Благие намерения

Странное место. Здесь было так, как не было нигде. Отголоски звуков, тени в сумерках, туман, скрывающий все и всех. Даже в тех редких сражениях, в которых Франциску удалось поучаствовать, ему не встречалось подобного чада от пороха и таких стонов раненых. Словно взятие неприступной крепости — кровопролитное и заведомо обреченное. Он бродил мимо трупов, невидимых, но слышимых и ощущаемых, и не понимал, что это и что с ним делать. — Твое королевство. В руинах, — этот голос Франциск узнал бы и в самом тяжелом бреду, в самом беспросветном беспамятстве. Невозможно забыть отца. Особенно отца, которого убил. Отец приходил к Франциску в самые страшные моменты, всегда в гневе и злобе, с желанием отомстить и наказать. — Отец... — все еще не веря в то, что видел и слышал, заговорил Франциск каким-то чужим, хриплым голосом. В ответ фигура покойного короля вышла из тени, словно обросла плотью, наполнилась кровью, стала такой, какой запомнилась при жизни. — Не думал увидеть тебя здесь так рано, сын мой, — без всякой злобы, скорее с сожалением поприветствовал его отец. Франциску показалось, он и не помнил его таким спокойным и благожелательным. Возможно, он просто забыл после всего того, что случилось с ними всеми в последние месяцы жизни короля. — Где здесь? — удивился Франциск, снова оглядываясь вокруг. Крики и стоны будто немного затихли, а очертания крепости стали более явными, чем-то напомнив ему Ла Рошель. Странное, странное место. — Здесь, — отец обвел пространство перед собой взглядом и взмахнул руками. Тогда Франциск осознал, что, должно быть, умер. Последним воспоминанием было то, как он вызвал мать и жену к себе, а потом... Ничего. Видимо, так бесславно и закончилась его жизнь. — Это будущее Франции? — неужели он не только умер, но еще и обрек свое королевство на... такое. Война? Смерть? Что он видел? — Война? — снова поинтересовался он у по-прежнему не проявлявшего враждебности отца. Франциску так не хватало разговоров с ним, пока отец был жив. Обычных разговоров, где он не чувствовал бы себя вечно проигравшим, недостойным, отстающим, где отец давал бы ему советы и готовил править. В детстве отец так и поступал, а потом отдалился, словно возненавидел и его мать, и самого Франциска. — Религиозная зараза. Кризис престолонаследия. Я предупреждал, что так будет, — на мгновение на лице покойного короля промелькнула привычная гримаса гнева и недовольства. Франциск вспомнил, как он жег еретиков и жаждал все новых наследников. Это место — будущее или все же прошлое? — Я сделал все, чтобы этого не случилось, — конечно, он совершил немало ошибок, но он отчаянно пытался сохранить мир между католиками и протестантами, вполне соглашаясь в этом вопросе с матерью... И она должна была остаться во главе королевства вместе с его братьями и сыном... — Стране нужен король, Франциск, — вновь будто прочитав его мысли, заметил отец. Франциск про себя согласился с ним. Если он и мог представить кого-то на месте мужчины-короля Франции, то только свою мать, что выглядело невероятно и нелепо — она, разумеется, не была ни мужчиной, ни королем. В этот момент что-то, а вернее кто-то привлек его внимание. Еще одна фигура материализовалась в воздухе и теперь сидела, тяжело оперевшись о стену крепости. Больше не обращая внимания на стоны и вопли, они с отцом прошли к ней. Фигурой оказалась женщина в черном — черными были и ее платье, и сапоги, и перчатки, даже лицо прикрывала черная вуаль, из-под которой пробивались седые пряди волос. Подойдя ближе, Франциск с трудом узнал эту женщину. Эту старуху в трауре, больше напоминавшую тень. — Мама... — в ужасе прошептал он, наблюдая за ней. Она не двигалась, не говорила — и он тоже не мог больше пошевелиться. — У меня нет сыновей, — грубоватым низким голосом ответила женщина, подняв на него взгляд. Чужой и холодный. Два больших карих глаза равнодушно смотрели на него из-под вуали. — Она не узнает меня... — Франциск повернулся к отцу, который теперь тоже смотрел на старуху, но с каким-то безмолвным разочарованием. — Столько ей пришлось пережить. Таких сыновей она воспитала, — туманно ответил покойный король и ещё внимательнее взглянул на женщину в чёрном. — Но это не только её вина, — заметил Франциск, чувствуя зло на отца, словно никакого участия не принимавшего в воспитании собственных детей. — Да. Я тоже был дураком, — неожиданно согласился отец и задумчиво почесал подбородок. — Мне следовало больше времени уделять вам, — он посмотрел ровно на Франциска. — Тебе не следовало сходить с ума и покидать нас так быстро, — в гневе бросил Франциск, словно не сам отправил отца на тот свет. Да, отец проводил с ними немало времени, но его последние выходки перечеркнули все. — Зачем же тогда ты делаешь то же самое? — вернулось к нему оскорбление, заставив потерять дар речи. — Я не хочу этого делать. Не хочу оставлять своего сына, свою мать, своих братьев. И ждать их здесь, в этом жутком месте, — он снова посмотрел на женщину в чёрном, отказываясь признавать в ней мать, как она отказывалась признавать в нем сына. — Тогда не оставляй, — просто заметил отец, принимая величественную позу мудрого учителя. — Разве я могу? — Франциск с сомнением покачал головой. Он столько боролся со своей болезнью, но она сразила его, оказалась сильнее. — Все зависит от тебя, — пожал плечами отец. Франциск вновь поразился его спокойствию. Не вспыльчивый при жизни король, не обезумевший от ярости призрак. Просто человек. Его родной отец. — И что я могу сделать? — всерьёз задумался Франциск. Ему не хотелось умирать, ему хотелось жить. — Вернуться. Править сильной рукой, всегда ища поддержку, но не забывая, что трон твой. Защитить своего сына. Своих братьев. Свою мать... — на этих словах что-то внутри Франциска шевельнулось, какое-то воспоминание, какие-то слова, страхи, которые много дней не давали ему умереть. — Они в опасности, — по-детски пробормотал он, силясь вспомнить. Какие-то обрывки фраз начали всплывать в его памяти. «Пусть это буду я». «Я отправлю ее туда, где ей самое место». Тревога в нем усилилась. Он осмотрелся вокруг, ища способ покинуть странное сражение. — Неужели род Валуа обречен? — снова повернулся Франциск к отцу, не найдя никакого пути. — Она сказала, что у нее нет сыновей, — догадка вдруг поразила его, путая еще больше. Он сделал все, что мог и считал нужным, но если отцу было не под силу сохранить Францию, если даже матери... — Ей под силу. И сыновья — это цена, которую она платит. Тщеславна даже в своей любви, — продолжил за него отец и поморщился собственным словам. — Не спрашивай меня больше ни о чем. Чем больше ты знаешь, тем меньше у тебя шансов вернуться обратно, — он снова задумался, и Франциск послушно замолчал. На секунду ему подумалось, что, возможно, и не стоило возвращаться. Своими решениями он делал только хуже, а еще он очень устал, смертельно устал. Да, за свои решения он тоже платил сполна. — Нельзя быть трусом, Франциск. Только трус не совершает ошибок. И мой сын никогда не был трусом. Ты король по праву рождения. И ты хороший король. В глазах у Франциска защипало. Никогда еще отец так не поддерживал его. Всю жизнь он мечтал о его признании, а получил только в смерти. — Отец... — прошептал он, сдерживаясь от проявления чувств, которое покойный король так не любил, но все же сделал шаг к нему навстречу, чтобы обнять, чтобы поблагодарить. — Мы еще встретимся, сын мой, — с едва уловимым сожалением произнес отец и вместо объятий вдруг ударил Франциска в глаз — ровно в тот же, в какой попало ему самому злополучное копье. Дикая, невыносимая боль, отдающая в ухо, буквально разорвала Франциска. Мир вокруг померк, сузившись до одной точки. Закричав, Франциск потерял сознание, окончательно перестав существовать и в этой точке, и в этом мире. Генрих же прошелся по мелким хрустящим камням, сбившимся из извести старых костей, и вновь оказался у древней и покрытой зеленым мхом стены. — А с тобой, Екатерина, я хочу поговорить сейчас, — он обратился к понурой фигуре в черном, и она подняла на него голову, щурясь и разглядывая. На этот раз карие глаза женщины сверкнули узнаванием. Она приготовилась слушать приговор, пока ее бездыханное тело, намного лет моложе, но в таком же траурном платье, остывало в спальне Амбуаза. Екатерина лежала на полу, не шевелясь. Веревка так и держалась у нее на шее — душившая королеву-мать стража наконец-то оставила ее в покое и теперь тяжело переводила дух: слишком яростно она отбивалась вначале. Ребенок заходился криком на руках у королевы Марии. Неужели это все? Неужели непотопляемая соперница мертва? За столько лет Марии начало казаться, что свекровь бессмертна: яд, железо, болезни, роды — ничто не смогло взять Екатерину. Неужели обычная веревка смогла? — Она мертва? — громко поинтересовалась Мария, не веря своей удаче и почему-то не испытывая счастья. Вопли ребенка стали еще громче, раздражая и мешая, он рыдал и разве что не брыкался, стремясь к своей павшей матери. С ним они разберутся позже. — Похоже на то, — с легкой неуверенностью в голосе ответил стражник, попытавшись прощупать пульс на шее Екатерины. Нет-нет, она должна убедиться, окончательно и бесповоротно. Второго шанса не будет. — Похоже? — с негодованием выплюнула Мария и сделала шаг вперед, стараясь удержать взбесившегося бастарда. — Доведите дело до конца, — приказала она, и стража послушно снова взялась за концы веревки на шее ее свекрови. Тело на полу не шевельнулось. Лицо, которое приподнялось из-за натянутой веревки и вновь оказалось перед Марией, было мертвым, белым, совершенно нечеловеческим — ничто в нем не напоминало Екатерину. Ни один человек не смог бы сказать, что она выжила. Никто. От долгожданного, но так и не наступившего торжества Марию отвлек шум за дверью — как будто в коридоре вдруг затоптались десятки ног, зазвучали чьи-то вопли, смешиваясь с плачем ребенка и стуком собственного сердца в ушах Марии. Кто-то мешал... Снова мешал. — Мария! Мария! — она не сразу узнала этот встревоженный зычный мужской голос. — Мария, открой! — обладатель голоса забарабанил в дверь, так сильно, что она едва не сорвалась с петель. Мария не удивилась бы — о силе ее дяди, герцога де Гиза, ходили легенды. — Обойдешься, — прошипела Мария, вспоминая, как он прогуливался под ручку с мертвой теперь Екатериной, но прошипела почему-то совсем тихо, словно для себя, по-прежнему не решаясь говорить с герцогом, не соблюдая приличия. — Король пришел в себя! — рокотом раздалось в покоях королевы-матери, заставив всех живых в ужасе замереть на месте, даже ребенок, этот маленький преданный гаденыш, затих. Мария машинально покачала его и подняла выше. Не может быть. Не может. Франциск выглядел самым настоящим трупом всего несколько часов назад. Никто, никто не думал, что он когда-нибудь придет в себя хоть на секунду — ни врачи, ни родная мать. — Не делай глупостей, Мария, — посоветовал герцог, но она ничего не ответила. Поздно. Уже было слишком поздно. Неужели Франциск пришел в себя, когда его мать испустила последний вздох? Сила любви — или наоборот, она наконец отпустила его из своей стальной хватки и позволила дышать? — Ломайте дверь! — приказал дядя Марии за дверью, и на несчастное дерево вновь обрушились удары. Мария же замерла на месте. Что ей оставалось делать? Сбежать она могла только в окно, как совсем недавно готовилась Екатерина, но умирать Марии не хотелось. Она стояла, держа ребенка на руках, и ждала. Наконец, дверь не выдержала и разломилась, пропуская скрытую за ней кучу народа. Первой вбежала почему-то Лола. Вбежала и прижала руку ко рту, увидев хладный труп на полу. — Что ты здесь делаешь? — не зная, испытывая больше ненависть или боль, спросила Мария. Предательство фрейлины стало очевидным. И она ведь догадывалась, но не хотела верить. Ее окружили со всех сторон. — Леди Лола, заберите ребенка, — скомандовал герцог де Гиз, не давая Лоле времени ответить. Виноватый вид подруги Марии сменился решительным — конечно, она верила, что поступала правильно. Мария знала эту ее черту — главное то, что правильно. Когда-то и она была такой. Лола протянула руки, и королева, помедлив, подчинилась. Шантажировать жизнью бастарда она могла только его мать, все остальные предпочтут рискнуть, а она сделает только хуже себе. Если это было возможно. — Проводите королеву в ее покои, — снова, как у себя дома, приказал страже герцог, и Мария сама прошла к дверям. Величественно и высоко подняв голову. Даже свой конец она желала встретить с достоинством — так ее воспитали, и таков оставался удел всех королев, особенно королев по рождению. Герцог же де Гиз склонился над распластанной на полу Екатериной. Несмотря на всю их вражду, он никогда не думал, что переживет ее. По крайней мере, когда она выжила в десяти родах и в плену инквизиции. Их существование совпадало уже десятки лет, и вдвоем они приводили в движение механизм, осуществлявший государственную власть во Франции. Да и женщиной она была... неповторимой. Это уж точно. Всего одно воспоминание встало в памяти герцога при виде этой поверженной женщины. Что-то подобное уже случалось с ними. Екатерина всегда вызывала в нем смешанные чувства. Он ненавидел её как торговку, забравшуюся слишком высоко, он оставался убежден, что она от природы была лишена той дальновидности, которая требовалась ей, чтобы править, раз уж она всё-таки оказалась на такой вершине — не говоря о том, что ей просто не следовало там оказываться никогда. Как истинная торговка Екатерина всегда пыталась примирить непримиримое, найти компромисс, заплатить, угодить одновременно всем и никому, она не обладала никакими принципами, не гнушалась ничем, и именно это выдавало её низкое происхождение. И в то же время она отличалась весьма острым умом и нетривиальными талантами, она неизменно находила силы и не сдавалась, она побеждала — и это выдавало в ней ту единственную каплю королевской крови, какой ей посчастливилось обладать. И, разумеется, она была привлекательна. Не красива, но привлекательна. Он вспомнил не их перепалки, не борьбу насмерть, не обоюдную ненависть. Нечто иное. Екатерина уже бывала убита, пусть и совсем по-другому. Она родила тогда их первого с Генрихом ребёнка. Долгожданного. Мёртвого. Годы спустя он узнал, что никакого ребенка не было. Вернее он был, но не от Генриха. Удивительно, но и, мечтая избавиться от надоевшей жены, Генрих защитил её честь — он не объявил о её предательстве во всеуслышание, единицы узнали правду. Конечно, он бы признался в собственных рогах, что всегда несло унижение, но он бы избавился от неё, от неё и её детей, раз и навсегда. Она была виновата, и любой согласился бы с ним. И Гиз рвал и метал бы первый, узнав, что знаменитая верность Екатерины и её многолетнее терпение в ожидании ребенка мужа — всего лишь дым, фальшь, игра, и он тысячу раз предупреждал Генриха, а тот так ничего и не сделал... Но он помнил... Да, Екатерина тогда родила первого ребенка. Генриха не было рядом, а когда он появился и узнал о неудаче — тут же снова исчез. Наверняка неудача убила и его тоже, но он по привычке просто сбежал и зализывал раны бог знал с кем и где. Гиз встретил Екатерину на очередном приёме, больше похожем на бал — покойный король Франциск I обожал подобные развлечения. В дополнение к тому он обожал Екатерину и, конечно, решил, что ей будет полезно снова оказаться в обществе. Покойный король за всю жизнь так и не понял: не существовало ничего более отравляющего, чем это общество. Но Екатерину он действительно обожал. С высоты прожитых лет и новых знаний Гиз не раз успел подумать — лучше бы ей было родить от него. Разные слухи про них ходили, и они оба смогли бы, смогли осуществить подобное, и да, черт возьми, это было бы лучше того, к чему привело её решение с Ричардом. — Ваше Высочество, — Гиз встретил тогда ещё дофинессу на балконе Фонтенбло, откуда она с невыносимой тоской смотрела не на подъездные дорожки, где все ещё собирались гости, а куда-то за угол, где раскинулись огромные зелёные охотничьи угодья. Она была совершенно убита горем и искренне считала, что её жизнь кончилась. Никто из них не знал, что всего через год, в студеный морозный день девятнадцатого января, в этом самом замке она наконец-то произведет на свет сына, которого назовут в честь деда и лицо которого абсолютно безошибочно выдаст в нем Валуа. И конечно, и в страшном сне никто из них не мог представить, что сделает этот сын, король Франциск II, ещё через шестнадцать лет. — Герцог, — Екатерина равнодушно кивнула и вернулась к своему занятию. Ничего в ней больше не демонстрировало природного жизнелюбия, веселого нрава, острословия. Пустая оболочка. — Мне бы хотелось развеять вашу тоску, мадам, — они всегда не очень ладили, но это не означало, что герцог был напрочь лишен какого-либо понимания и тем более злорадствовал при виде матери, потерявшей долгожданное и единственное дитя. — Разве это возможно? — Екатерина посмотрела не на него, а куда-то вниз, помяла пальцами украшавшую корсаж великолепную зелёную ткань. Ему тогда пришло в голову, что она скучала по своему недавнему животу, даже не по нему, а тому, кто там был. Теперь он знал, что вряд ли Екатерина любила того ребенка, но она всерьёз полагала — единственный шанс ускользнул от неё. Не только шанс стать настоящей женой и королевой — шанс стать матерью. — Вероятно, нет, — согласился Гиз и встал рядом с ней. Непривычно было испытывать сочувствие к этой женщине. Она раздражала его одним своим жалким существованием, своей хитростью, которая все ещё позволяла ей существовать, даже своими золотисто-рыжими неблагородными волосами. И тем не менее чем-то она привлекала, что раздражало его ещё больше. — И все же, если я могу чем-то облегчить ваше состояние... — Вероятно, скоро ваша мечта исполнится, — прервала его неловкие излияния Екатерина. Он посмотрел на неё с недоумением и немым вопросом в глазах. — Мне здесь нет места, не стоило и приезжать. Десять лет потеряно. Все потеряно, — она вздохнула и тяжело оперлась о перила. В ту пору ей было двадцать три года, но выглядела она почти так же, как теперь в сорок с лишним. — Я думаю, это ваше настроение пройдёт, Ваше Высочество, — заметил герцог с усмешкой, которая её несколько подбодрила, вызвав уже забытую улыбку на лице. — Думаете? — Екатерина тоже усмехнулась и снова опечалилась. Гиз не был склонен к сантиментам, но ему показалось, что больше всего будущей королеве Франции не хватало друга. Вероятно, у неё имелись какие-то близкие знакомые, скорее всего, итальянцы, с которыми она говорила ближе, чем с остальными, у неё вечно болтались любимые предсказатели, но он никогда не видел, чтобы она с кем-то секретничала и хотя бы искренне смеялась. Счастливой – не просто веселой, а счастливой – она выглядела только в обществе своего мужа, но Генрих обладал слишком непредсказуемым характером: сегодня он любил её, а завтра гнал прочь. Одно Гиз, к своему прискорбию, видел точно: Генрих не избавится от неё. Никогда. Странная привязанность, других примеров которой герцог не знал. — Если хотите... — он вдруг ощутил неведомый прежде порыв. Герцог посмотрел на эту склоненную в грусти, почти рыжую в свете факелов голову и понял, что нужно ей как-то помочь, как-то вернуть прежнюю заносчивую итальянку, которая его так раздражала. — Если хотите... — Что? — она взглянула на него так, будто знала о его мыслях, уже видела подобное, и оно ей совсем не понравилось. Не ехидство, не неприязнь. Разочарование и неверие. — Я мог бы быть вашим другом, — сказал он, ужасаясь собственным словам. Никогда, никогда они не смогли бы стать друзьями. И в то же время могли, как никто другой. Вот и всё. И тогда, и почти двадцать лет спустя они оба это знали. — Нет, — Екатерина отвернулась, но снова герцог не нашёл в ней ненависти, презрения, отвращения и чего-либо подобного. — Друзей Генриха я оставлю Генриху, — твёрдо сказала она, и только недавно до него добрался истинный смысл этой фразы. Тогда, когда он узнал, кто был настоящим отцом того ребенка. Никогда больше Екатерина не приблизила к себе никого из друзей мужа, и все её дети родились уж точно от него. Одно горькое разочарование излечило её раз и навсегда. И даже отвратительный щеголь Нарцисс, к которому у неё явно имелась симпатия, ничего не сумел с тем поделать. Кто мог завоевать сердце Екатерины в каком бы то ни было смысле? Только сын человека, которого она любила. Её собственный сын. Друзей она оставила Генриху — а детей себе. И это стало её ошибкой. Самой большой. Он вдавил два пальца в артерию у нее на шее и вдруг замер, ощутив под ледяной кожей какое-то движение. Совсем слабое, но движение. — Она дышит! — с забытым детским изумлением воскликнул герцог, окончательно нащупывая слабый пульс, едва уловимое сердцебиение. Когда он обнаружил биение её сердца, немедленно попытался привести в чувство. Что им двигало больше — радость от того, что гнев короля окажется не столь сильным, каким мог бы, или радость от того, что эта невыносимая женщина каким-то чудом осталась жива? Он и сам не знал. На шее Екатерины не осталось никакой верёвки, только багровый след от неё, поэтому он просто уложил королеву на спину, с трудом разжал плотно сжатые челюсти и несколько раз вдохнул воздух ровно ей в рот. Сначала ничего не происходило, но герцог не сдавался, и наконец конечности Екатерины судорожно задергались в конвульсиях. Все так же стоявшая рядом леди Лола отошла с ребёнком подальше, чтобы тот не видел хотя бы этого. А потом королева открыла глаза с полопавшимися в них сосудами и произнесла только одно слово: — Франсуа... — она буквально прохрипела его имя и стала лихорадочно хватать губами воздух, словно не веря, что могла это делать. — Ваша светлость, король зовёт Её Величество. Невозможно удержать его в постели, — новый посланник короля мялся на пороге с выражением ужаса на лице — да, молодой Франциск в выражении своих желаний бывал страшен. И все же в данном случае он поступал верно. Вероятно, он и в себя пришёл, чтобы защитить её. Невероятная связь матери и ребёнка. В другой раз герцог выгнал бы посланца, передал извинения королю и посоветовал бы Екатерине сначала оправиться, но сейчас он поступил иначе: — Екатерина, — он позволил себе назвать её по имени и осторожно приподнял над полом. — Ты должна идти к королю, идти к своему сыну. Она посмотрела на него полубезумным взглядом, будто не понимая, не вернувшись ещё полностью в этот мир, а потом забегала глазами по комнате в поиске чего-то или кого-то. — Леди Лола позаботится о ребенке, — догадавшись о причине её тревоги, пообещал герцог. Все же не зря он прихватил с собой фрейлину Марии — было понятно, что ребенка в любом случае придётся кому-то передать, и леди Лола на такую роль подходила как нельзя лучше. — Вставайте, Ваше Величество, — подбодрила она королеву. При помощи Гиза Екатерина все же поднялась на ноги и неуверенно сделала несколько шагов. Её дрожащие руки сами потянулись к вздутой синей шее, и фрейлина протянула ей платок, который они вместе повязали на неё. Герцог кивнул и повел Екатерину к выходу: сама она идти явно не могла. Она и в его руках пошатывалась и молчала, только сверкая в полумраке глазами, выдававшими лёгкую степень сумасшествия. Гиз и в самом деле начал переживать за её рассудок. Он довел её до двери к покоям короля, а дальше она оттолкнула его руки и пошла сама. Судя по всему, с ума она все же сошла не до конца. На негнущихся ногах Екатерина доковыляла до спальни. Врачи и слуги расступались перед ней, в страхе отшатывались от той чёрной тени, что от неё осталась. Из последних сил она встала перед кроватью сына и встретилась с ним взглядом. Его голубые глаза действительно открылись и смотрели прямо на неё, жадно выискивая родные черты. Он жив. Он был жив. Десяток противоречивых чувств овладел едва уцелевшим разумом Екатерины. Она верила и не верила в то, что видела. Она уже не могла что-то сказать и что-то спросить. Екатерина просто рухнула на кровать и схватила сына за руку.