познакомитесь с моим травматом и вообще останетесь здесь. Я вас сначала покалечу. Потом привяжу к батарее, как вчера собирался. А потом буду долго и нудно лечить и позорно кормить с ложечки. А ходить будете только под себя. Это ясно?        Женя собирается начать возражать, но я активно киваю, как китайский болванчик, и подхватываю этого кретина под локоть, принудительно таща исполнять поручения. Он довольно быстро перестает сопротивляться, похоже, тоже понимает разумность этих действий и спорить хотел начать просто по привычке. Совершив необходимый моцион, возвращаемся на кухню значительно более вменяемыми и посвежевшими; я начинаю хоть что-то соображать, а Женя прекращает вести себя как гиперактивный ребенок, становится спокойным и сдержанным. Я выцыганиваю у него очередную дозу обезболивающего под недовольное цоканье Леонида. Мы надеваем все то, что впопыхах забыли, вооружаемся. После этого Женя интересуется с легким остатком былого нетерпения:        — А теперь — все?        — Еще нет. Теперь время для нравоучений. Слушайте сюда. Выбраться из моего дома, как вы оба понимаете — это далеко не ваша конечная цель. На этом проблемы не решатся. Продумайте план. Обсудите. Исходите из того, что имеете. Имеете вы, конечно, мало, но все же… За всем наблюдайте. Ни на секунду не расслабляйтесь. Постоянная бдительность! Не подходите к этим парням близко. Они не должны вас заметить; вообще к людям. По крайней мере, не пронаблюдав за ними. Прекратите наконец уже сраться друг с другом, как две склочные бабы. Будьте мужиками! Вы оба — это по сути все, что у вас есть, у каждого из вас. Еще. Я знаю, вы хотите где-то надыбать байк. Не пытайтесь его спереть у этих парней! Но если появится возможность его у них безопасно отжать — даже не сомневайтесь. Подло? Вовсе нет. Их много и они с легкостью найдут еще, а вы нет. Но никогда не прекращайте быть людьми. Поступайте разумно и осторожно, но, по возможности, человечно. Елисей, тут я верю в тебя и твою светлую душу. И главное. Вы обязаны выжить. Даже и не вздумайте умирать. Поняли? Все. Свободны. Катитесь уже, пока я не разревелся.        Я так ошеломлен этой внезапной, сильной тирадой, что не сразу прихожу в себя, когда она кончается. Женя, похоже, тоже впечатлен. Но отходит быстрее меня. Он подходит к Леониду вплотную. И пожимает ему руку. Искренне и от души. Коротко бросает:        — Спасибо тебе.        Но я-то знаю, чего это ему стоит. Неслыханное явление. Отходит к окну. Оно уже распахнуто, а к батарее, как и у меня дома до того, привязана веревка. Опять старый добрый способ. Что ж. Теперь моя очередь прощаться. Я подхожу к Леониду. С тяжелым сердцем. Со здоровенным комом в горле, со всей этой своей утренней, а теперь еще и волнительной, тошнотой. Он протягивает мне руку. Но я не принимаю этот жест. Вместо этого возвращаю его вчерашний. Резко кидаюсь на него и крепко-крепко обнимаю. И говорю, неловким полушепотом:        — Пожалуйста, пускай у Вас все будет хорошо! Вы такой… У вас все будет хорошо. Но вы должны для этого постараться… Обещайте, что… Вы… Я говорил, мы обязательно к Вам придем… В гости… Когда все это кончится. Или поуляжется хоть… Обязательно. Если Вы… Куда-то соберетесь переезжать… Оставьте послание… Если мы придем… Чтобы нашли… Чтобы знали…        Пока я говорю эту бессвязную тираду, к своему вящему позору и стыду умудряюсь разреветься. Так что она перемежается всхлипами. Но, к моему гигантскому удивлению, не я один. Леонид, он… тоже плачет. Успокоительно похлопывает меня по плечу и вот так вот натурально ревет. Хороши же мы… Впрочем, что уж. Позади нас Женя прочищает горло, и мы расцепляем свои неловкие объятия. Все, теперь точно пора. Тру глаза кулаками и подхожу к окну, где меня терпеливо ждет Женя. Глаза у него тоже, надо сказать, подозрительно красные, но, может, это просто я уже надумываю. Он коротко, срывающимся голосом бросает:        — Пора.        — Да, — отвечаю я, так же хрипло и лаконично.       Женя, без лишних выяснений очередности, с тростью наперевес взбирается на подоконник. Берется за веревку. Я лезу на узкий уступ вслед за ним. Нам вслед — оклик:        — Мальчики…        Похоже, он выбирает, как именно попрощаться с нами. Как я думал тогда, перед смертью, почти ставшей явью… Наверное, у всех нас на языке сейчас вертится это страшное слово «прощай», которое никто не решится сказать. Неожиданно, но выручает из этой ситуации Женя. Он, кто бы мог подумать, снова улыбается. И говорит, уже чистым голосом:        — До встречи, Леонид.        — Да. До встречи. Женя. Елисей.        Он кивает, все еще продолжая тихо плакать. Из моего горла снова вырывается лишь чертово карканье. Так и не сказав ни слова, с трудом улыбаясь дрожащими губами, я киваю в ответ и без лишних раздумий пускаюсь вслед за уже почти достигшим земли Женей. Навстречу этой чертовой неизвестности. Все вышло как-то скомкано, сумбурно и неправильно. Не так, не так мы должны были расстаться. Но что теперь.        Снова — в путь. Снова — в никуда.        Главное — не оглядываться…