Оттепель и Советы

Он стоял у входа в квартиру и ждал, пока нужный ему человек отреагирует на звонок и выйдет. Рядом на всякий случай были сотрудники НКВД с оружием. В ответ ему промолчала тишина. Брагинский опёрся о стену и вновь достал пачку папирос. В моменты, когда он курил, почему-то навевалась грусть… Он жив. Моника мертва. Миллионы невинных людей встретили свою смерть… Но на войне ему к этому было не привыкать. Он всё думал о том самом дне, когда всё решилось, так быстро и хладнокровно, в мае 45-го… …И в тот же час он резко повернулся к нему и выстрелил прямо в лоб. Офицер не успел среагировать, но успел распрощаться с жизнью. Моника… Он повернулся к ней. Немка была очень напугана, и её можно было понять… Молчание. Молчание… Всё и так было понятно, но это молчание затягивалось, а каждая секунда могла стоить новых нервов — могли ворваться новые солдаты… Тогда Александр крепко обнял её. Что он ещё мог сделать?.. Но она… молчала. Она даже не обняла его в ответ. Вертелось в голове: «Да зачем ты все это сделал?!» История подошла к своей кульминации, к своему завершению, у истории был свой красивый конец. Она должна была умереть, как всякий злодей. А теперь он дает ей шанс… Жить, как обычный человек?.. Ну нет… В голове всё перемешалось — всё, что было дальше, можно было без сомнений назвать бредом. «Зачем ты это сделал?» — спросила Моника, но услышала свой голос, будто бы это сказал кто-то другой, а не она. Ей словно уши заложило. Это было словно не её тело. Она просто шла с ним, потому что ей просто некуда было идти. Или потому, что стоять на месте не было выходом. «Я…» — всё, что он смог вымолвить. У него в голове образовалась не меньшая каша, не меньший бред, он просто вел её. Всё это состояние напоминало ему какую-то болезнь или моменты, когда он напивался. Не чувствовать боли, не бояться за последствия, говорить, о чём думаешь… Взять себя в руки было сложно, да и зачем напрягаться, когда и так хорошо?.. Сейчас история делалась не такой красивой, какой её можно было бы рассказать впоследствии… Ещё бы! Это реальная жизнь. Это не фильм и не сказка. Здесь война, здесь убивают, здесь любовь не носит маску пафоса, она такая непонятная, что даже нельзя сказать конкретно, любовь ли это или что-то другое?.. Туман… Вот, как можно было назвать их общее состояние. Неизвестно, что будет дальше. Они не знают, как им жить, пока автор судеб снова не возьмётся за ручку. Но нужно было что-то делать. Что-то говорить. Как-то двигаться.  — Ты должна жить, — всё, что он сказал. И если бы она знала о том, о чём он думал… И если бы она знала, о чём эти мысли, почему она должна жить в его понимании… Она должна жить. Но почему? Как объяснить? Он не мог. Он чувствовал это впервые. В этот час не важны ни имена, ни даты. Когда ты любишь впервые, твои чувства сильнее мыслей. Но самое жестокое то, что внешний мир обязательно напомнит о себе. И о том, что нельзя терять бдительности, когда за твоей спиной война. Папироска оставила лишь пепел, а Александр вернулся к этому самому реальному внешнему миру. Он понимал, что внешний мир гораздо сильнее внутреннего, каких бы масштабов он ни был.  — Товарищи, не открывают, — обратился Брагинский к НКВДшникам. — Остаётся только один выход. Спустя две минуты дверь была взломана. Внутри квартиры, обычной сталинки, их ждала та же тишина, что и отвечала на их звонки. Скрылся? Ну уж нет! Брагинский ступил несколько шагов. Он заметил какое-то движение и звуки на балконе… Действовать нужно было быстро — он уйдет! Александр объяснил НКВДшникам ситуацию и схватился за ручки двери в комнату. Было заперто.  — Еб твою мать… Мы тебя достанем! — прокричал Брагинский в дверь, а потом напрягся и сильным ударом локтя разбил стекло в двери. Он тронул ручку с другой стороны и почувствовал, что нечто металлическое упало с неё вниз. — Ложись! — прокричал он и прыгнул в сторону, заслоняя собой одного из сотрудников. Через мгновение дверь выбило и полетели щепки от взрыва — беглец прикрепил к ручке американскую гранату!.. Некоторые части двери горели, в ушах отдавало неприятным звоном… Брагинский поднялся и, переступая через двери, поспешил к балкону. Парень одним махом выбил дверь, ведущую на балкон, и вытащил свой ТТ. Беглец повис на балконе, на сплетённых из какого-то тряпья тканях, и спускался вниз. В этот же момент прозвучал выстрел, и тот съежился, уцепился за «веревку», качаясь на пятиметровой высоте. Он мог бы спрыгнуть, но тогда наверняка не смог бы бежать… — Надумаешь бежать — и я продырявлю твою башку, — сказал совок. На этом моменте погоня была закончена. — Ты попался. Влезай обратно и будешь меньше страдать впоследствии. Живее, мать твою! — Пишов ты… — прошипел бандеровец, как вдруг пуля, прорвав ему штанину, пролетела в непосредственной от его ноги близости. Он замолк, но дёрнулся… Тряпье не выдержало, и беглец сорвался вниз. — Вот блять! — сказал Александр и стал выбираться из сталинки во внутренний двор. Спустя несколько минут бандеровец очнулся. Его везли в машине, на руках были наручники. Голова болела. Проверить наверняка не представлялось возможным, но, кажется, он ударился головой при падении. Может, это только кажется, всё-таки он выжил. Тем не менее башка просто раскалывалась на две части… — Очнулся? — спросил его Брагинский, заметив его движение в зеркале заднего вида. Рядом с пленником сидел НКВДшник со «Шпагиным». — Угу… — промычал тот. — Ты русский хоть знаешь? — Знаю, блять! — издевательским тоном ответил он. — Тон сбавь! Или хочешь, чтоб тебя прикладом по голове трахнули? — ответил Брагинский, сворачивая в сторону по дороге. Всё остальное время бандеровец молчал. Поговорить с ним доведётся позже… А пока его вытолкали из машины, то несколько раз ударили по почкам, затем повели в подвал.  — Ты знаешь то, что мне нужно. Допросы… Как много допросов начиналось именно с этой фразы. Много ли приходилось допрашивать? О да. В глазах Брагинского пылал огонь, но знаете, что это был за огонь? Не от воспоминаний о всепоглощающей любви, а от бомб и выстрелов, от чувства пекущей раны. Пламя войны. Даже несмотря на то, что война закончилась, его кровь ещё кипит. Он бы никогда не признался себе в этом сам, но его окружение всё видело. Россия, Украина, Прибалты и Беларусь ещё ощущали ту боль и утрату. Но его боль… Она была несколько другой. Несколько… Чего себе врать? Вовсе не понятной всем окружающим. И он снова закрывался ото всех за маской злого Советского союза, не жалеющего себя и окружающих, потерявшего всё, чтобы уже было нечего терять, и жить вечной войной. Бессмысленная жизнь… Но даже когда ты ценишь, что имеешь, а затем теряешь это, что чувствует твоя душа? Она разрывается на части. Но все вокруг — враги, некому выговориться. А может, Александр просто не хочет иметь друзей? Слава Богу. Не имея ничего, ты не сможешь что-то потерять. Завёрнутый в газету железный штырь со стройки… Ноющее от боли плечо, желание ничего не чувствовать, оказаться как можно дальше от этого места. Пытки, пытки…  — Попробуем ещё раз. Осталось одно здоровое плечо. Говори! Как же это было привычно: ты причиняешь боль другому, чтобы он не причинил боль тебе. И так всю жизнь. Ты обучен делать это искусно, так же, как это делали тебе. Перед смертью придётся вспомнить, чему тебя учила улица. Чему учил голод. Чему учила смерть и жизнь, которой в самом деле не было. И нет вопросов, почему ты это делаешь. Потому что знаешь, что так надо, так правильно. Даже так будет лучше. Войны не выигрываются за один день. Победа не наступает без падений. Сведения не выбиваются быстро. Измученный пленник в кровоподтёках, весь в поту и синяках красно-фиолетового оттенка, лежал на полу. Брагинский тяжело дышал. «Крепкий орешек…» — подумал он. Но главное орудие пытки только готовилось. Совок развернулся и пошёл к выходу. Почти выйдя из камеры, он дал охранникам распоряжения:  — Подержите его в камере пять дней. И не давайте ему спать. А потом я вернусь и мы продолжим. Дверь захлопнулась. Шаги Брагинского отдалялись. В темноте еле был слышен тихий стон…