И что такое плохо

       Жар. Жажда. Уже привычным жестом стираю капли пота со лба, но толку от этого мало, ведь и руки тоже мокрые, липкие. Да и все тело… Зачем-то украдкой прижимаю ладонь ко рту и выдыхаю пересохшими, потрескавшимися губами с болезненно закислившимися уголками обжигающий, смрадный воздух. Будто бы я не знал, что он будет именно таким. Зачем вообще взялся проверять? Да, премерзко. Но даже этот запах лучше того, что повис в атмосфере и осел на мне.        Прогулка по полупустынным улицам города, что может быть безмятежнее? Когда это «полу…» составляют спящие, а пустынность — сотни окровавленных, поломанных, бездвижных тел, небрежно сваленных в хаотичные кучи — много что способно конкурировать, если честно. Пытаюсь сглотнуть слюну, но ее оказывается слишком мало и горло лишь оцарапывает пылью. Жар изнутри, жар снаружи. Я горю. Резко торможу и приваливаюсь к стене в тени.        — Жень… Не могу… Пить…        Он тоже останавливается как вкопанный, смотрит расфокусированным и слегка ошалевшим взглядом в мою сторону, словно где-то далеко и не сразу осознает, о чем я говорю. Потом все-таки ковыляет и падает на стенку рядом со мной. Бесцеремонно поворачивает меня спиной и извлекает бутылку.        — Глоток… И пойдем.        Да, за последние полчаса мы, изрядно ослабевшие, едва живые, отстали и потеряли своих провожатых из виду. Нельзя сбрасывать и без того черепаший темп, знаю. Готовлюсь было к отповеди, на которую уйдет уйма энергии, но Женя и не спорит. Не смеется, не кричит и даже не злится. На такие мелочи не осталось сил ни у одного из нас. Хотя сейчас на эмоции у него есть повод и полное право. Ведь, помимо всего прочего, что уже успело произойти сегодня… мы не забыли «дома» голову, не забыли свои вещи, не забыли сентиментально попрощаться. Но мы умудрились забыть чуть ли не самое важное. Воду. А без воды, как известно, «ни туды, ни сюды». Что было бы проще — наполнить пару бутылок из-под крана и вперед? Нет же. С утра, пройдя около часа, мы обнаружили это. То, что на нас двоих приходится лишь пол-литра воды и совсем неизвестно, когда придется этот запас восполнить. Ныне же глоток — это как шуба с барского плеча. Глоток раз в полтора часа. Глоток — один из четырех-пяти оставшихся. А теперь — вопрос: кто виноват и что делать? Понятно, что оба мы протупили, конечно. Но я — в гораздо большей степени. Потому что — кто у нас вечно занимался перекомплектовкой из пустого в порожнее? Кто брался следить и быть в ответе? Я. И за самым важным, вот, не уследил. А Женя, узнав, даже ничего мне не сказал, только вздохнул и проскрипел зубами. Наверное, сосчитал про себя до десяти, выдохнул, и мы пошли дальше. Будь он бабой, все бы пошло совсем не в таком мирном ключе. Впрочем, будь кто угодно из нас девушкой, вот с такими же характерами, но приправленными гендерными особенностями… Двумя тупенькими истеричками бы мы были, и к тому же, скорее всего, мертвенькими. Хотя нет, спящими бы мы были, конечно, как и все женщины в этом новом мире (по крайней мере, такая у нас с Женей и Леонидом сложилась концепция). К счастью, мы именно те, кем мы являемся, и мой спутник прореагировал именно так, как прореагировал. Менее виноватым я себя чувствовать не начал. Да только вот кому какое дело до того, что я там сейчас чувствую. Мне и самому на это должно быть плевать. Но если уж страдать — то комплексно, так думает мой убогий разум. Делаю тот самый долгожданный, единственный глоток, титаническим усилием воли заставляя себя оторваться от теплого рельефного горлышка и передать почти опустевшую бутыль Жене.        Идти нам пришлось под прямо-таки палящим низким солнцем. Первая треть октября почти перевалила, и тут на тебе. Слишком поздно для бабьего лета. Все так неуместно, так не вовремя. И эта вонь… Вонь просто нестерпимая. Ароматы плавящихся полимеров, бензола, невдалеке пылает квартал и удушливый черный дым долетает до нас, а в нем все вперемешку, и горящая плоть — не самый тошнотворный из запахов… Ни кашлять, ни блевать — ничего нельзя себе позволить. Груды перекореженного металла, кровоточащие мазутистой, блестящей радугой, разводами на асфальте. Кровь людей, кровь машин. Стекаются, складываются в послания, потихоньку испаряются. И — апофеоз войны, картина маслом. Куча бесплатного корма для хищных и всеядных, необремененных морально-этическими метаниями, за который даже в таких условиях все равно проводятся бои, под краканье, чириканье, рычание и шипение. Но при такой замечательной погоде «еда» будет оставаться свежей совсем недолго. Города станут рассадниками чумы, и только зима исправит ситуацию, насколько это возможно. Впрочем, и без того есть способы умереть. Смерть за каждым углом. Доживут ли мертвяки до холодов? А мы — доживем?        Совсем не факт. Есть зомби, есть спящие, есть естественные причины — голод, усталость, болезни, травмы, есть природа и погодные условия. Как будто бы этого мало… Началось. Минуло только три дня, и вот. Пошло распределение сил. А дальше что? Клановые разборки? Раздел владений? Обратно в древность, к корням, к инстинктам, к патриархату? Сильнейшие и слабейшие. Если мы говорим о грубой силе, конечно. Хотя коль убивать себе подобных нынче противопоказано, вопрос стоит скорее о изощреннейших и хитрейших.        А о создании интеллектуального, интеллигентного общества речи и не поведешь. По крайней мере, я так считаю теперь, пройдя за этими «крутыми парнями» полдня. Не то, чтобы я имел возможность услышать их диалоги от и до, все-таки передвигались мы в основном крадучись, на приличном расстоянии, по углам, по теням. Пару раз приходилось добивать ходячих и ползучих мертвецов, но свою роль «санитаров леса» эти ребята знают. За тщательность работы их можно только похвалить, и вдвойне — за то, что они во всей этой мешанине умудряются различать спящих. Должно быть, им тоже довелось столкнуться с тем, что бывает, если ты убиваешь этих недолюдей. Так что они и не убивают. Вместо этого выработали интересную, но не слишком надежную или практичную, на мой взгляд, тактику — игнорировать или… усыплять. А потом связывать. Не могу точно сказать, по какому принципу они выбирают, что именно делать, возможно, там и есть какая-то стратегия, вроде — отличать тех, кто более активно направляет на тебя свои псионические волны, а может — бить ближайшего, или же делать это лишь если приходится задерживаться на одном месте. Мне кажется — второе, ведь и специфика применения такова, что зависит от расстояния. Я не знаю, существует ли вообще в мире на данный момент эффективное парализующее или снотворное, действующее на расстоянии, возможно, к этому относятся такие вещи, как веселящий газ; в любом случае, у этих ребят его нет. Но есть кое-что другое. Не будучи до конца уверенным, пронаблюдав какое-то время за повторяющимися из раза в раз действиями, полушепотом интересуюсь у Жени о том, что это может быть, предполагая, что, коль скоро его отец имеет отношение к фармакологии, то и ему часть знаний вольно или невольно передалась. Он неохотно, тем же полушепотом дает ответ, подтверждающий мои предположения:        — Ингаляционный наркоз, что еще.        Ну да, как я и думал, очевидно же — вот тряпочку приложили к лицу, а вот человек недвижим, оседает наземь. Все равно зачем-то уточняю:        — Что-то типа эфира или хлороформа, да?        — Что-то типа. Но не думаю, что прям это. Слишком быстро действует.        Позже, продолжая наблюдать, я обратил внимание, что в ход идет не только тряпочка, но и что-то другое. Далеко не сразу понял, что это за такое — другое. Резкие движения, вроде удара ножом, но никто не умирает; эффект тот же, что и от наркоза. Потом, когда мы были на достаточно близком расстоянии — заметил. И это меня ужаснуло. Шприцы, да? Зачем?        — А это что?        Женя сперва недовольно пожимает плечами; он не настроен на беседу, ведь тогда горло быстро и неприятно пересыхает, знаю. Но все же дает развернутый ответ:        — Да наркота какая-то. Прости, у меня нет суперзрения, выводящего химический состав объекта. Я предполагаю, что, скорее всего, кетамин, если тебе интересно мое мнение. По крайней мере, если они не дебилы и не хотят ничьей смерти. Хотя его хрен достанешь…        — Но ведь все равно большой риск! Вдруг аллергия. И потом… Они же одним и тем же шприцом их всех. Это…        Женя вновь лишь передергивает плечами и больше не тратит сил и времени на беседу со мной. А у меня ладони и стопы от страха и отвращения потеют. Как же глупо они поступают, как гнусно. У меня всегда была дикая брезгливость к чужой крови и выделениям, не потому, что я абстрактно боюсь их как таковых, а потому, что с детства, со всех этих агитплакатов в поликлиниках заразился жгучим страхом, боязнью неизлечимых болезней, вирусов вроде СПИДа… Я понимаю, что по логике тут не к чему придраться. Есть они, вооруженные, крепкие и жаждущие жить. И есть… Представляющие собой угрозу пародии на людей, которые лишь мешают и, возможно, никогда уже не станут прежними. Но почему-то никак не могу согласиться и принять их поступки. Они вызывают у меня отвращение. Если бы была возможность — уверен, эти «байкеры» не стали бы тратить время на такой затратный процесс с краткосрочным эффектом. Просто бы убивали. Нет, конечно их можно понять. Либо ты, либо тебя. Но это еще не все плохое, что в моем восприятии с ними связано.        Пока мы не вышли на широкий проспект, двигались очень медленно. Их, как я успел насчитать, около двадцати парней в камуфляже, форме и коже, и более чем у половины мотоциклы разного толка; что это, группа байкеров, окончивших «тусить» в клубе под утро, вышедших на улицу и обнаруживших что все, пиздец? Но откуда у них тогда все эти боезапасы? Военные? А байки тогда откуда? У нас же мотопехота давно расформирована… Чтобы хоть как-то продвинуться на этих двухполосных улочках с узкими тротуарами, каждый сантиметр пространства им приходилось выбивать буквально с боем, а еще — отгонять машины там, где проехать и вовсе никак не получается, периодически оттаскивать тела (хотя, как мне показалось, люфт делался раза в два больше, чем было бы достаточно). Они занимались методичным изничтожением так тщательно, словно боялись упустить хоть одного, что, в общем-то, верно, а может, им просто доставляет удовольствие стрелять и боезапас их практически бесконечен, не знаю. Мы в это время прятались в более-менее безопасных местах или отставали и тщательнейшим образом продумывали маршрут следования, ведь ни пулю в лоб, ни шприц в сгиб локтя получать совсем не улыбалось.       Потом, уже на бесконечно широком и еще более длинном проспекте с высотными, монументальными зданиями стиля «сталинский ампир» двигаться они начали значительно быстрее, но урывками и как бы сменив тактику, разделившись на две группы — колесных и пеших. Одни устремлялись зачищать все наперед, а вторые планомерно двигались позади, тщательно отслеживая уже выполненное товарищами, и занимаясь спящими; этакая финишная полировка. Далее объединялись, что-то тихо перетирали — и все по прежнему алгоритму.       Так вот, в один из этих моментов произошло «событие». Или Событие. Не знаю. В общем-то оно входит в разряд тех, что проходят в считанные минуты, но запоминаются на всю жизнь и предопределяют все твое дальнейшее поведение. Это как случайно вскрыть карты раньше времени. У «наших» крутых парней по команде их вожака образовалась минутка-другая на передышку, которую они заняли перекуром, предварительно забаррикадировав машинами ближайшую боковую улицу. Я, меж тем, согнувшись в три погибели за перевёрнутой маршруткой, поглядывал на это и спокойно себе мрачно размышлял о том, что вот, люди годами копят на авто, берут в кредит, а потом бац, и все, и остаются эти машины стоять себе с ключом зажигания и полным бензобаком, бери — не хочу-не надо, вот и вся ценность…       Внезапно мое и их внимание отвлек крик. Как раз со стороны недавно перекрытой улицы. Крик о помощи. В нем больше эмоций и отчаяния, чем объективного, словесного содержания. Ровно так же совсем недавно орал я сам, до конца не веря в успех подобного мероприятия. С той позиции, что мы занимаем, улочка довольно неплохо и безопасно проглядывается. По ней бежит, а точнее, пытается бежать мужчина, абсолютно обычного вида. Похоже, у него подвернута нога, вроде как и у Жени, но следов крови нет, да и в целом он выглядит более здоровым. Зато конкретно так испуганным. Он в панике, если уж быть откровенным, и слабо замечает, как вокруг, со всех сторон, на его громкие крики начинают стекаться, наступать мертвяки. Довольно глупо с его стороны, ведь он уже почти позволил взять себя в кольцо.       Но я, как, похоже, и он сам, внутренне надеюсь на этих ребят. Им ничего не стоит сейчас взять и всех зомбарей перестрелять, спасти его и там уже решать, что да как. Однако звучат лишь набирающие неистовые обертона крики, и никаких звуков выстрелов. Мое сердце начинает бешено колотиться и особенно — когда внезапно почти что прямо над своей головой я слышу хмыканье и голос, одновременно веселый и недовольный:        — Во какой красивый хвост!        — Притащились, молодцы, — вторит ему более низкий и злой, слышится звук смачного плевка, а затем продолжение. — И че делать будем?        Из отдаления раздается слегка приглушенный, но абсолютно нейтральный ответ:        — А ничего. Нам в группе не нужны ни придурки, ни раненые, а уж в сочетании…        — Может спасти, и пускай себе идет?        — Ага, конечно. Забудь. Мы же договаривались… Сдохнет — так только одолжение сделаем и ему, и тем, на чьей шее он бы потом повис.        Я слабо в тот момент понимал, о чем они говорят, а все ждал, когда же откроют огонь и спасут человека, им доверившегося, поставившего все на чужую добропорядочность. Он уже почти вплотную к баррикаде, а зомби, как всегда, на шаг впереди — вплотную к нему. Я так до последнего и не поверил, не принял, что выстрелов не последует, лишь какое-то наработанное осознание неизбежности и взмывший до небес за последние дни инстинкт самосохранения заставили меня не броситься навстречу, но вот приказать себе смотреть я так и не смог.       Тихо-тихо, с немым вопросом и, должно быть, каким-то мученическим выражением на лице я повернулся к Жене. Он, глядя только мне в глаза, столь же беззвучно прижал свои ладони к моим ушам. Это скорее просто жест, у него не вышло привнести в мой мир тишины, я все равно отчетливо слышал все происходящее. Дикие крики боли, уже совсем неисполнимые мольбы, плач, стоны и снова крик-крик-крик. Дежавю, которое я не хотел испытывать вновь, никогда.       Когда мимо нас пролетает незатушенный бычок, я сам на грани не то вопля, не то обморока, и такая маленькая, незначительная, неожиданная деталь чуть было не заставляет сорваться. Впрочем, хабарик совсем перестает казаться мелочью, когда я понимаю, что кругом разлит бензин. К моему стыду ли, к счастью ли, именно это меня отвлекает. Я пропускаю миг, когда крик обрывается и начинается запоздалая, абсолютно неуместная и ненужная пальба. В этот момент на моих глазах зарождается пожар, резко вспыхивает маленький огонек, обещающий стать озером пламени. Не верю, что машины так легко и непринужденно взрываются, как это всегда бывает в кино, но вот гореть там однозначно есть чему. Не говоря уже о человеческой плоти и всей той ткани, что на себе носят. А еще я неожиданно понимаю, что им же захочется проверить… Проверить, что горит и с какой интенсивностью. А значит, они заглянут за поваленную маршрутку… Увидят нас… Раненых и «придурошных». Нам не жить. И какой же способ расправы они придумают для нас, я узнавать не хочу. Перехватываю Женю за запястье и дергаю в сторону. Надо бежать, надо укрыться, но как, куда? Дураки, зачем же мы так близко к ним стали держаться, и именно сейчас… Зачем они только сюда подошли… В ужасе пытаюсь нашарить глазами пути отступления и понимаю — их нет. По крайней мере, безопасных. Женя, который должен все понимать не хуже, а то и лучше меня, рывком принуждает резко отступить к легковушке чуть поодаль. Но это нам не поможет, в зоне обозрения мы по-прежнему кристально. Пламя меж тем все разрастается, животный страх затмевает и без того не ясный разум. Но, как и сам Женя успел подметить, я же генератор бредовых идей. Вокруг нас действительно больше не стоит ни одного транспорта так удачно, чтобы скрыться за ним и не попасть в поле зрения потенциальных разумных врагов. Но есть кое-что еще. Трупы. В значительной концентрации. Должно быть, свою роль в их количестве сыграла та самая маршрутка, не знаю, да и не важно это. Я не вижу других вариантов. Когда на тебя нападает большое и сильное животное, а деваться некуда, все что остается — притвориться давно и насквозь протухшим опоссумом, да понадеяться на то, что встретился нос к носу не с дотошным падальщиком. Я истово шепчу:        — Притворимся мертвыми, используем их. Давай.        В глазах Жени отражается уже не только испуг, а дикий ужас и адское пляшущее пламя, которое увеличивается, стоит мне улечься в неудобную, неестественную позу и потянуть на себя тело объемистой тетки, пытаясь натянуть ее как одеяло. Женины глаза распахиваются пуще прежнего, а дыхание становится мелким, учащается. Я боюсь, что он так и не примет мой вариант, просто не сможет, что это — слишком. Но тут звучат ругательства, которые заставляют Женю опомниться:        — Блять, Колян, какого хуя там происходит?        Вышеупомянутый Колян, да и не только он, судя по звукам шагов, начинает огибать злосчастную маршрутку. В этот момент Женя в одно движение оказывается на мне. Его тело почти сразу полностью перекрывает доступ к и без того не слишком хорошо поступавшему кислороду, вынуждая меня с силой пытаться набрать побольше воздуха откуда-то из его пупка и вытерпеть как можно дольше. Трость утыкается металлическим концом в подбородок, древко грубо давит на ребра. А поверх всего оказывается туша той пышной, курчавой, типовой вечно замороченной домохозяйки. Впрочем, моя невозможность дышать… Мне кажется, оно даже хорошо, учитывая всю непозволительно интимную близость к трупнине, к бензину, к огню, к плавящимся пластику и синтетике. Вся эта вонь, уверен, она способна подействовать ничуть не хуже угарного газа. Лишь бы все это уже закончилось, пожалуйста. Не ходите проверять. Или киньте взгляд и убирайтесь. Разумеется, все проходит не так быстро. Звучит многоголосье:        — Ну охуеть теперь…        — Что там?        — Да что-что. Пожар.        — Кто из вас, двух сук, до сих пор к своим годам сиги тушить не научился, а?        — Я уже говорил о вреде курения в принципе, и в таких обстоятельствах в частности, и вот… Докурились.        — Что делать-то будем, тушить?        — Ты еще по-пионерски предложи, давай.        — Съябывать надо, что тут уже.        — Мне показалось, или там кто-то шевелился, а?        Все замирает, все стихает, мир перестает вертеться, а пупом земли становится предположительный пупок Жени, в который я отчаянно пытаюсь не сделать резкий выдох. Я — утопающий посреди пожара, и в этом ли не ирония? Резь в легких уже почти невыносима; боюсь, что тело начнет непроизвольно конвульсивно трясти. На сколько человек без подготовки может задерживать дыхание? Я насчитал уже семдесят, и каждая следующая цифра мечтает стать последней в этом безумном счете наперегонки с жизнью. Сто. Да решите вы уже что-нибудь! Сто двадцать. Кажется, я все-таки начинаю дергаться и издавать звуки, потому что Женя с силой зажимает мой рот и нос просунутой меж тел ладонью.        — Да нет там ничего.        — Даже если и было — огонь все уравняет.        — Поехали уже, что зря торчать.        — Боже, ну и вонь.        Не могу видеть, что происходит, но ясно — они отходят. Еще не успевают даже оседлать своих железных коней, а Женя слегка с усилием приподнимается надо мной, не убирая руки, едва слышно шепчет:        — Медленно. Выдыхай.        Не до конца, но разжимает ладонь. Мой разум кричит — давай, дышим, дышим, сейчас!!! Но я слушаюсь не себя, а Женю. Медленно. Выдыхаю. А потом, с неимоверным трудом, болью, с мазохистской примесью наслаждения вдыхаю невыносимый, мерзотный, блевотворный, но такой необходимый воздух. Голова от всего кругом. Вдох, другой, еще. Заводятся моторы, ревут моторы, слышится брань и неявные фразы. Не удерживаюсь и кусаю Женю за оголившееся запястье, так, словно это все он и только он виноват. Женя шипит и отдергивает руку, а потом совсем серо говорит мне, но таким извиняющимся тоном, будто вовсе себе:        — Дурак.        С трудом сдерживает прорывающийся кашель под конец слова. Дышать уже почти нечем даже теперь, когда я могу. Пламя благодушно принимает в себя ноги нашего соседа и жаром опаляет всю левую боковину тела. Мы вскакиваем и из последних сил, осведомившись, все ли тихо, что же делать и куда бежать, покидаем место очередного локального Ада, все-таки разражаясь неуемным перханьем.        Я не знаю, как мы там выжили. Как мы сделали то, что сделали. Как не выдали себя. Как не задохнулись. Как не сгорели. Как не захлебнулись в собственной рвоте. Как мы вообще все еще можем передвигаться. Пекло. Оно везде. От Леонида мы ушли две вечности назад, я уже почти не помню, кто это. Хочется сдаться и рыдать, завалившись на парящий асфальт. Я держусь.        В надежде отвлечься — думаю. Так и не могу до конца понять цели, план и стратегию этих страшных людей, лишь какие-то предположения лениво копошатся и периодически всплывают в голове. Иногда на озарения меня наталкивают наводящие вопросы. В какой-то момент, оглядываясь по сторонам, Женя спрашивает меня, куда же они и, как следствие, мы, все-таки идем. По прямой да по прямой, казалось бы. Опять у меня причинно-следственные связи в отключке. А ведь буквально, когда там, неделю назад? Ха, смешно. Чушь. Но правда. Примерно тогда. Провожал своих родителей по этому вот пути, на маршрутке, вроде той, за которой мы так неудачно прятались. До аэропорта. Это на юг и запредельно удачно, что нам для того, чтобы выйти на намеченный маршрут, оказалось нужно идти примерно в ту же сторону, разве что брать чуть восточней. А вот зачем туда им, да и куда — туда? Неужели и правда в аэропорт? А что там? Самолет угнать? Безумная идея, да и зачем им пассажирский… Какое-то иное воздухоплавательное средство? Я без идей. Рассказываю о всех своих домыслах Жене, а он в ответ выдает предположение о том, зачем им такая тщательная зачистка. По его мнению, это бы не имело никакого смысла, если бы они никого не ждали. А ждут они, скорее всего, кого-то в гораздо меньшем составе и слабее вооруженного, но чем-то важного. А если брать в расчет то, какой туннель они оставляют между стройными рядами «пробок» — вполне возможно, что этот кто-то поедет на достаточно крупногабаритном транспортном средстве, в сравнении с мотоциклами-то. На мысль о том, что есть еще группа наталкивает и то, что они таскают с собой рацию. Это все только предположения, никак не складывающиеся в цельную стройную картину, да и глупо как-то выходит.        За такими вот занятиями, в нашем ужасающем состоянии мы пытаемся вновь нагнать после всех этих событий ушедших значительно вперед людей. Но вот мы у отвратительно теплой стены, тень отходит, уступая место ослепительному, парящему солнцу. Наверное, правильно было бы раздеться, но мы оба не хотим лишаться защиты кожаной брони, а время хоть и бесконечно, но его так мало, и оно все утекает; тратить его на раздевания… нет, никак нельзя. Я сделал свой глоток, и Женя тоже сделал. Теперь абсолютно несчастно смотрит на меня, даже не скрывая этого. Идти, я помню, мы должны идти…        — Женя…        Он не переспрашивает, а только через силу приподнимает бровь. А я повторяю, одними губами:        — Жень…        А потом ни с того, ни с сего, неожиданно даже для самого себя, резко его к себе прижимаю, притягиваю, сцепив руки на шее, вынуждаю нагнуться, заключаю в короткие, неловкие объятья, так и остающиеся без «ответа». Женя просто не успевает понять и отреагировать.        Постоянная бдительность, кажется, примерно так сказал мне Леонид. Неусыпная. Постоянная. Бдительность. Которой нет. А потому сейчас не будет и нас.        — Вы только поглядите, какая прелесть. Ромео и Джульет. Я сейчас расплачусь.        Резко разрываю наши так и не состоявшиеся объятья. Когда, откуда они здесь появились?! Уже неважно. Поздно. Все поздно. Все плохо. Все было бессмысленно. С разных сторон раздается глумливое гоготанье. Бархатный, ироничный, но чертовски артистичный баритон продолжает:        — Что же вы отвлеклись? Не стоит. Продолжайте, просим. Может быть и до минета на потребу публике бы дошло, как думаете?        Это безумное предположение встречено одобрительными смешками. Да с чего они вообще взяли… Глупость. Какая разница. По крайней мере, теперь мы имеем возможность разглядеть вблизи и с лица тех, у кого весь этот день видели лишь спины. И сейчас с нами общается «главарь» этой шайки, если я успел верно оценить, как распределены роли. Он — черноволосый мужчина лет этак тридцати пяти, среднего роста, скуластый, со смугловатой кожей и черными глазами, неуловимо напоминающими Женины этой своей ложной безэмоциональной непроницаемостью.        — Все, кина не будет? Эх, ребят, похоже, мы тут такое шоу спугнули… Жаль.        Они обступают нас полукругом, направив пушки. Эй, вы же не сможете нас расстрелять по зачтению приговора, к чему все это… Они — в основном молодые парни, только-только вышедшие из студенческого возраста. Взрослейшим выглядит как раз этот самый мужчина, которому и была отдана пальма первенства. Возможно, по старшинству, или по причине такого вот профессионально поставленного ораторства. Другого повода не вижу, ведь ни развитым телосложением, ни вообще брутальным внешним видом он не отличается, особенно на контрасте со своими прихвостнями, они уж все как на подбор. Один из последних хмыкает и как-то гордо выдает:        — Ну я же говорил, не показалось!        — А они даже и не отрицают, погляди…        Вся эта банда борзо глазеет на нас, изучая с пяток до макушки. Зачем они здесь, чего ждут, что сделают… К чему все это. Говорили бы уже скорей… Их разнокалиберные стволы бликуют на солнце, заставляя щурится. Уменьшить бы яркость и контрастность этому изображению… Теперь, когда все для нас решено, у меня уже совсем не остается сил стоять, я потихоньку начинаю съезжать вниз по стенке. Бросаю взгляд влево, желая оценить состояние Жени. Он, загнанное и раненое животное, играет в молчаливые гляделки с вожаком. Это никак не поможет, но, наверное, позволяет ему чувствовать себя еще живым и не уронившим некое достоинство. А мне плевать на это, и важным становится совсем другое, глупое. То, что он стоит достаточно близко ко мне, я почти ощущаю тепло его перегретого тела. И если они все-таки решат расстрелять нас, я успею дотянуться до Жениной руки, и будет не так страшно. Все это в тишине, так что мысли почти слышны. Если бы мы были в настоящих, раскаленных термоядерных солнцем пустошах, обязательно бы сверчали назойливо и механически какие-то насекомые. Но никто не заполняет неловкой паузы. Главарь решает ее прервать, впрочем, не разбивая бесконтактной дуэли:        — Чего молчим, ребятушки?        — Что вам от нас надо? — это Женя, вечно деловой. У меня бы ни звука, наверное, не вырвалось, даже если бы я постарался…        — Какая восхитительная наглость, оценили? — он делает драматическую паузу, оглядываясь, давая время понять всю глубину нашего нахальства даже самому неискушенному зрителю. — Что нам от вас надо? Нет уж, сладенькие. Что вам от нас, что вам.        Он вновь смотрит только на Женю и даже как будто улыбается, но лишь одними губами, не глазами. Женя молчит и как-то неопределенно покачивает головой, не то все отрицая, не то не веря в происходящее и желая развеять морок. Нет, Женечка, это не сон, снова — не сон.        — Мы тут сопоставили некоторые фактики и наблюденьица и решили, что групповых галлюцинаций не бывает. Не зря решили… И давно вы так за нами плететесь? Дайте догадаюсь, от Московской? Нет? Неужели от Парка Победы? Я поражен до глубины души. Браво, просто браво.        Он даже в самом деле хлопает в ладоши, одиноко и звонко. Зрители не присоединяются, просто наслаждаются шоу, а поскольку оно реалити, ждут, в какое русло это все свернет. Того же ожидаем и мы.        — Думали нас провести. Ну и куда мы идем, ребятки? Что же вы даже за все это время поздороваться не вышли?        — Мы видели, как вы здороваетесь.        — Грубо? Ах, простите, извините. Он был просто дурак.        Будто бы в задумчивости он поглаживает свой подбородок, начинает тягуче и вкрадчиво:        — Да-а, дурак… Зато искренний. А вы — нет. Вы — гораздо хуже.        Резко вскидывает руку с пистолетом. Это лишь как театральный, бутафорский взмах, ведь девятнадцать стволов и без того исправно смотрят на нас, но я все равно дергаюсь. Он продолжает:        — Гораздо, гораздо хуже. Не думаю, что ошибусь, сказав это. Вы — крысы. Да-да, именно они. Живучие, наглые, смрадные твари; откуда только вылезли? Возможно, неглупые. Но этого мало. Вы ни к чему не способны сами. Жалкие иждивенцы, при первой же опасности бегущие с корабля. Вы бесстыдно попользовались нами и думаете, это возьмет и сойдет вам с рук?        — Мы просто шли за вами, вот и все. Делали мы это или нет — для вас здесь нет никакой разницы, ничто бы не изменилось.        — Только крысы прячутся по теням и…        — Что. Вам. Нужно. Наши вещи? Возьмите их и оставьте нас. Или перейдите к сути. Хватит цирка.        Два актера, прекрасно владеющие ораторским искусством и аудиторией. Мы, конечно, совсем сейчас не в том положении, но я гляжу на них со стороны и у меня рождаются невольные сравнения. Чем-то они так похожи, мимически, интонационно. Наверное, это как видеть отражение в сильно искаженном зеркале. И, должно быть, именно это придает лишней пикантности ситуации, заставляет еще сильнее беситься и ненавидеть. Настоящий-то может быть только один, прочее — жалкая пародия. Да и то, что Женя грубо прерывает своего оппонента, не делает его настрой более благодушным. Прищурив глаза и уже не улыбаясь, он угрожающе выдает в принципе и без того очевидное с самого начала:        — Ты, кажется, не понимаешь правила игры, сладенький. Мы возьмем у вас все, что посчитаем нужным и без твоего разрешения. А потом уже решим, как именно от вас избавиться.        — Ну и кто же из нас крыса после этого?        Мужчина морщится, а потом разве что пальцами не прищелкивает. И вот, к нам уже направляются здоровые лбы. Сопротивление бесполезно. Да и что мы можем; оружие выхватить просто не успеваем, а слабое трепыхание измученных тел кончается скверно — ударами под дых. Опять… С нас сдирают рюкзаки, забирают топор («О, а этот финский, хороший, пригодится»), мачете, разве что не раздевают. Профессиональными движениями рук ощупывают с ног до головы. А потом этими же руками крепко держат. В то же время перед нами разыгрывается очередное маленькое представление, разбор внутреннего мира нашей поклажи, без этого, похоже, никуда. Ладно же, потянем время. А там, глядишь, и эмир помрет. Или ишак. Или я.        — Мусор, мусор, мусор… Вот это — интересней. Нужны кому пукалки Ярыгина? Пустые.        К пистолетам тянется пара рук.        — Нет, Колясик, ты не заслужил сегодня, такой пожар устроил, а потом этих красавцев проморгал.        — Да не я это был, я свои всегда тушу…        — Мне наплевать, кто из вас двоих это был, ты или Димыч. Факт остается фактом… Контроль, дисциплина, расчет, помнишь? Где это? Все поставили под угрозу. Но да о вашей промашке мы еще потом поговорим.        Контроль… дисциплина… Звучит как что-то БДСМное. Клуб извращенцев по интересам. Чего там Жене во мне не хватало, идейности? Похоже, в этих чуваках ее — лопатой греби. И что-то он не выглядит осчастливленным этим поводом. Положение не то, ясное дело. А будь возможность — предпочел бы он таких вот охуенно идейных моему обществу? А что, если да…        Они тем временем рассовывают наши вещи, еду и медикаменты по карманам. У них нет заплечных мешков, так что, должно быть, все их припасы попрятаны по кофрам мотоциклов. Распотрошив мой рюкзак и распределив пачки сигарет из блока («Элитненькие, вместо вашего говеного ЛМа»), они берутся за Женин, и тут же натыкаются на, понятное дело…        — Ой, как миленько. Мальчики любят чипсики? Чи-ипсы мальчики любят, с сы-ыром.        Да, сложно на них не среагировать, ведь такие вещи ну слишком выбиваются из каноничного набора выживальщика. Они и реагируют. Снова глядя Жене в глаза и как бы рассчитывая наблюдать реакцию, прима передвижного театра открывает шуршащую пачку. Достает одну, самую крупную и ровную чипсинку. С показным наслаждением и громким хрустом пережевывает. И проверяет реакцию. Затем, повеселев, захватывает сразу горсть и передает пачку дальше. Это все ужасно, и ужасно тупо, но я не удерживаюсь и внутренне аплодирую такому простому, но потрясающе драматичному ходу. Меня бы пробрал истеричный хохоток, если бы я не сохранял последнюю связь с реальностью. Впрочем, эта моя последняя связь в лице Жени сама хмыкает. Оценил комизм ситуации? Ну, а что еще остается…        Расправившись и со вторым баулом, вожак поднимается и, выжидательно склонив голову, вновь разглядывает нас, словно это именно мы, а не он, должны прийти к какому-то решению и его озвучить.        — Я, если честно, подумывал о том, как же от вас избавиться…        — Вы все равно не сможете нас убить.        — Ох, какая самонадеянность. Бессмертные? Ах, ты об одной маленькой детальке в виде перевоплощения в зомби? Да, просто убить вас не удастся. А вот сложно — вполне.        Он теперь снова смотрит только на Женю, а потом неожиданно расплывается в лучезарной улыбке и прищурив глаза как-то даже мягко что ли выдает:        — Знаешь, ты мне даже нравишься. И у меня в связи с этим есть к тебе предложение. Жить хочешь?        Очередная пауза, предназначенная, должно быть, для того, чтобы услышать утвердительный ответ, которого по какой-то причине не следует. И что же должен будет сделать Женя? Выполнить какое-то идиотское задание на вступление во фракцию? Принесите мне десять шоколадок, пять бутылок водки и двадцать крысиных хвостов? А обо мне, кстати, речи не идет. Вскоре становится ясно, почему…        Так и не дождавшись Жениного ответа, он подходит к лбам, цепко держащим меня и что-то тихо им говорит. Они кивают и волокут меня обратно, к стене дома. Все-таки на расстрел повели, да? Что происходит, что… Первая реакция — бежать. Но я понимаю, что это бессмысленно, да и этот блядский голос предостерегает:        — Джульетточка, будь добр не шевелиться, иначе все кончится прямо сейчас, причем для вас обоих. И потом, неужели тебе не интересно узнать?        Он подмигивает мне, снова переключая внимание на Женю. Его, к слову, наоборот уже успели оттащить подальше. Я все еще не понимаю…        — Солнышко, все очень просто, и я уверен, что ты справишься. Дело в том, что твой приятель и без того уже скоро подохнет, по нему это видно. Такие нам, да и тебе самому, если ты здраво головушкой поразмыслишь, абсолютно ни к чему. С твоей ногой попроще, нога не мешает думать. И стрелять. Так вот. Я помогу тебе… Если ты поможешь ему.        С этими словами он вкладывает в руку Жени пистолет, сжимает свои пальцы, поверх его, заставляя схватиться… И тут я как прозреваю, но все никак не могу поверить. Шутки кончились? Нет же, нет. Это просто очередная хохма. Этого. Просто. Не может. Быть. Нет. Не может поверить и Женя, а только в замешательстве смотрит на пистолет в своей ладони, как на что-то совсем чужеродное.        — Докажи то, что ты готов стать одним из нас. И умеешь метко стрелять. Давай, с одной попытки. И, как ты сам понимаешь, не насмерть. Покажешь мастерство, лояльность и меткость — считай, что принят. Нет — и вы оба трупы. Сам подумай, лучше одна, да еще вдобавок твоя жизнь, или вообще ни одной, м-м-м?        Весь жар дня куда-то разом уходит, его место заполняет могильный холод. Нет. Нет-нет-нет. Глупости. Не может быть. Это не взаправду. Да и… Женя ни за что не сделает этого, не сможет… Не станет… Или станет. Или сможет. Вот уже и пистолет приподнимается… Да, все правильно. Я, отворачиваюсь, не смотрю ему в глаза. Этот парень уже все сказал, правду. Единица больше нуля. Кто-то — лучше, чем никто. Своя жизнь значимее чужой. А значит, он может. И станет. Наверное, даже должен. Наверное даже это оправданно. Я не имею права сбивать его своим испуганным, пульсирующим, молящим взглядом. Когда я умру, мне будет уже все равно, а ему это станет приходить в кошмарах. Да и просто. Не хочу видеть, как на моих глазах для меня умирает тот Женя, в которого я верил, которого для себя создал… И уже почти понял… Понял, что я его… Мне очень страшно. Кажется, я шепчу о том вслух. Трясет. Одновременно бешеной волной захлестывает адреналин. Я хочу улететь. Далеко-далеко. И ведь когда-то давным-давно, вчера, я задавался вопросом… Что же станет делать мой спутник, окажись он в ситуации жесткого выбора… Зачем… Я не хочу знать этого ответа, не хочу, чтобы этот вопрос вообще был задан. Так все-таки мысли материальны… Уже ничего не изменишь. Прощай, Женя. Я закрываю глаза и чудовищным усилием заставляю себя перестать трястись. Будет больно, а еще — не сразу. Женя хорошо стреляет, он не раз это доказывал. Это не станет проблемой. Дело за малым… Давай же… Скорее… Покончи с этим. В тишине моего мира, сократившегося до тьмы с обратной стороны век, внезапно раздается хриплый, срывающийся голос. Женин.        — Пошел. Нахуй.        Звук падающего металла. Я распахиваю глаза. И встречаюсь с Женей взглядом. Впервые и так откровенно, не стесняясь… он плачет. Это так страшно. Но я рад. Я безгранично счастлив. Я так признателен. Это мой Женя, мой. Он не стал, не сделал. Он… Я… Боже, каким же слепым я был! Все уже давным-давно все поняли, и только я до последнего сопротивлялся, боялся… И этого, и самого себя. Но теперь я больше не боюсь. Его взгляд сейчас только для меня. И там все. И все то же — в моем для него. Это вызывает смех, у них всех, у этих сволочей, этих уродов. Они думают, что таким образом сломали его, сломали нас обоих. Но они глубоко ошибаются. Да, даже если мы сейчас и умрем… Мы сделаем это цельными, с достоинством. Мы больше не потеряем себя. Потому что прямо сейчас нашли. Друг друга. Почти как ответ на вопрос вселенной. Это оно.        Но, отсмеявшись, главный ублюдок громко возвещает, картинно разводя руками:        — Ах, амор, амор! Что тут попишешь. Ты сам выбрал свою судьбу.        С этими словами он бьет Женю по лицу, а к нему присоединяются прочие. Я кидаюсь им навстречу, но на полпути меня перехватывают и в пару ударов валят наземь. Я не вижу, что происходит вокруг, только сворачиваюсь калачиком. Бесконечный поток боли, но теперь я вытерплю. Скоро все кончится, совсем скоро. А может быть и снова — нет. Это все так непредсказуемо, наша жизнь как американские горки в кошмарном сне, где нарушены законы физики и за каждым следующим поворотом, взлетом и падением дорожка может оборваться, а вагончики — посыпаться в бездну. Но теперь есть одно знание, которое прочно со мной и никуда не денется, как бы ни повернулась ситуация. Я тоже плачу. Теперь уже неважно. Но когда град ударов прекращается, мне удается разглядеть Женю; он лежит совсем неподалеку. Не вижу, как сильно ему досталось, но шевелиться все еще умудряется. И этот вот взгляд мимоходом снова придает мне какой-то внутренней уверенности, прилив разносторонних чувств. Уебки над нами что-то там обсуждают, до меня доходит не все, а лишь обрывки фраз.        — …который день уже собирались поставить подобный эксперимент.        — Это необходимо сделать, иначе так и не узнаем, а дальше что? Такая халява не факт, что снова подвернется.        — А что если это не сработает, и мы…        — Не хотим умирать из-за них.        — Вы провинились, вам теперь и доказывать свою пригодность.        — Просто не считайте себя виновными в их смерти, и тогда это должно подействовать.        — Вы же все равно не узнаете наверняка, а если будет эта самая мизерная вероятность того, что они якобы живы, то ваш мозг не поддастся и вы не станете зомби.        — Не становились же мы зомби, когда на наших глазах умирал кто-то, кого мы не спасали. Отнеситесь к этому так же…        — Все нормик будет.        В конце концов, от этой гудящей толпы отделяется и приближается к нам троица. Разумеется, это все тот же безымянный главарь, а еще — те самые провинившиеся Коля и Дима. У одного из них в руке ампула, и я понимаю, для чего. Как там эту хреновину Женя называл? Не помню, уже не помню. А нужна она для того, чтобы мы не рыпались, чтобы уж наверняка. Наверное, сейчас они нас усыпят, а потом оттащат на улицу, наводненную зомби. Самое очевидное. Но, по крайней мере, это все произойдет без меня, и какая разница уже потом, после смерти, как. Можно сказать, что умереть под наркозом — это даже как-то неожиданно гуманно с их стороны, прямо не верится.        — Что, мои хорошие, есть у вас последние просьбы перед тем, как навсегда попрощаться?        Женя, уже явно ничего не стесняясь, говорит первым. Одно слово:        — Воды.        И они, не споря, не издеваясь, просто берут и дают напиться. Причем не только ему, а еще и мне. Да, значит, теперь и в самом деле шутки кончились. Серьезней некуда. Зачем они это делают теперь — я не знаю.        — А у тебя просьбы будут?        И даже не одна на двоих, а по своей на каждого. Ладно. Пускай это будет полной глупостью. Глупее в нашей ситуации не придумаешь. Но я говорю то, что говорю, а больше меня уже ничто и не волнует:        — Не хочу ими… Которыми вы всех тыкали. Мерзко.        Мразь снова смеется, но с каким-то даже пониманием, что ли:        — Чистые шприцы просишь? Это, конечно, сейчас самое важное. Ладно, будут они тебе. И твоему сентиментальному дружочку. Мне не жалко.        Они и правда специально отходят, чтобы принести нераспакованные шприцы, и занимаются всей этой «медицинской» подготовкой напоказ перед нами. Колют в вену.        Не знаю, как быстро должен прийти сон, но мне хочется успеть сказать. Сказать Жене… Я снова поворачиваюсь в его сторону. Он смотрит в небо. Я трачу усилие на то, чтобы позвать. И мне все равно, что они все это будут слышать. Это последнее, чего стоит бояться и когда — смущаться. Он поворачивается. Он ведь и так знает, что сейчас прозвучит. Но я все равно, все равно озвучу… Мир уже начинает дрожать, вертеться, закручиваться в тугую спираль, а все внутри стягивается в пружину. Мой голос, я почти не слышу его и не могу управлять, он, как и все прочие звуки — дробится, распадается на куски, на отзвуки. Реальность — она такая, словно время замедляется, а я падаю в информационную дыру, искрящую радужными пикселями, подобно разбитому жидкокристаллическому экрану в последние моменты жизни. И все, все в этих разноцветных мухах, трехмерный шедевр пуантилизма: небо, асфальт, смех, я и мой голос, Женя…        — Женя… Я. Тебя…        Все цвета радуги вихрем проносятся перед глазами, чтобы смешаться снова в пресловутый черный. Не успел. Ноль по всем цветовым шкалам.        Ноль…