***
Пожелтевшие и измятые страницы старых рукописей, истерзанные долгими годами и неосторожными прикосновениями, казались совсем хрупкими и призрачными в последних закатных лучах умирающего солнца. Расположившись возле окна, за которым медленно выцветало багряно-лиловое закатное небо, Лодовика переворачивала одну страницу за другой, напряжённо ища среди бесконечных записей ту, в которой она сейчас нуждалась больше всего. Вялая усталость ненасытно подкрадывалась всё ближе, навевая соблазн сна, усмехаясь меж тихими вздохами-зевками, но Лодовика упрямо тёрла глаза – спать было нельзя. Нельзя… Ночь, чернильно-чёрная, мрачная и зловещая, накрывала засыпающий город, влекла за собою тревожную тьму. Светильник девушки, который она каждый вечер зажигала, страшась наступления мрака, вскоре становился единственным надёжным убежищем, спасением от распахнувшей объятия темноты. Сонливость разжигалась изнутри всё сильнее, но закрывать глаза было страшно – ночь, наполненная тягостными видениями и безотчётным ужасом, обещала быть длинной. Тишину, царившую в её комнате, разрушал тихий шелест страниц. Сей звук всегда приносил умиротворение, казался Лодовике до щемящей тоски в груди родным и близким, запах старинных записей всегда хранил в себе нечто таинственное и сокровенное… однако эти страницы, эта старая тетрадка, исписанная беспокойной рукой, была иной; она влекла за собой страх и тоску. В её шелесте слышалась тревога, запах изжелетевших страниц веял чем-то терпко-горьким, гнилым, тлевшим. Эта тетрадка была… Поднеся кружку к губам, Лодовика глотнула остывший напиток, сбиваясь с мысли, и поморщилась – даже любимое какао, которое, по мнению девушки, должно было помогать ей держаться, ныне казалось омерзительным на вкус. Вытирая губы рукавом домашней кофты – до приличия уж здесь-то ей не было дела, – она отставила кружку, не заметив, как пара капель выскользнула на подоконник, и рассеянно взглянула в тетрадь – записи расплывались перед глазами, сфокусироваться на чём-либо было неимоверно трудно. Так хотелось спать… Заветные буквы мелькнули перед глазами, будто бы клеймом выжженные на этой странице, и Лодовика учащённо заморгала. Приблизившись к светильнику, горящему раздражающе ярко и успокаивающе светло одновременно, она судорожно пробежалась взглядом по строчкам. «Сегодня всё стало ещё хуже». Сердце тревожно дрогнуло, пропуская удар, и девушка, тяжело сглотнув, пригляделась к неровным цифрам, беспокойно скачущим по линии. Дата, выведенная на листке, уводила далеко в прошлое, означала, что с момента, когда всё лишь ухудшилось, прошло более пяти месяцев. Не донеся кружку к губам, Лодовика застыла. Неужели так много?.. Ту ночь, когда её безумие стало сильнее неё, когда беспокойное сознание поработило тело, она до сих пор вспоминала до мельчайших подробностей — такое было слишком сложно забыть. Горло обжигало и сушило, как после долгих недель обезвоживания, слова мешались не то с криком, не то с хрипом. Ужас ощущался каждой клеточкой тела, которое перестало её слушаться, цеплялся когтями за сердце, терялся меж границ расстроенного разума. Лодовика чувствовала, что бежит куда-то, бежит неосознанно, и ноги, горящие от боли, грозили вот-вот свалить наземь. Она уже не помнила, как давно всё началось, как давно длилось; она плохо осознавала, куда спешит, от чего прячется, но чувство, будто вот-вот — и свершится нечто страшное, — не оставляло ни на секунду. Чей-то голос проникал в сознание, взывал к ней сквозь крики, панику и слепой ужас; присутствие было посторонним, чужим, тяжким; присутствие было враждебным. Когда чья-то рука прикоснулась к ней, сквозь туманный разум вдруг прорвалась слабая догадка, что она уже давно не в своём страшном сне, что она, проснувшись, уже давно сидит на своей кровати, зайдясь в истошных рыданиях. Лодовика несколько раз моргнула, слепо водя взглядом по помещению, ничего не узнавая, всего пугаясь. Чернильная темнота, мелькавшая перед её глазами, начала рассеиваться, и она медленно узнала в очертаниях свою комнату. В горле перестало першить от крика, плач стих; ощущая, как её бьёт нервная дрожь, девушка растерянно взглянула на человека, терпеливо сидящего возле неё, — то был её брат, Хорхе. — Успокойся, — тихо проговорил Хорхе, сжимая её плечо и осторожно теребя. — Приди в себя. Это лишь сон. Эй, — он заглянул ей в глаза, и Лодовика, заметив наконец хоть что-то родное, почувствовала себя лучше. — Оп-пять, — неровно выдохнула она, впиваясь ногтями в кожу ладоней. — Снова. Которую ночь. Дышать после недавнего пробуждения было трудно; казалось, грудную клетку резко сдавило, будто бы на большой глубине, и девушке потребовалась несколько раз сделать глубокий вздох, чтобы воздух наконец свободно хлынул в лёгкие. Тело слушалось вяло; будто бы омертвев, оно казалось каким-то чужим, неподвижным, словно существующим отдельно от неё. Лодовика вздрогнула — на мгновенье исчезло ощущение собственного «я», мир вокруг показался диким. До крови прикусив губу, она наконец ощутила, как боль отрезвляет её, возвращает ощущение реальности. Страх ещё пульсировал в сердце, воспоминания о пугающе реальном сне затмевали разум, но боль прошла. Взглянув на Хорхе, Лодовика заметила в его глазах тревогу, и жгучее ощущение одиночества исчезло. Хорхе беспокоился о ней — и это вдруг стало её спасительным якорем меж границ реальности и забвения. Будь она для него лишь чужой девушкой, незнакомкой, он был разгневался на неё, накричал, лишь усугубив чувство слепого страха, но она была его сестрой — и это давало ей право считаться нужной хоть для кого-то. «Бесценное чувство», — мрачно усмехнулась она. — Я знаю, — Хорхе мягко улыбнулся ей; во взгляде его, столь открытом ночью, светились смятение и страх. — Успокойся. Перестань. Тебе нельзя привлекать к себе слишком много внимания. — Д-да, — Лодовика судорожно закивала, по-прежнему испуганная и смятенная. — Нельзя. Нельзя рассказывать, что это происходит каждую ночь. Что всё стало ещё хуже. Хорхе неотрывно смотрел на неё, и в чертах его лица не читалось ни удивления, ни беспомощного волнения — привык, наверное… Однако последние слова Лодовики заставили его нервно дёрнуться, и он, отпустив её плечо, рассеянно заморгал. — Ещё хуже? Стоило вспомнить о недавнем, жутком и таком выматывающем сне, как страх накрывал её вновь, как ощущение реальности терялось, терялось чувство себя, — и Лодовика лишь потерянно кивнула, не в силах вымолвить ни слова. — Попробуй уснуть. Ты же знаешь, что эти сны забываются к утру. Слабо улыбнувшись, она кивнула. Лодовика знала. Знала, что новое утро принесёт ей облегчение, знала, что при свете дня ночные страхи забудутся, растают при свете солнца — до тех пор, пока не наступит ночь. До тех пор, пока ужас и боль, словно бы оживлённые возможностью проникать в разум в любое мгновенье, вернутся. Передёрнувшись, Лодовика тяжко вздохнула и прислонилась лбом к холодному стеклу — казалось, всё лицо горело. С минуту глядя на кривую тревожную надпись, она прикрыла глаза, обхватывая себя за плечи, молясь, чтобы эта ночь поскорее прошла. Лодовика не знала, что пугает её сильнее, — тьма ли, подбирающаяся всё ближе, или глухая тишина, будто бы навеки отделившая её от всех людей, нормальных людей. Пальцы вяло обхватили кружку, и Лодовика, осознав, что какао давно остыло, угрюмо отвернулась от чашки. Напиток перестал олицетворять собой беззаботность и лёгкость детства, не заряжал более бодростью и весельем — и, уж конечно, ничем не мог помочь против ночных страхов. Иногда девушке казалось, что против них никто не может помочь. Она не помнила, как давно всё началось, как давно сломалась психика, подвергнувшись нападкам кошмаров. Это будто бы преследовало её на протяжении всей жизни, следовало по пятам, как мрачная, ненужная тень, которая не таяла ни при свете, ни при тьме. «Ночной ужас, — усмехался интернет, в котором долгими часами Лодовика искала решение, — с признаками сонного паралича». «Не лечится», — качали головой врачи, пока родители Комельо в немой панике наблюдали за метаниями дочери во сне. «Быть может, к психологу?..» — тихо вопрошали она друг у друга, закрываясь в комнате, не ведая, что у всяких стен есть уши. Лодовика знала, что они пытаются ей помочь, но проблема состояла в том, что сеансы психотерапии не помогали — ночные страхи всегда приходили, когда им вздумается, и психологи, и сама девушка были бессильны против них. Она догадывалась, что однажды непременно последует предложение отправить её на лечение в психологическую больницу, иначе — в место, откуда не возвращаются, и с годами научилась скрывать происходящее: меньше спать, заглушать крики, ставить будильник через каждые полчаса, дабы не успеть войти в фазу глубокого сна и поддастся безумию. Легче было беспомощно всхлипывать каждую ночь и постепенно сходить с ума, чем оказаться навсегда запертой в четырех белых стенах. Лодовика тихо выдохнула — страница тетради шевельнулась от слабого дыхания. С тех пор, как ночь стала скрытным, мрачным и самым тяжким временем суток, многое изменилось. В детстве всё казалось простым: всегда можно было прибежать к родителям в комнату после страшного сна, залезть под одеяло и знать, что ты в безопасности. Тогда ночной ужас было сложно отличить от простых детских кошмаров, и в полуночных рыданиях не виделось ничего странного. Ничего страшного. Однако время медленно отсчитывало уходящие часы, дни и года — а кошмары не проходили. С каждым днём просыпаться становилось всё тяжелее, сны — всё удушливее, казалось, что если сейчас же не придёшь в себя и не откроешь глаза, то больше не сделаешь этого никогда. Всё продолжалось до тех пор, пока Лодовика не приняла решение не спать совсем — точнее, по ночам. Днём всегда было как-то легче переносить кошмары, днём всегда кто-то был рядом. Чего не случалось ночью. Когда весь дом засыпал, его звенящее молчание становилось самым сильным и ненавистным врагом. Тьма и тишина, объединяясь, наваливались со всех сторон, сжимали, будто вода на большой глубине. И самое страшное заключалось в том, что рядом не было никого, кто помог бы избавиться от навязчивых кошмаров и клаустрофобии. Даже брат знал далеко не о каждом ужасе, прятавшемся в закоулках её расстроенного сознания. Девушка постаралась усесться поудобнее и взяла в руки маленький ноутбук вместе с наушниками — казалось, просмотр фильма поможет на какое-то время отрешиться от страшной реальности, заставит позабыть о кошмарах, об усталости. На экране замигала картинка с какими-то людьми, говорившими что-то, что сонная Лодовика уже не могла разобрать, звучала музыка — всё казалось пугающе далёким и нереальным. Мир вокруг медленно растворялся — то ли от поглотившего её фильма, то ли от медленно приближающегося сна. В доме царила тяжкая тишина, которую Лодовика старалась заглушить просмотром кино, окно, всегда закрытое неплотно, тоскливо скрипело, впуская холодный сквозняк. Темнота побиралась всё ближе. Впереди предстояла долгая ночь, наполненная чужими (своими) криками.***
Утренний воздух тотчас объял его свежей морозной прохладой, стоило Хорхе выйти из дому. Рассеянно поправляя лёгкий осенний плащ, Хорхе глубоко вздохнул, ощущая, как холод уходящей ночи пробирает его насквозь. Колючий ветер коснулся его лица, обнажённых ладоней, пробуждая юношу после недавнего сна, помогая избавиться от липких щупальцев усталости. Поёжившись, плотнее укутавшись в свой плащ, Хорхе вскинул голову, глядя, как предрассветное небо, затянутое тучами, медленно приобретает холодный багровый оттенок. Впереди предстояло нелёгкое дело, и беспокойный страх щемил сердце изнутри. Прикусив губу, Хорхе посмотрел вдаль и встряхнул головой, развевая минутное наваждение и двинулся вперёд. Где вдали тревожно взвыла собака, так горестно и потерянно, что юноша вздрогнул, — дурной знак. Собираясь с духом, он натянул на голову наушники, позволяя музыке унести его из реальности. Кварталы едва проснувшегося города встречали его глухим молчанием и безлюдьем. Стремительно минуя одну улицу за другой, Хорхе почти бежал к месту встречи, и холод становился всё слабее в борьбе с ним; дыхание сделалось тяжелее, внутри поселилась безотчетная тревога, а горькие мысли сейчас казались острее клинков, но юноша упрямо спешил вперёд, зная, что ему нельзя задерживаться. Нельзя выдавать себя. Каждое утро, когда Хорхе, ощущая лёгкий укол вины, тихо крался по дому и накидывал на плечи плащ, он всегда боялся, что этот день окажется хуже предыдущего, что он принесёт с собой лишь разочарование и разоблачение. Каждое утро, когда Хорхе безмолвно покидал родной дом, в его душе прорезался холодный страх, что однажды кто-нибудь из родных зайдёт в его комнату, обнаружит пустую кровать и открытое окно, — и всё поймёт. Несмотря на долгие месяцы подобных вылазок, Хорхе так и не придумал, что скажет однажды в своё оправдание, когда тайное станет явным. Хуже всего было, что о его «прогулках» не знал более никто, кроме человека, который с этим и помогал ему. Наверное, думал он, если бы об этом знал хоть кто-то ещё, даже Лодовика, его сестра — его названная сестра, — ему было бы легче. Был бы рядом человек, с которым можно было бы поделиться своими опасениями, дабы груз тайны, что он тащил в одиночестве, не был так тяжек… Нахмурившись, Хорхе изо всех сил тряхнул головой, ощущая отвращение к самому себе из-за подобных мыслей, из-за позволенной слабости. Раз никто не знал об этом, значит, таковой была его судьба, и Хорхе незачем было раздумывать над тем, что было бы, случись всё иначе. Зайдя в небольшой круглосуточный магазинчик, Хорхе моментально заметил друга, опершегося о стену и явно испытывающего дискомфорт, будучи один в помещении. — Вот я, — тихо проговорил Хорхе, приблизившись к юноше, и на лице того отразилось неподдельное облегчение. — Ну наконец-то, — Руджеро расправил плечи и засунул руки в карманы куртки, окидывая взглядом друга. — Сегодня ты задержался. Недоверчиво взглянув на продавцов, которые, мучимые скукой, прислушивались к их разговору, Хорхе качнул головой и безмолвно поманил Руджеро за собой, выходя из магазина и вновь с головой окунаясь в утреннюю прохладу. Оглянувшись на проехавшую рядом машину, он выдохнул — теперь, когда рядом не было лишних глаз и ушей, он чувствовал себя комфортнее. — Знаю. Мать сегодня с утра была беспокойной, не спала и всё ходила по дому, будто бы ждала кого-то. Я не знаю точно, но, по-моему, она даже не заснула ни разу за всю эту ночь. Мне пришлось спрятаться и задержаться до тех пор, пока она не скрылась в спальне, — Хорхе мрачно разглядывал вывеску того магазина, из которого они только что вышли, но, казалось, не видел её. Руджеро озадаченно хмыкнул и натянул капюшон на голову — небо, сжавшись в преддверии непогоды, разразилось дождём, омывая улицы и людей прохладными каплями. Хорхе, казалось, не заботило то, что он мог промокнуть, — он по-прежнему стоял, подставившись дождю и позволяя каплям воды пропитывать его волосы насквозь. Лишь свои наушники, которые до этого безучастно болтались на шее, он спрятал в сумку. — Не очень-то хорошее начало дня, — заметил Руджеро, задумчиво хрустя пальцами, и Хорхе не понял, к чему эти слова относились — к его беспокойной матери или к холодному дождю. Сфокусировав взгляд на нём, его друг вздохнул: — Может, не стоило сегодня выходить из дома? Ты же сам сказал, что твоя мать почти не спала, и сегодня риск разоблачения велик как никогда. Хорхе ощутил, как на улице стало ещё холоднее. Дождь, наверно, пропитал воздух ещё более морозной прохладой, пронизал его мрачным недружелюбием, словно бы зловещий знак чего-то страшного, неизбежного. Удивляясь своему возникшему вдруг суеверию, юноша поморщился, пытаясь отогнать от себя глупые мысли и настроиться на нужный лад, и махнул другу рукой — мол, пойдём. — Перестань, — нетерпеливо отозвался он. — Я не могу так бездарно потратить своё утро. Вдруг, если я сегодня останусь дома, я упущу что-то важное? — Ты всегда так говоришь, — проворчал Руджеро, двигаясь следом и ежась от пронизывающего насквозь холода. — Только ничего важного мы пока не нашли. И вообще, Хорхе… — помолчав, он смерил юношу задумчивым взглядом. — Уверен ли ты в том, что хочешь совершить? Ты же знаешь, что родители твои не одобрят этого, если узнают. Разве не от этого они тебя оберегали всё время? Кто знает, какой окажется правда? Кто знает, сможешь ли ты принять её? Слова Руджеро что-то задели внутри, поселились там беспокойным страхом, горечью с привкусом отчаянья. Сглотнув, словно бы это могло помочь рассеять мрачные чувства и глухой голос разума, Хорхе отрицательно покачал головой. — Они от всего меня оберегают, знаешь ли, — невозмутимо отметил он, прилагая все усилия, дабы голос не дрогнул. — И это надоедает. Они не могут решать за меня, нужно ли мне знать правду или нет. Даже если это мои родители. Мои, да, — попробовав последнее слово на вкус, Хорхе растянул его и горькое улыбнулся. Руджеро, однако, не видел в тот момент его лица, и единственное, что он услышал в тот миг в голосе Хорхе, что ему показалось, — это странное презрение, некое равнодушие. — Пересмотрел бы ты своё отношение к ним, а! — вдруг с ничем нескрываемой горечью воскликнул он, досадно разводя руками. — Почему ты так о них говоришь? Эти люди всё-таки вырастили тебя. Не будь их, ты мог бы сейчас умирать на улице за крошки хлеба. Слова Руджеро пробудили в нём обидное отчаяние и гнев. Резко завернувшись к нему, Хорхе замер на месте, и друг его, не ожидавший такого хода событий, едва не врезался в юношу. Споткнувшись и лишь чудом удержавшись на месте, он ошалело заморгал, глядя на Хорхе. — Это я уж как-нибудь решу сам, чертов философ, — раздражённо проговорил он, прожигая его взглядом. — Ты либо со мной, либо нет. И если ты на моей стороне, то, будь добр, не говори со мной на темы, в которых я сейчас нуждаюсь меньше всего. Просто помоги мне найти мою настоящую семью, — попросил юноша и всё-таки не сдержал слабую дрожь в голосе. Руджеро лишь кивнул.