Благие намерения

Они сидели втроем, солнце заливало комнату теплым, совсем уже летним светом, и все как будто бы было хорошо. Оставалось решить только одну проблему. Франциск смотрел на своего сына, которому исполнилось уже восемь месяцев, и до сих пор не верил, что мог видеть его, наблюдать за тем, как он растет, дать ему годы детства – жить. Он слишком свыкся со своей болезнью и каждое утро удивлялся пробуждению и своему присутствию в этом мире. Болезнь отступила – в напоминание о ней у короля все еще временами болело ухо, но такая напасть казалась совсем мелочью. Это было чудо. Действительно чудо. – Как ты себя чувствуешь, мама? – поинтересовался Франциск у матери, возившейся с малышом. Почему-то теперь Франциску хотелось еще чаще называть ее «мамой» – словно он лишился ее на десятилетия, страдал в разлуке, а теперь вдруг получил возможность снова ощутить ее даже не любовь – само существование. – Глупый вопрос, – ответила она низким хрипловатым голосом. Таким он стал у нее после всего случившегося – шрамы затягивались, но кое-что уже никогда не будет прежним. Никому уже не услышать ее мелодичный и мягкий тембр, и если бы только это. – Что бы ты хотела, чтобы я с ней сделал? – в действительности Франциск уже знал, как поступит. Иногда его пугала охватившая его жажда мести, иногда он сожалел о том, что она пришла к нему слишком поздно. Слишком. Но не спросить он не мог. Только не у нее – у матери, чье желание жить и быть рядом со своими детьми побеждало любые унижения, любую боль, любое отчаяние, побеждало саму смерть: собственную и чужую. – Бога ради, реши это сам. Ты уже решил, – королева потрепала младшего Франциска по кудрявым светлым волосам и улыбнулась. Ей больше не нужно было притворяться, и только недавно старший Франциск понял, как мучительно ей было делать это прежде – лить елей ему в уши, кротко сносить любые выходки его и жены, смиряться с немыслимым положением. Она обладала совершенно иным характером, а он пытался вылепить из нее совсем другого человека, и большой удачей было то, что до самого последнего момента в ней побеждала мать, любящая и прощающая. Победи в Екатерине хоть раз даже не королева – просто человек, и он бы давно уже попрощался с этим светом. Кто, кроме матери, простил бы такие издевательства и унижения, такое незаслуженное падение в самую грязь, в то, что ниже и ничтожнее самой грязи? Даже у матери было право не прощать подобное. А уж он сам не выдержал бы и пары месяцев такой принудительной покорности. Франциск в свое время не простил отцу того, как он попытался отодвинуть его от трона. Всего лишь. И никакая королевская кровь здесь была ни при чем – никто не имел права отнимать у человека его суть, его право, его природу. Мать Франциска в самой удручающей ситуации умудрялась еще и находить способ направить его, смягчить, убедить принять верное решение. Конечно, не только всеобъемлющая и всепрощающая любовь двигала ей – это он тоже теперь видел. Но кто когда отказывал ей в тщеславии, жажде власти, привязанности к титулам, которые, в отличие от многих, она получила не по рождению, – как и к стремлению любой ценой удержать на троне лишь своих сыновей?.. В конце концов, где бы они были без всех этих ее качеств? И при своей мстительности сейчас она совсем не стремилась придумать и попросить какую-либо кару для Марии – она хотела, чтобы он сделал это сам. Жестоко наказал ту женщину, из-за которой ей пришлось страдать, которую он превозносил, которой предпочитал верить, даже вопреки здравому смыслу. Чтобы он сам придумал ей наказание – не потому, что она, его мать, посоветовала, попросила, пожелала, а потому, что он захотел и задумал это самолично, без какой-либо тени былой привязанности. – Ты даже не представляешь, как я рад, что остался с вами, – Франциск нежно поцеловал королеву в затылок и только теперь заметил нечто новое: среди всегда золотистых волос сверкало серебро. Седина. Первая седина в волосах его матери – в сорок три года. Возможно, не так уж и рано, но она точно могла появиться позднее. Ее не было до того самого дня – несмотря ни на что, именно до него. Он помнил, как очнулся тогда: дикая боль сотрясала его тело, мысли путались, но один их отголосок разрывал голову и ярко выделялся среди какофонии звуков, запахов, ощущений: – Где моя мать?! Приведите ко мне мою мать! – стало его первыми словами после долгих дней бессознательности. Предчувствие неотвратимой, ужасной беды, оставленное ему отцом, крепло и ширилось в нем тем быстрее и сильнее, чем окончательнее он приходил в себя. Это предчувствие заставляло метаться по кровати и кидаться на любого, кто пытался к нему подойти. Все, кто оказался в его спальне тогда, побелели от изумления и страха. Сначала они просто смотрели на него во все глаза, как будто он очнулся на собственных похоронах, потом бросились помогать – прежде всего не расколотить себе голову в припадке буйства, кто-то позвал за врачом, но Франциск чувствовал, что они теряли драгоценное время – что-то нависло над его семьей, что-то страшное, и ему нужна была, нужна была мать. – Что, черт возьми, здесь происходит?! – первым в спальню Франциска вломился герцог де Гиз, как всегда, прекрасно чуявший мгновение и словно только его и ждавший под дверью. Секунду они молча глядели друг на друга в удивлении, а потом герцог воскликнул: – Боже мой! – ждал герцог, конечно, вовсе не чудесного исцеления короля, а его неминуемой смерти. Все, все уже похоронили Франциска, но это его не волновало. В конце концов, он и сам себя давно похоронил. Со всем этим он пообещал себе разобраться позднее. Тогда имело значение только одно. – Королеву-мать ко мне немедленно! – клятвенно пообещал Франциск сквозь зубы, чувствуя, что поубивал бы здесь всех, если бы ему удалось хотя бы сесть, а не бессмысленно перекатываться по кровати, теряя последние силы. Лучшей чертой герцога де Гиза было то, что ему не требовалось повторять дважды: он понял все и с большой прыткостью выскочил обратно за дверь. Франциск вновь упал на подушки, тяжело дыша и бесцельно смотря в потолок. Больше он ничего делать не мог: припадок кончился, и он полностью обессилел. Может быть, прошла минута, а может быть, и год, пока… Он посмотрел на темную фигуру, появившуюся в проеме, и не узнал ее. Вернее, он узнал ту женщину из своего видения, измученную, старую, почти безжизненную – но не собственную мать. – Мама… – пробормотал Франциск, не веря глазам и отчаянно желая убедиться. Он и сам не знал, в чем: в том, что ошибся, и эта незнакомая старуха не была его матерью, или в том, что его мать была рядом с ним, хоть какая, но была. Она рухнула на постель, схватила его руку и прижала к губам – синим и холодным. Даже его пораженное болезнью тело было живее этих губ. – Что они с тобой сделали? – в ужасе прошептал Франциск, по нежному жесту и знакомому запаху, узнавая и признавая: да, это была она, его мать, королева Екатерина Медичи. – Ты жив, – только и смогла ответить она, падая ему на грудь – жутким каркающим и надорванным голосом. Словно сил у нее было еще меньше, чем у него. И даже сейчас она не спешила делиться собственной болью. – Это чудо. Франциск слабо погладил ее по волосам, прошелся ладонью по шее и вдруг наткнулся на какой-то нелепый плотный шарф. Королева немедленно напряглась и отодвинулась, но Франциск вдруг понял, о чем предупреждал его отец и что ждало его под дурацкой тканью. Он потянул ее в сторону, и беззастенчиво уставился на взбухшие багровые полосы на длинной и прежде белоснежной шее. Каждый раз он вздрагивал, вспоминая тот день. Ему страшно было представить, чем все закончилось бы, если бы он не очнулся – вероятно, его сын остался бы круглой сиротой в руках людей, с радостью избавившихся от его родителей. А возможно, его сын прожил бы немногим дольше. Как и братья. Каждый раз он думал об этом, и каждый раз кровь Медичи и Валуа, унаследованная им в равных пропорциях, бурлила так, что звенело в ушах: Валуа всегда ревностно оберегали свою семью, а Медичи никогда не прощали предательства. «Не прощу. Никогда не прощу», – стучало у него в висках, и мысль превращалась в боль, проползающую ему в ухо, а оттуда как будто снова в мозг. День проходил за днем, но эту боль не приглушало ничто. – Хочу пригласить вас с Марией на ужин, – объявил Франциск, вставая и наблюдая за матерью. Как бы спокойна она ни была, она не могла не вздрогнуть. – Это в последний раз, – холодно процедила она. Так холодно, что, казалось, окна покрылись изморозью. Маленький Франциск у нее на руках притих и перестал улыбаться. – Разумеется, – согласился король, уже представляя, чем и как закончится затянувшаяся история. Совсем не по-королевски, но иначе было нельзя. Давно было нельзя. Он хотел было позвать кого-нибудь и отдать соответствующие распоряжения, но неожиданно для самого себя остановился, уже подойдя к двери. – Екатерина, – когда-то он пробовал называть свою мать по имени, но ему не понравилось, казалось странным, диким, чужеродным, а теперь наравне со рвущимся изнутри еще чаще «мама» из него вдруг стало продираться и это имя, тоже все чаще и чаще. – Что? – спросила она, совершенно не удивившись. Она и раньше редко удивлялась чему-либо, а теперь и вовсе будто утратила эту способность. Наверное, и правда на фоне их жизни в последние несколько лет изумляться было уже просто нечему. – Что сказал вам мой отец? – Франциск попытался, и ему удалось. Удалось пробить этот защитный панцирь – глаза королевы расширились, она побледнела белее простыни и застыла неподвижно, словно забыв о лепечущем у нее на руках сыне. Давно уже Франциск размышлял о том своем видении, давно уже задавался вопросом, привиделась ли ему тогда мать так же, как и отец, или, одновременно находясь при смерти, они одновременно и встретились с тем, кто уже умер. Он ни разу не спросил ее и ничего не рассказывал о том, что видел и слышал тогда, даже не упоминал. Но сейчас она поняла его без слов, без пояснений, она поняла, о чем он говорил. Она тоже его видела. – Это наше с ним дело, – ответила она спокойно, но твердо. Возможно, раньше Франциск испытал бы обиду, захотел бы узнать ответ любой ценой, но теперь он убедился в том, что некоторые вещи лучше было не знать. Ему предстояло еще продумать свою месть, и здесь он тоже желал удивить и ее, и Марию, и себя. Все это время Мария сидела запертой в собственных покоях. Просто сидела – никто не тащил ее в подземелья Амбуаза или в казематы Бастилии, никто не пытался ее казнить или отправить в Шотландию. Впрочем, Шотландию ей было не вернуть – она все еще оставалась шотландской королевой, но Мария чувствовала: цепкие руки Екатерины снимут с нее корону вместе с головой, и самое ужасное заключалось в том, что теперь в корону Шотландии вцепились еще одни пальцы, окрепшие пальцы Франциска. Почему он еще не убил ее? Не хотелось ли ему отомстить за придушенную мамашу? Мария ни разу не видела его с того дня, но даже по воздуху в своей спальне ощущала, насколько он изменился. Он не пришел к ней с вопросами, нравоучениями, спорами, требованиями объяснений, как сделал бы раньше. Нет. Он больше не верил ей. Был бы дураком, если бы верил, а он, к счастью или к сожалению, им все-таки не был. Почти четыре года им потребовалось, чтобы пройти путь от всепоглощающей влюбленности к всеубивающей ненависти. Всего четыре года. Его отцу понадобилось двадцать пять лет, чтобы возненавидеть свою королеву, и даже тогда он не смог ее казнить. Генрих чуть было не убил собственного сына, но не Екатерину. Возможно, потому, что она родила ему десять детей, а возможно, потому, что он так и не сумел разлюбить ее, кто теперь бы разобрал. Франциск не любил свою королеву, не любил, теперь уж Мария не сомневалась. Он не просто убьет ее – за последние годы у Марии неплохо развилось чутье, и она кожей ощущала, что Франциск задумал нечто отвратительное и гадкое, нечто, чем гордилась бы его мамаша из клана подлых убийц Медичи. И зачем только Мария вышла за него замуж? Она спрашивала себя снова и снова. Ей хотелось защитить Шотландию. Ей не хотелось уезжать из Франции. И Франциск… товарищ по детским играм, белокурый принц из сказки, мужчина, готовый ради нее на все, обещанный давным-давно… Она любила его. Да. Как умела и как могла. Она мечтала подарить ему детей, разве нет? Она оставалась верна. Она просто не привыкла быть на втором месте, а он поставил ее на второе место, и после кого? После собственной матери, столько раз угрожавшей ее жизни. Мария многое ему простила – ей ничего, а ему многое. Но всегда в мире существовали вещи, которые не прощают, и все они скопились в одном Франциске II, короле Франции. Мария не простила ему связи с матерью и ребенка от нее – Бог с ним с ребенком, она не простила того, что эта женщина заняла ее место, целиком и полностью. Что же, теперь к убийству отца, кровосмешению и блуду Франциск, судя по всему, добавит еще и титул женоубийцы. Конечно, Марии не хотелось умирать, совершенно не хотелось – иногда от отчаяния она даже колотила кулаками дверь сутками напролет и выкрикивала какие-то проклятия, которые потом и не помнила. Но, чувствуя всю неотвратимость судьбы, Мария желала принять достойную смерть, если уж она настигла ее. Превратить собственную казнь в игру, представление, где она с гордой головой шла бы к эшафоту, читала бы молитву, вещала бы о всепрощении, и ей, а не Франциску, невольно сочувствовали все эти зеваки на Гревской площади, а вместе с ними и вся Франция, и весь мир. Она знала, как это делалось, как следовало умирать с достоинством: она родилась королевой, подобное знание было у нее в крови. В конце концов, еще никто не убивал в своем государстве королеву другой страны – по крайней мере, официально приговорив ее к казни. Кто знает, может быть, даже случится маленькая война. Или не маленькая. Мария тешила себя фантазией о такой впечатляющей кончине. В дверь постучали. Мария вздрогнула, вырываясь из своих мыслей – к ней никто не ходил, и большую часть времени она проводила в них, анализируя, планируя и даже мечтая. – Король приглашает вас на ужин, мадам, – объявил присланный гонец, которого она прежде никогда не видела, и Мария вздрогнула от неожиданности. С чего бы Франциску церемониться с ней и гонять чаи? Раньше он к этому не стремился. Что изменилось? Нехорошее предчувствие кольнуло сердце Марии. Но вместе с ним она ощутила нелепую надежду – вдруг Франциск собирался договориться с ней? Просто отправить ее в Шотландию было бы идеальным решением для их стран. Не для него, но для Франции вполне. В душе Мария уже согласилась и на развод, и на откупные, и на что угодно. Возможно, это еще не конец. Такая простая и одновременно сильная мысль настолько захватила ее, что она даже не особенно готовилась к неожиданному ужину – ни морально, ни физически. Наверное, стоило надеть лучшее платье и принять самый виноватый вид, однако платья Марию уже не волновали, а принимать виноватый вид она никогда не умела. Тем более каждый раз, когда наряжалась, Мария вспоминала своих фрейлин и их предательство: Грир удачно вышла замуж, но сказка кончилась, как только лорда Каслроя обвинили в измене, Кенна слишком увлеклась поиском богатого мужа, пленилась мятежным генералом, бросила Баша, забеременела Бог знал от кого, и Мария вынуждена была отказаться от обеих фрейлин… А Лола… Лола, эта тихая, покорная и милая мышка уже второй раз обманула ее доверие. Сначала она родила Франциску ребенка, и Мария ее простила, искренне простила, а потом сговорилась с Екатериной, когда Мария нуждалась в ней больше всего. Она доверяла ей свои тайны, а Лола все пересказывала новой хозяйке. Теперь уж, конечно, она точно обеспечила будущее своему бастарду на годы вперед. Все фрейлины Марии оказались темным пятном на ее жизни, и поэтому она уже давно не перебирала платья в шкафу с радостным трепетом – слишком болезненными стали воспоминания, особенно после добивающего удара Лолы. У королевы не осталось сил даже на гнев. Тем не менее она все-таки собралась и даже постаралась продумать свою речь. Что ей было предложить людям, которые ее ненавидели? Ее собственные чувства уже не играли никакой роли – она могла только сделать все, чтобы выбраться из Франции живой. Но как? Франциск и Екатерина не просто ненавидели ее – они горели желанием отомстить, и у них были деньги, власть, войска, дети. У них было все, чего не было у Марии. У нее оставалась только корона Шотландии – и больше ничего. Когда она прошла в обеденный зал, ее встретила как будто прежняя обстановка: никто не кидался на нее с обвинениями и угрозами, никто не выставлял счетов – Франциск кивнул ей в знак приветствия и, взяв под руку, провел к столу, Екатерина приподнялась со своего места и поздоровалась, как делала всегда, все эти годы их совместного проживания. Мария же настолько извелась ожиданием всевозможных ужасов взаперти, что просто рассматривала их, не ощущая ровным счетом никаких особенных эмоций, перегорев, выгорев дотла. Он повзрослел, и уже почти ничего не напоминало в нем того красивого избалованного, но благородного сердцем принца, а она постарела, совершенно отчетливо и необратимо постарела, какое бы дорогое платье ни надела. Мария порадовалась бы этому, но, взглянув на себя внимательно в зеркало сегодня с утра, окончательно осознала – вся ее девичья прелесть тоже ушла навсегда, и в восемнадцать лет из зеркала на нее смотрела потускневшая и уставшая бездетная женщина. Все было таким прежним и таким другим. Она не ощущала чужих неприязни или злости, и это пугало ее куда больше, чем любые вспышки ярости. Франциск и Екатерина были похожи в том, что представляли наибольшую опасность тогда, когда молчали. Сколько раз Мария наблюдала это воочию. – Зачем же мы собрались здесь? – наконец поинтересовалась она, когда все расселись, но никаких пояснений и предложений не последовало. Не есть же они собирались в самом деле. – Я хотел сказать, что прощаю вас, – без малейшей запинки ответил Франциск, не рассмеявшись и не изменившись в лице, но впервые перейдя на «вы». Мария от удивления открыла рот, а потом заметила, как точно так же открылся рот Екатерины. На мгновение, всего на мгновение, но на лице ее пока еще свекрови промелькнули истинные чувства – ярость, ненависть, неверие, нечеловеческая злоба и бесконечная, поистине бесконечная обида. Они не сговорились, вдруг поняла Мария, и это напугало ее еще больше. Ни в какое прощение она, конечно, не верила. – Франциск? – немного успокоившись, переспросила Мария. Она словно оказалась в каком-то странном сне и не знала, стоило ли просыпаться. Везде ей было плохо. – Полагаю, для наших стран будет лучше, если мы не станем обострять конфликт, а что я чувствую, не имеет значения, – пояснил Франциск, но легче не стало – все с ними происходило от того, что и как он чувствовал, не могло это поменяться, тем более сейчас. Екатерина же промолчала, быстро нацепив обратно маску невозмутимости и спокойствия. «Неужели вы настолько доверяете ему? Или он не доживет до утра?» – промелькнуло в голове у Марии. Наверное, из всех них только Екатерина могла поверить в подобное прощение, чего греха таить, уже слишком хорошо им наученная, чем Мария периодически гордилась. – Это для моей страны было бы лучше, для вашей наоборот. Не держите меня за дуру, Франциск, – не сдержалась она, отвечая так же без тени приязни, а потом сделала глоток вина. Франциск безразлично проследил за ней взглядом. Теперь-то она увидела всю наивность своих мечтаний – нет, он не отпустит ее. Ровно тогда, когда он намекнул на обратное, она поняла, что этого не будет. Она чувствовала, что он обманывал, обманывал их с Екатериной обеих, но не понимала, зачем. Ей даже захотелось обратиться к свекрови за поддержкой, чего не случалось очень давно, но та не смотрела в ее сторону, ни одной секунды. Что-то здесь было не так, но что? Ощущение конца снова охватило Марию, но конец уже не представлялся ей таким ясным и благородным. Подлое, ей снова мерещилось что-то подлое. Ей хотелось думать, что это было результатом влияния Екатерины, но Екатерина ничего не знала – даже она не смогла бы так сыграть. Только не такое. – Я никогда не желал зла вашей стране, Мария, – заметил Франциск и тоже пригубил вино. Тогда Мария с чистой совестью выпила половину своего бокала – она никак не могла решить, как себя вести. Делать вид, что верит в ту нелепость, которую по каким-то своим причинам говорил муж, или добиваться правды, поскольку причины здесь играли ключевую роль. – Нет. Но вы хотите избавиться от меня. Хотите наказать. Хотите жить и спать с ней, – Мария посмотрела на Екатерину, и впервые за вечер ее глаза обратились на невестку. Непроницаемые карие глаза, на дне которых застыло нечто… человеческое. «Спать вам теперь с ним до конца своих дней», подумалось Марии, и она с трудом скрыла усмешку – удивительно, но Екатерина все еще не принимала целиком и полностью мысль о том, что за любыми ее успехами и высотами теперь навечно будет мерещиться кровать. Никогда, никогда Франциск не сможет на ней жениться, это единственное, чего они не добьются, даже если она, Мария, исчезнет и испарится. Пусть Екатерина живет с этим – стареет и дурнеет, наблюдает за теми, кто вьется рядом с ее сыном-королем, желает его и испытывает стыд за свое желание, потому что оно всегда останется противоестественным в глазах других людей, но никогда от нее не уйдет. Не жена и не мать – наказала сама себя. Перед лицом ожидаемой смерти злоба, примитивная и хищная, как будто отпустила Марию – чувства притупились, и стало легче. Как легче и стало анализировать других людей, они превратились для нее в любопытных тараканов, не более. А может, отступила отрава, которой Екатерина поила ее. – Я не собираюсь обсуждать это сейчас, – с едва уловимой ноткой недовольства возразил Франциск. Вероятно, в его голове все по-прежнему выглядело великой любовью, а не низменной похотью к собственной матери. – А когда? – с нетерпением поинтересовалась Мария, слегка пьянея от вина на голодный желудок – к еде никто из них так и не прикоснулся. – Что мне предложить вам, чтобы уехать отсюда? – она не могла упускать свой шанс, возможно, единственный. – Если вы хотите развода, я дам его вам. Если не хотите, я готова просто уехать, и вы будете счастливы с ней и сыном, имея официальную жену, – больше ей предложить было нечего. Не корону же Шотландии в самом деле. Да и ее она никак не могла передать Франции, даже мечтай она об этом больше всего на свете – о чем она, конечно, не мечтала и чему не позволила бы случиться ни при каких обстоятельствах. Уехать. Ей нужно уехать отсюда как можно скорее. – Об этом надо было думать раньше, – заявил Франциск, и его взгляд стал совсем недобрым, скорее таким, с каким он гонял Екатерину, когда та пыталась помешать им пожениться. Одержимым. – И что вы от меня хотите? – уже не скрывая раздражения, спросила Мария. Она ненавидела эти дурацкие игры, в которых люди, подобные ее свекрови, а теперь и мужу, чувствовали себя, как рыба в воде. Она любила говорить прямо о своем недовольстве и своем расположении. Даже когда она делала что-то низкое, Мария всегда имела вполне четкие намерения, не прячась за десятки смыслов и сотни намеков. Интриги, в которых требовалось притворяться до последнего, были ей чужды. Она попыталась встать – и не смогла. Тело отяжелело и не слушалась. В приступе ужаса Мария посмотрела на свекровь, но на ее лице застыло все то же удивление – сначала оно, а потом осознание. Это не она, не ее яд, с еще большим страхом догадалась Мария. Не может быть. – Хочу, чтобы вы замолчали, – просто ответил Франциск, наблюдая, как она сползает со стула на пол. Его лицо осталось все таким же бесстрастным. – Франциск, что ты делаешь? – не выдержала Екатерина, но бросилась не к ней, а к нему. Ответ Мария уже не услышала – мир перед ее глазами окончательно померк.