Оттепель и Советы

Руки тряслись, как у старика. Глаза болели, а всё тело устало и было как не его. Отказывалось работать и выполнять действия. И заставлять было не вариантом — действие выполнялось лишь в голове, на деле же оказалось непосильным трудом. Мучил голод, даже несмотря на то, что утром, днём и вечером он уже ел. Все части тела казались тяжелыми — такими, что даже голову с трудом можно было держать. Забывались простейшие вещи — вроде того, как он здесь оказался. Пытаясь состроить логическую цепочку, он терялся уже с самого начала, ещё на том моменте, когда и с чего вообще все начиналось. Только что построившиеся мысли разваливались, даже не как карточный домик, а как что-то меньшее, более хрупкое и негромко бьющееся… Как рвущаяся паутина. И сложно было даже подумать о том, что цепочка мыслей снова развалилась. Счёт времени потерялся, кажется, уже навсегда. Время тянулось вечностью, кошмаром, который, конечно же, скорее всего, никогда бы и не закончился. Сколько он здесь просидел? О, нет, лучше не думать. Не думать… И не спать, нет, не надо. Они опять будут бить. Опять прожектор будет светить в глаза, нет, нет, уж лучше сидеть в темноте… Наверное, он медленно умирает. О, побыстрее бы. Это напомнило времена, когда он стоял с талонами за продуктами в очереди. О, побыстрее бы! Был бы нож. Или больше сил, чтобы разбить треклятую голову о стенку. Человек — слабое существо… Но этот безымянный партизан понимал, что ещё, быть может, жив. Он не парализован. И чувствует боль. Не парализован, значит, нужно двигаться! Он напрягся, пытаясь ползком добраться до двери, а тем временем быстрее яркой вспышки в его голове на миг проскользнула мысль… И оставила за собой след. Хотя, это был лишь вопрос, и след его, а не он сам, оставался в голове ещё долго. Зачем? К чему это движение? Он схватился за голову, как бы говоря самому себе и жалуясь: «Ой, я не знаю… не знаю, не зна-аю!» Спасительный звук шагающих сапог. Наконец-то что-то новое в этой тишине. Или ему это снова кажется? Или опять к нему идут, чтоб поиздеваться? Скрип отворяющейся железной двери впустил в камеру свежий воздух. Просто дуновение — на самом деле такой же воздух, как и в его камере. Он умрёт здесь… Всё кончено. Нет больше прежней жизни. Нет больше будущего у этого тела, и оно, если и выживет, больше никогда не забудет всего того, что с ним творили.  — Уууп… те… мееен… я… тее… — простонал он. Брагинский смотрел на него. Наверное, пять дней без сна — это слишком много.  — Кккх… Уппп теее… меен… я… — повторил он. Услышав это, партизан, наверное, сам не понимал, что говорит. Но он пытался снова и снова сказать, что хочет, чтобы его убили. «Бесполезная трата времени. Он ничего не скажет», — жалел Александр. Эх, что-то он разучился пытать. Или привык, что под воздействием грубой силы немцы начинали говорить очень быстро. А тут другое дело. Пришлось развернуться и уйти. Хоть пленник даже начинал всхлипывать, завывая и неразборчиво моля о смерти. Совок решил пожалеть его и дал приказ пленника расстрелять за предательство родины. Бесполезный и использованный материал… Ээх, даже не годящийся на то, чтобы работать в исправительно-трудовом лагере. Шла первая послевоенная пятилетка. В Союзе не было тех, кто так или иначе не работали — добровольный и принудительный труд бытовал во всех концах страны. Союз восстанавливался и залатывал раны, не давая ни одному шраму остаться на своём теле. В том числе работали Союзники. Работа Союзников в Европе кипела, и у Брагинского тоже была работа. Через несколько дней после этих событий он занялся коррекцией границ, и это была отличная возможность оказаться на западных границах, в самом сердце пятой колонны. Закарпатская Украина… Теперь включена в состав Союза. Вот теперь он здесь и займётся настоящим делом.  — Что ты думаешь об этом? — спросил Союз Россию, когда они прогуливались по новоприобретённым землям. Ваня повернулся к Александру и по-детски улыбнулся:  — Спасибо! Наконец собирательство русских земель закончилось. По крайней мере, к Украине присоединились её современные, и Союз должен был бы говорить сейчас с ней, а не с Россией. Тем не менее земли были присоединены, и так или иначе для Союза это было нечто вроде приобретения огромного поместья для какого-нибудь депутата. В общем, он был доволен собой. Чистый воздух, прекрасные виды, дикие леса и реки. Тут была другая культура. Конечно же, местные были не особо рады появлению социализма на своих землях, но это можно было постепенно уладить. Предстоит немало работы. А люди здесь не хотели работать. И потому Союз использовал коллективизацию, при этом удивляясь, ведь почти только что закончилась война, а они не хотят ничего отстраивать? Работа саботировалась, народ поддерживал УПА. Притом, что эта инфекция в теле Союза расширялась аж вплоть до Житомира и грозила поглотить половину Украины. И вот тогда уже разбираться было бы уже очень сложно. Но без Украины никак, потому что, как раньше было сказано, она держала на своих плечах тяжелую промышленность, и Союз бы сильно задело, если бы эта промышленность обернулась бы против него. Это была одна из причин поскорее разобраться с УПА и их приспешниками. Коллективизация, репрессии, ссылки, коллективизация… А вот второй причиной всё еще оставалась Моника. Когда он её вспоминал… Чёрт, это было неприятно. В надежде забыть только что пришедшую мысль, он курил папироски одну за другой, но это так въелось в его память, что даже думать было очень сложно. В канун 43-его она однажды спросила его:  — Ну… а если я скажу, что я делаю ужасные вещи?.. — но он приложил ей палец к губам, не дав закончить.  — Мы все их делаем. И раз мы с тобой такие монстры, то значит, мы идеальная пара… — несколько мгновений молчания, и поцелуй. Он закрыл глаза, уже в сорок пятом, пытаясь вспомнить, каково это — целовать её. Вспоминал движения языков, тёплые «советско-немецкие» объятья и её нежную кожу… Сейчас рядом было лишь одеяло, но он и его решил обнять. А потом осмотрелся по сторонам, — вроде как все спят, — и продолжил обнимать. Как это стало на него не похоже. Но раз уж вспомнил своё счастливое прошлое, куда деваться? Так… Не хватает… «Нет. Если хоть кто-то, хоть кто-нибудь в моё отсутствие тронет её хоть пальцем… Я вернусь и голыми руками вырву тому сердце, вобью ему в пасть и заставлю жевать, пока он не сдохнет, дёргаясь в агонии! Она… Моника теперь свободна и чиста от всего… Она не будет ни в какой братской могиле. Я похороню её, как подобает». В том же самом лесу, пахло порохом и кровью. Пахло смертью. Пахло отчаяньем… Он копал Монике могилу. Брагинский ни за что не дал бы сбросить её прекрасное тело в яму с кучей других трупов. Они рядом с ней не стояли!!! Её прекрасное, мёртвое тело… Он бы скорее сам себя застрелил, прямо здесь и сейчас. И пытался… В том же самом лесу. Пахло порохом и кровью, пахло смертью. «Ты хотела умереть, Моника… а теперь хочу я. Ну и кто меня убьёт, кроме меня самого? Кроме меня, ёбаного убийцы?! Ты думаешь, мне есть прощенье? Ну, чего ты молчишь? Скажи мне хоть слово, скажи же… Ну и как же мне теперь жить без тебя, а? А???» — он тряс её за плечи, а она молчала. Байльшмидт стеклянными глазами смотрела в небо, и совок опустил голову перед ней, лежащей на земле. Перед этими глазами уже давно пронеслась вся жизнь. Давно прошли рождение, давно забытая Олимпиада, померкли идеалы о Тысячелетнем Рейхе. Сгорели свастика и заржавели железные кресты. Автоматы заедало, сапоги утонули в грязи, взорваны зенитки, и дымятся танки. Над Рейхстагом развевается на ветру коммунистическое знамя. Он жив, а она мертва. С трудом, не до конца уняв дрожь в руках он, плача, опустил ей веки. Вот и конец… Должен был быть занавес. Но чёртова жизнь все продолжалась, а секунды неумолимо вели отсчёт на наручных часах… Вспомнились слова на кольце царя Соломона. «И это пройдет». Он должен жить. Наверное, если она не сумела достичь своего идеала, то Александр достигнет своего. Наверное, это было бы то, чего она хотела, но не успела сказать перед тем, как пуля вонзилась в её голову и испачкала кровью её пшеничные волосы. Глубоко вздохнув, Брагинский встал. В этой его истории даже некому мстить… Но так хочется, чтобы эта смерть была не напрасна! С этих пор он, наверное, больше никого и никогда в своей жизни больше не полюбит. Так, как он любил одну Монику. Вряд ли когда-нибудь в целом мире ему встретятся девушки вроде неё. Наверное, он больше никого, никогда больше не полюбит… Но вот Александр открыл глаза, и начался новый день. Снова. Он встал с кровати, протёр глаза и заметил, что на его столе лежит письмо с единственным адресом — к нему. В дверном проёме стоял Москва, опираясь о косяк.  — Сегодня утром принесли, — объяснил он. — Откуда и кто написал — неизвестно. Отправитель, похоже, хотел, чтоб о нём мало кто знал. Брагинский взял письмо и вопросительно посмотрел на Москву.  — Ну, ладно, не стану тебя смущать. Обязательно прочти, наверняка что-то важное, — улыбнулся Волынский и вышел из комнаты. Совок тут же распечатал письмо и пробежался взглядом по рядкам. Почерк показался ему знакомым… Когда-то в прошлом он уже его видел.