Четыре осени

October, the summer is over

Среди осеннего парка я сжигаю смятый пергамент. Его постепенно поглощают яркие языки пламени, охватывая новые сгибы, добираясь до краев. То, что когда-то было аккуратно сложенным письмом, корчится и растворяется в огне, покрывается черной копотью. Я наблюдаю, как в алых искрах исчезают ровные строки старательно выписанных слов, как огонь поглощает несколько случайных клякс, и жмурюсь. Это не помогает – перед закрытыми глазами все равно мерцают яркие огоньки сгорающей бумаги, словно бы внутренняя сторона век решила показать мне то, что происходит на самом деле. А когда снова открываю глаза – вижу, как пламя дожирает последние куски пергамента, и по серому каменному бордюру старого фонтана рассыпается пепел. Небольшой порыв ветра разносит его по неровной поверхности, и я непроизвольно отступаю на шаг, словно бы эти крохотные частички золы смогут меня замарать. А я и без этого чувствую себя слишком грязной. Ты могла бы и не утруждать себя, моя милая сестрица. Я ведь знаю, чего тебе это стоило – написать мне эти несколько строк, найти для меня целый десяток слов. Слишком ярко могу себе представить, как ты сидишь за каким-то обтертым письменным столом, чуть щуришь глаза в тусклом свете единственной свечи и пытаешься составить это короткое послание. Сколько ты так просидела? Час? Два? Или, не глядя, вывела эти слова, и тут же отправила их с твоей старой серо-рыжей совой, а после продолжила проживать свою жалкую жизнь, намеренно выкидывая из головы свой случайный порыв? В очередной раз говорю себе о том, что мне плевать. Мне нет дела до того, кого больше не существует. А ты не существуешь для меня, Меда! Теперь ты не более чем этот пепел, который только что развеялся по старому парку, затерялся среди опавших листьев. Капля воспоминаний о том, чего на самом деле никогда не существовало и ключ в большое и яркое будущее, которое не будет омрачаться твоим присутствием. Я даже почти не злюсь, милая. Достаточно лишь нескольких глубоких вздохов, чтобы голова перестала идти кругом; а после жизнь увлекает меня в свой круговорот, и я почти не помню о том, что когда-то у меня было две сестры. Твой привет из прошлого кажется мне иллюзорным, но все же лежит в кармане мантии несколько дней до того, как я решаюсь его вскрыть. На нем выведен адрес, дата и время, а еще твои немногословные надежды на то, что ты меня дождешься. Через мгновение после прочтения этот пергамент сминается, в него летит Инсендио, и первыми сгорают цифры сегодняшнего числа. За шуршащими листьями безвозвратно скрылась узкая тропинка, и я бреду невпопад, совершенно не глядя, куда именно несут меня ноги. Лестрейндж-Холл слишком большой, и находясь на его территории, никогда не знаешь, куда именно тебя занесет. Рудольфус этим гордится и не упускает случая посмеяться, когда я оказываюсь не там, где планировала изначально. Поместье, кажется, веселится вместе с ним, я же злюсь и раздражаюсь. А ты и вовсе ненавидела эти особенности старого дома и парка, и уже через несколько часов пребывания торопилась вернуться домой – «чтобы избавиться от ощущения, будто бы кто-то постоянно за тобой наблюдает». Чаще всего я отправлялась с тобой, дабы провести тебя, и задерживалась в доме родителей на несколько часов. Только тогда ты смягчалась. Сейчас Лестрейндж-Холл меня заносит на самую окраину парка: я упираюсь в высокую кованную ограду, спрятавшуюся в голых кустах сирени и диком винограде. Злюсь. Стараюсь унять пронзившее меня раздражение, но именно сейчас это почему-то не так просто, как было около четверти часа назад. Глубоко вдыхаю влажный воздух, прикрываю глаза, а в кармане нащупываю волшебную палочку – самый успокаивающий предмет. Однако успокоиться не получается: как только закрываю глаза, перед ними встают строки из твоего проклятого письма, а после и твое лицо – то, что я меньше всего сейчас хочу видеть. Сильнее сжимаю пальцами палочку, чувствую, как о ее древко ломается ноготь, но даже не обращаю на это внимания. Хочется шипеть, плеваться и сходить с ума. Скажи, Меда, почему мое «сходить с ума» всегда связано с тобой? И я схожу с ума, когда открываю глаза, и вижу очередной «сюрприз» Лестрейндж-Холла – среди зарослей плетущегося растения затесалась небольшая калитка, ведущая к выходу за территорию. Она слегка приоткрыта, ею явно не пользовались годами, и когда я ступаю в ее сторону, то почти сразу мои ноги утопают в куче прелой листвы – конечно же, здесь никто не бывает годами, что уж говорить об уборке? Я проталкиваюсь сквозь густо растущие деревья, за спиной остается и ограда, и проклятая калитка, а когда аппарирую, то чувствую иллюзорность всего происходящего. Ненавижу тебя за это, ненавижу тебя за то, что ты, даже исчезнув навсегда, делаешь со мной такие вещи. В Косом Переулке малолюдно, а мощеная камнем дорога мокрая от недавно прошедшего дождя. Я бормочу проклятья, когда понимаю, что аппарация моя пришлась прямиком на одну из луж. Проходящие мимо ведьмы, глядя на мою неудачу, перешептываются, но как только поднимают глаза и узнают мое лицо, спешат пройти мимо, потупив взгляды. Конечно, год назад я пережила самую громкую свадьбу последних лет, а совершенно недавно стали ходить слухи о непутевой средней сестре Блэк, которая позорит самый почтительный род Магической Британии. И снова негласно рядом ты, Меда. А может, ты этому радуешься? Тайно получаешь удовольствие от того, как всколотила нервы всему окружающему миру? Ты во всем. Бросаю взгляд на лужу, мутная водная гладь показывает мне расплывчатое лицо, и на несколько мгновений мне кажется, что я смотрю на тебя – недаром все вокруг нас путали. Если бы не твои глупые замашки с осветлением волос, сейчас нас можно было бы принять за близнецов. Я не видела тебя уже больше месяца. Или меньше? Я намеренно не считаю. Наступаю на собственное отражение в луже, чтобы только не видеть моих-твоих глаз, моего-твоего носа, мою-твою форму лица. То, что мы похожи – это лишь глупая ошибка природы. Ты, Меда, – ошибка природы. Тебя никогда не должно было существовать. Мне плевать, что моя мантия теперь забрызгана грязной водой, и что я чувствую, как сквозь тонкую подошву осенних сапожек проникает влага. Не обращаю на это внимания, как и на то, что теперь полы моей мантии, подол юбки и обувь забрызганы грязью. Мне плевать, а ты была бы в ужасе. Ничего бы не сказала, лишь смерила бы меня укоризненным взглядом, достала волшебную палочку и с самым непринужденным видом вычистила и мантию, и юбку, и обувь. Ты прекрасно строила из себя образец заботливой сестры, моя лицемерная Андромеда. А я также успешно позволяла тебе играть в эти игры. Кто бы знал, что однажды я заиграюсь до того, что проиграю? На Косой переулок постепенно опускаются серые октябрьские сумерки, покрывая вечерней дымкой узкую улочку. В магазинах и лавках зажигаются огни, вывески подсвечиваются магическими огоньками, а на вторых этажах постепенно открываются ставни – волшебники возвращаются в свои квартиры после рабочего дня. На самой улице почти пусто. Встречается несколько прохожих, и, как те две волшебницы, они тупят взгляд, если узнают меня, но чаще просто проходят мимо, поглощенные своими мыслями. Я иду неспешно, почти не смотрю по сторонам – словно бы этот тяжелый влажный воздух осеннего вечера замедляет мои шаги. Я дохожу почти до самого конца улицы. Там, дальше – труднопроходимые жилые кварталы, где живут самые низы волшебного мира: стажеры Министерства, только окончившие Хогвартс, беспутные грязнокровки и волшебники, за свою жалкую жизнь не добившиеся ничего достойного. Раньше я никогда там не была – мы всегда доходили до небольшой лавки зелий и разворачивались назад, вглубь наполненного волшебниками Косого Переулка, чтобы не думать о том, что где-то совсем недалеко от нас обитают самые недостойные. Когда-то в детстве ты спрашивала у Друэллы о том, почему они такие, а спустя несколько лет пыталась заставить нас с Цисси побывать там – просто так, любопытства ради. Естественно, тогда у тебя ничего не получилось, и мы отправились домой. Сейчас же, кажется, твоя мечта сбылась – ты ведь так хотела попасть в низы общества. Поздравляю, Меда, ты хорошо постаралась. Мне не нравится это место. Улица сужается до того, что теперь между домами могут пройти лишь два человека, здания становятся все более обшарпанными, а лавок и магазинов становится все меньше и меньше. Фонарей здесь тоже не так много, и свет от них падает такой тусклый, что хочется достать волшебную палочку и прошептать «Люмос». Я этого не делаю, а, проходя мимо компании хохочущих молодых людей, натягиваю на голову капюшон – на всякий случай. Окна этого незамысловатого кафе, видимо, единственный яркий источник света в этом квартале. Небольшие магические огоньки вывески подсвечивают некогда бывший ярким фасад двухэтажного здания, а улицу заливает желтый свет, падающий из широких окон первого этажа. Приглушенный, уютный. Я топчусь на границе светлой и темной части улицы, словно бы над чем-то раздумывая. На самом деле сейчас у меня нет никаких мыслей, лишь внутри давящее ощущение, граничащее с желанием раствориться в поглощающей темноте этого вечера. Но тело действует само за себя и напоминает о том, что уже поздно менять решение. Я все еще могу аппарировать обратно в Лестрейндж-Холл, но эта мысль как успокаивает, так и вызывает отторжение – мне не стоило сюда приходить лишь для того, чтобы, как последняя трусиха, вернуться под безопасную крышу своего дома. Я подхожу, мои шаги не становятся менее решительными, и замираю у входа, рассматривая, как за стеклянной дверью в коричневой деревянной раме неспешно коротают свой вечер посетители. Несмотря на обшарпанность улицы, место кажется уютным и аккуратным, волшебники в нем ничем не отличаются ото всех остальных: также пьют вечерний чай, пробуют выпечку и мирно беседуют друг с другом. Я прохожу мимо окон, не могу отвести взгляда от оформленного в красно-бежевых тонах зала, от царящего внутри умиротворения. Это кажется вывернуто неправильным, совершенно неуместным для этого проклятого октября – трудно поверить, что где-то жизнь течет рекой, а у кого-то множество своих дел. На тебе светлая кашемировая мантия с чуть более длинными, чем нужно рукавами – ты натягиваешь их на руки, словно бы пытаясь согреть постоянно мерзнущие ладони. Волосы собраны в небрежный пучок на затылке, а на корнях виднеется темный цвет – твой натуральный, почти такой, как у меня. Ты смотришь в пустую чашку, что-то говоришь кругленькой официантке в красной форменной мантии, достаешь из небольшого кошелька несколько кнатов. Ты бледная, подтянутая, похудевшая, губы сжаты в тонкую линию, а все твои движения короткие и четкие – ничего лишнего. Как всегда, ты сама строгость, Андромеда. Мне хочется подбежать к тебе, схватить за плечи, начать трясти, ударить по щеке, выбить из тебя это деланное бесстрашие перед неизвестностью, и плевать, что вокруг столько людей. Ты поднимаешься, берешь сумочку, и уже тянешься к вешалке, где висит твой плащ. Сколько ты прождала, милая? Два, три часа? Слишком долго для нетерпеливой тебя. И слишком велика честь для недостойной меня. Двери кафе открываются с негромким звоном колокольчика, и мне приветливо улыбается та самая круглолицая официантка. Я замечаю это лишь краем глаза, мой взгляд направлен в дальний угол заведения. Мне доставляет определенное наслаждение наблюдать за тем, как твои руки замирают в нескольких дюймах от пальто, как ты вытягиваешься по струнке, словно бы не веря, что я-таки пришла. О, я такая непредсказуемая. Ты могла бы догадаться, Меда. Мне хочется улыбнуться, отчаянно хочется, чтобы на моих губах отразилась эта привычная гаденькая улыбка, которая тебя так раздражала, но отражение в оконном стекле показывает, что у меня получается лишь какая-то вымученная и свирепая гримаса. А ты ничего не говоришь, лишь медленно опускаешься обратно на сидение, смотришь на меня снизу вверх, а твои руки по-прежнему сжимают сумочку. Пытаешься сдержать дрожь, милая? Как же так, не стоит, ты ведь такая уверенная в себе и бесстрашная. Я не снимаю верхнюю мантию, сажусь напротив и поднимаю на тебя вопросительный взгляд, как будто спрашивая: «И что теперь?». Ты молчишь, смотришь на меня, словно бы испытывая, а я стараюсь не задумываться о том, чего стоит мне это испытание. Рядом с нами появляется пухлая официантка, дает небольшое меню, и я уже готова отослать ее, сказав, что ничего не буду, но в какой-то момент осекаюсь. — Глинтвейн, пожалуйста, — произношу я. Чувствую, как во рту пересохло, а язык едва меня слушается. Ненавижу тебя, Андромеда, за то, что с тобой я становлюсь такой хилой и никчемной. Официантка удаляется, я же снова смотрю на тебя. Под столом моя рука сжимается в кулак, длинные ногти впиваются в ладонь, и эта боль немного меня отрезвляет. — Тебе обязательно нужно было заставлять меня ждать больше трех часов? – довольно резко интересуешься ты, тем самым прерывая неловкое молчание. Конечно же, лучшая защита – нападение, иначе ты не можешь. — Я не собиралась приходить, — отвечаю я. Глупо. Глупая-глупая Белла, могла бы и вовсе промолчать. Впрочем, это было бы не менее глупо. Ты усмехаешься. Насмешливо, иронично, чуть приподняв бровь, но глаза остаются серьезными и строгими. Нет, сейчас я не увижу своей Андромеды – я понимаю это, как и то, что мой порыв был напрасным. Ничего хорошего эта встреча нам не даст. А мне приносят глинтвейн, ставят на стол высокий прозрачный стакан с ароматным напитком, над которым поднимается пар. — И поэтому ты сейчас здесь сидишь? – ты чуть склоняешь голову на бок. Мой жест. Никогда прежде у тебя его не наблюдала. Продолжаешь также пристально меня разглядывать, словно бы за этот месяц у меня, по меньшей мере, изменились черты лица, а вместо волос внезапно появились перья. — Считай это моей последней подачкой, — в тон тебе отвечаю я, поднося стакан с глинтвейном к губам. Горло обжигает горячий напиток, я чуть морщусь – вино слишком кислое, и в нем недостаточно специй. И вообще, его готовила не ты. – Что тебе нужно? Стараюсь сделать так, чтобы мой голос звучал как можно более небрежно, скучающе, хотя не думаю, что у меня что-то получается – ты ведь видишь меня насквозь также, как и я тебя. По крайней мере, так было когда-то. — Хотела посмотреть тебе в глаза, — говоришь ты, и в твоем голосе чувствуется явная неприязнь. Что случилось, милая Меда? – Посмотреть, такая ли ты подлая сука, какой оказалась на самом деле. Усмехаюсь. Смотрю на дымящийся в чашке глинтвейн, и ухмылка становится шире. Качаю головой, и лишь тогда поднимаю на тебя взгляд. Удивляюсь, как мне удается так просто держать себя в руках, как я еще не взорвалась и не разбила эту чашку о твою прелестную головку. Улыбка переходит в смех, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не разразиться истерическим хохотом на все кафе. — Что-то еще, родная? – интересуюсь я. — Я тебе уже давно не родная, — отрезаешь ты. Не отводишь взгляда, я же пожимаю плечами. Действительною. Ни капли не родная. А процесс вывода тебя из рода – это лишь дело времени. Пожимаю плечами, делаю еще один глоток и со звуком ставлю чашку на блюдце. Жду. Ты так и собираешься сидеть напротив меня и рассматривать во все глаза? У тебя было полно времени для этого раньше, и ты увидела достаточно для того, чтобы суметь меня растоптать. Разорвать. А говорили, что это я жестокая. — Тебе обязательно нужно было рушить все? – шипишь ты. На несколько мгновений от твоего хваленого самоконтроля не остается и следа, и на эту долю секунды я ликую. Я всегда любила наблюдать за тем, как ты лишаешься самообладания, а сейчас это приятнее вдвойне. Ведь я — кремень. Пока что. — Что именно рушить? – интересуюсь я. Мои пальцы бездумно играют с ложкой, я всего на миг отвожу от тебя взгляд, а после снова смотрю так внимательно, словно бы пытаюсь найти что-то новое. Нахожу ли? Ты изменилась, Меда, и в то же время осталась моей милой младшей сестрой, которую я наблюдала каждый день своей жизни. Ты стала сдержаннее, степеннее, но лицо бледнее, губы тоньше, а взгляд – более живой, более выразительный. Ты слишком зла или на тебя так повлияла новая любовь? От мыслей о Теде Тонксе мне хочется плеваться, к горлу подступает тошнота. Я быстро глушу ее еще одним глотком кислого глинтвейна. — Ты знаешь. Ты всегда все прекрасно знаешь, но отчего-то пытаешься строить из себя невинную овечку, — и снова твой голос похож на шипение разъяренной змеи. Не думала, что ты сорвешься так рано, милая. Хочется веселиться, хохотать и кидать в тебя грубые остроты. — Ты о том замечательном случае, когда я рассказала отцу, что ты собираешься сбежать со своим вшивым грязнокровным ублюдком? – интересуюсь я. С удивлением обнаруживаю, что мой голос дрожит от гнева. Ты же делаешь короткое движение вперед, словно бы собираешься схватить меня за руку, но сдерживаешься – тебя явно, как и меня, смущают окружающие люди. Отчего-то задумываюсь о том, к чему привела бы наша встреча не в общественном месте и тут же отталкиваю от себя эти мысли. Существуют вопросы, на которые не стоит знать ответы. — Ты единственная об этом знала, — рычишь ты. Так, как будто бы для меня это новость. — Кто же знал, что ты окажешься настолько гнилой, что ради собственного эгоизма разрушишь все, что строилось годами? – пожимаю плечами. Странным образом мне снова удается унять гнев и занять руки все той же ложкой. Пытаюсь снова отпить глинтвейн, но остывающий напиток не лезет в горло. Ты смеешься в ответ. Смех негромкой, сухой, хриплый, больше похожий на давящий кашель. И губы твои искривлены так, словно бы тебе больно, только глаза выражают какое-то безудержное, горькое веселье. — Уж не тебе-то говорить об эгоизме, — качаешь ты головой. Все еще усмехаешься, а мне хочется заехать тебе по физиономии. Это не ты, это не моя Меда, не моя родная и любимая сестра, ради которой я готова была на все. Нет же, не готова – ради нее я пошла на все. Не глупо ли? — Я поступила так, как было правильно. И поступила бы так снова, чтобы помешать разрушению семьи. — И как, помешала? – теперь в твоем голосе звучит ирония. Такая родная, такая ненавистная мне ирония. Я молчу. Откидываюсь на мягкую спинку сидения, смотрю на свою чашку. Ты говоришь о том, что я эгоистка? Я этого не отрицаю. Когда я узнала, что у тебя роман с этим грязнокровкой, что ты собираешься выйти за него замуж, то поняла, что ты совершила большую ошибку. В последние годы ты вообще совершала множество ошибок, Меда. Какая была первой – твое общение с этим вонючим Тонксом или наш поцелуй на Хэллоуин? Или твоя ложь – каждая секунда твоего присутствия рядом, окутанная ею, пропитанная твоей гнилью и низостью? Я не умею прощать, милая. Я училась этому всю жизнь, и каждая моя попытка терпела крах, а ты – мое главное поражение. Возможно, когда-нибудь, спустя годы, я смогу смотреть на тебя без желания сделать больно. Ты редко говорила мне о своем дорогом Тонксе. Возможно, потому что когда-то мы условились не поднимать между собой эту тему, зная, к каким ссорам это приводит. А, быть может, ты уже тогда прекрасно понимала, что я не прощу тебе этого предательства? Предательства семьи, крови, наших идеалов и ценностей, наши общих планов всегда быть рядом, даже когда мы выйдем замуж за чистокровных волшебников. Предательства моего доверия к тебе. Я узнала о нем сама, когда ты стала писать мне все реже и реже, а на наши встречи в Хогвартсе у тебя становилось все меньше и меньше времени. Подготовка к ЖАБА, мечты о стажировке в клинике святого Мунго – какая нелепость, Меда. С каких это пор мое безмолвное присутствие мешало тебе читать книги? Ты отказалась приезжать летом после окончания школы домой, заявив, что собираешься проводить время со своими однокурсниками, дабы вместе готовиться к экзаменам для стажировки в клинике, и мы с тобой поссорились, как никогда. Родители были рассержены и взбудоражены, а я прикрывала тебя – сколько раз мы с тобой друг друга поддерживали? Глупая. Моя попытка встретиться с тобой закончилась созерцанием твоих любований с грязнокровкой-недоноском. Глупо было полагать, что ты способна на нечто иное, глупо было тебя считать той, за кого ты себя выдавала, и кем наивно считали тебя Сигнус с Друэллой. Впрочем, с тобой всегда было слишком много глупого. Я молчу. У меня слишком много слов для тебя. Настолько много, что я никогда не произнесу их вслух – они слишком громкие, а я устала тебе доверять, устала быть слабой. А, возможно, эта встреча твой очередной удар? Очередная попытка надо мной посмеяться? Нет, милая, это не пройдет. Хватит. — Мне надоело, — довольно резко произношу я. – Хватит уже устраивать этот фарс. Говори, что хотела, и я пойду. Нечего попусту тратить время, меня муж ждет. Не поднимаю взгляд к твоему лицу, вижу лишь руки, играющие с кружевной салфеткой. Небольшие аккуратные пальцы с идеальным маникюром и простым серебряным ободком на безымянном пальце левой руки. Как я раньше не заметила, какая жалость. Это зрелище режет меня по больному, но я не обращаю внимания на очередной укол. Ты еще не замужем, иначе вся семья давно стояла бы на ушах, а Вальбурга не ворчала при каждом удобном случае о том, что мои родители ждут у моря погоды и ничего не предпринимают ради того, чтобы тебя найти. Они все еще верят. — Ты неисправима, Беллатрикс, — со вздохом произносишь ты. Мое полное имя из твоих уст звучит как запретное ругательство. — Чего не скажешь о тебе, маленькая лживая лицемерка, — шиплю я. – Я свободна? Интересуюсь с деланно небрежным видом, а после медленно и демонстративно поднимаюсь из-за стола. Цепляюсь мантией стакан с недопитым глинтвейном, едва не переворачиваю его, но не обращаю на это внимания, роюсь в карманах, достаю галлеон и кидаю его на стол. Уже готова направиться к выходу, но замедляю шаг возле тебя, пока и вовсе не останавливаюсь. Ты пахнешь, как всегда – свежестью и ягодой, твоими неизменными духами, а тепло, исходящее от твоего тела дурманит, как и раньше. Не стоит думать о том, какими усилиями мне дается заткнуть свои старые рефлексы. — Вылечись от меня уже, моя глупая сестренка, — шепчу я тебе на ухо. Мой нос щекочут выбившиеся из прически волоски, а мои пальцы сильнее впиваются в пучок твоих волос на затылке. Ты не двигаешься, замерла, – я чувствую, как напряжена каждая клеточка твоего тела, как ты задержала дыхание, вижу, как ты сжимаешь руку в кулак, как побелели твои костяшки. Что-то не так, Меда? — Отпусти меня, ненормальная, — рычишь ты. – Оставь меня в покое, стерва. — Только после того, как это сделаешь ты, — мои губы почти касаются твоего уха. – Посмотрим, как поможет тебе твоя хваленая сила воли и твой дерьмовый женишок. Буду делать ставки, любовь моя. В последнюю фразу вкладываю как можно больше издевки и пренебрежения, а после коротко чмокаю тебя в висок и резко отпускаю. — Увидимся, милая сестренка! — бросаю я перед тем, как направиться к выходу из кафе. Я не оборачиваюсь, не обращаю внимания на то, что мои руки теперь снова пахнут тобой. И, аппарируя обратно к Лестрейндж-Холлу, я продолжаю усмехаться. Лишь только поздним вечером, когда моя спальня окутывается непроглядной темнотой, а под ухом слышится ровное дыхание спящего Рудольфуса, я чувствую, как стремительно влажнеют глаза. И тогда я беспомощно пододвигаюсь к спящему мужу, надеясь, что он не проснется от того, что я прячу мокрое от слез лицо у него на плече.

You stand in my way

В этом доме всегда пахло пылью, затхлостью и воском. Каждый раз, появляясь на площади Гриммо, я чувствую непреодолимое желание сбежать из царства тусклых стен и узких коридоров. Здесь никогда не включается яркий свет, никогда не слышны громкие голоса и никогда никто не смеется – дом словно впитывает в себя все признаки жизни. Наверное, это касается и всего остального: эмоций, сил, настроения. Эти стены вбирают в себя каждого, кто ступит на порог старого дома, и не отпускают, не отдают обратно – сейчас я чувствую это как никогда. В какой-то миг мне хочется прислониться к стене, закрыть глаза, и отдать тягучей магии этого особняка все, что переполняет меня изнутри. Я не делаю этого лишь по той причине, что и пошевелиться-то не могу – стою в углу зала, борюсь с головокружением, и хочу поскорей раствориться в темноте дверного проема, чтобы больше ничего не видеть и не слышать. Я почти забыла твое лицо. Оно смазалось в сознании, стало иллюзорным, словно мое отражение в кривом зеркале, которое я увидела однажды на ярмарке магических чудес и забыла, как далекое воспоминание детства. Но сейчас оно снова стоит перед глазами, и я никак не могу скрыться от этих образов. Закрываю глаза, жмурюсь, отворачиваюсь, до боли кусаю губу и, наконец, залпом, прямо из горла, пью вино тетушки Вальбурги, но ничего не помогает избавиться от этого навязчивого видения. Оно превращается в черное пятно, дымится и пахнет горелой тканью, а еще через мгновение ты снова улыбаешься в моем сознании своей хитрой усмешкой. «Андромеда Тонкс» — теперь именно так. Это единственное, что от тебя осталось – переливающиеся золотые буквы на синем полотне семейного древа, а над ними – выжженное пятно. В какой-то миг хочется кинуться к нему, закричать, что так быть не должно, попытаться остановить твердую руку Вальбурги, орудующей над деревом своей слишком длинной волшебной палочкой. Меня держит неведомая сила – словно бы этот проклятый серый дом приклеил меня к полу, сковал каждое движение, и не дает что-либо предпринять. А стоит ли? «Предательница крови, предательница рода», — бьется в висках грудной голос Вальбурги, наполненный отвращением и презрением. К тебе? Ко всей нашей семье? К бледной Друэлле, которая не может выговорить ни слова, и лишь подобно призраку наблюдает за тем, как тетка навсегда выжигает тебя из наших жизней? Или к отцу, что стойко терпит этот проклятый позор? А может, ко мне, которая не уследила за тобой, не уберегла? Хочется сплюнуть прямо на этот потертый ковер. Конечно же, я не смею, конечно же, я, как и того от меня ждут, стерплю это с достоинством и покину площадь Гриммо с высоко поднятой головой. Ведь теперь у меня официально нет второй сестры. Отныне на твое имя в нашей семье наложено табу. — Гнилые листья всегда требовалось обрезать, дабы дерево оживало и цвело новым, более пышным цветом, — с пафосом заявляет Вальбурга, пряча волшебную палочку в складки платья. – Ты скоро поймешь это, Белла. Когда у тебя появится наследник. А теперь не мешало бы и выпить. Друэлла согласно кивает – так, словно бы минуту назад она не лишилась дочери, но когда Сигнус берет ее под руку, я вижу, как мать на миг теряет самоконтроль и вздрагивает. Нынешняя глава великого рода Блэк направляется к выходу из комнаты, и родители следуют за ней, я же несколько медлю – оборачиваюсь, смотрю, как на семейном гобелене дымится черное пятно между «Нарциссой Блэк» и «Беллатрикс Лестрейндж». Так и есть – теперь все, что связано с тобой лишь дымится, милая Меда. От тебя осталось только выжженное пятно и выветривающаяся гарь. Я покидаю комнату с гобеленом, плотно притворяя за собой дверь, и следую по полутемному коридору в сторону лестницы, ведущей на первый этаж. Моя голова кружится из-за проклятого тетушкиного вина, ноги я передвигаю с трудом, и в какой-то миг останавливаюсь, чтобы привести себя в чувство – я не должна показываться среди родных в таком состоянии. Сжимаю руки в кулаки, закусываю губу, зажмуриваю глаза – выбить из себя эту дурь, выбить это жгучее ощущение, выбить из себя тебя, Андромеда. Навсегда, как с гобеленом, выжечь тебя из моей души. Мне трудно идти дальше, трудно находиться в этом доме. Помнишь, как мы вместе ненавидели его? Как старались сбежать с приемов, как подливали друг другу нехитрые зелья твоего приготовления, чтобы изобразить боль в животе и отправиться домой? А однажды, решив побывать в закрытой библиотеке дяди Ориона, были едва не разоблачены Регулусом, и прятались в большом дубовом шкафу. Тогда мы закрывали друг другу рты поцелуями, дабы заглушить рвущийся наружу смех – это было прошлым летом, так ведь? Еще одно усилие над собой, и картины, пролетающие перед глазами, становятся непроглядной темнотой – туда тебе и место, проклятая Андромеда. Я же спускаюсь вниз по лестнице, разрывая темноту старыми шатающимися половицами. Мне не стоило сюда приходить. Следовало найти массу причин для того, чтобы остаться в Лестрейндж-Холле, в большом и устрашающем, но безопасном и надежном, и больше никогда не приближаться к этим запретным местам. Я теперь не Блэк, я Лестрейндж, мне почти что можно. Я выпиваю еще несколько бокалов вина с родителями, тетей и дядей, и проклинаю это дракклово головокружение. Ты всегда смеялась с моей реакции на алкоголь, а после целовала меня пьяными губами, забирая подальше бокал – чтобы я не перебрала. Чего ты боялась, уже-не-сестренка? Когда покидаю площадь Гриммо, мне кажется, что я наглоталась острых лезвий. Тетушка говорит вслед, что я самый правильный пример представителей нашего семейства, а Друэлла передает привет Рудольфусу, для меня же их голоса звучат навязчивой какофонией. Проливной дождь на улице частично отрезвляет, частично раздражает, а водоотталкивающее заклинание в связке с согревающими чарами позволяют мне небольшую прогулку по Лондону. Город отвлекает, город впитывает мысли, в городе я могу потеряться. В толпе нет лиц, но твое преследует меня повсюду. Ты преследуешь меня, Андромеда. Не знаю, что тебе от меня нужно, ты молчишь, но каждый раз я ощущаю на себе твой взгляд – из небытия, из пустоты, из прошлого. Я знаю о тебе слишком много, иногда ты мне снишься, иногда я мысленно уничтожаю тебя, а после снова возвращаюсь к привычным будням. Знаешь, у меня новый круг общения. Они презирают таких, как твой муженек, они готовы бороться с тем, чтобы эти существа заполоняли волшебный мир, и когда-нибудь мы уничтожим твой прекрасный мир, родная. Как ты некогда уничтожила мой. Ты живешь в том замызганном квартале к северу от Косого переулка. Небольшие коробки двухэтажных домов тянутся вдоль разрушенного тротуара, теряясь в бесконечной серости грязной улицы. Здесь из земли торчат жалкие тонкие деревья, под ними красуются неубранные кучи слипшейся листвы, а обочины практически состоят из грязи, которая, кажется, не высыхает здесь даже в самый палящий зной. Это вшивое место провоняло нуждой и помоями, здесь каждый день отмирает частичка достойной жизни, а люди все больше погрязают в дерьме безвыходности. И здесь нечего искать приличному волшебнику, он может лишь наблюдать за безуспешными попытками выжить. Этот квартал нужно выжечь вместе со всеми его проклятыми жителями, и вместе с тобой, Андромеда. Я не хотела знать об этом месте, но буквы адреса так и въелись в мое сознание, не желая смазываться и забывать. Мне его принесла Нарцисса еще несколько месяцев назад, когда наивно полагала, что можно еще что-то исправить. Я не знаю, была ли она у тебя, и это знание мне ни к чему. Ты тоже ни к чему мне, Меда, ты постепенно выгораешь из меня, а сегодняшнее наваждение – лишь путь к скорейшему выздоровлению. Дождь стихает, а магия моих заклинаний постепенно рассеивается – я чувствую, как под мантию проникают холодные потоки воздуха, а волосы мокнут от все еще падающих с неба капель. Они становятся более тяжелыми, прилипают ко лбу, и я с раздражением откидываю их назад. Ты всегда смеялась с них, говорила, что только у меня на голове может быть одновременно беспорядок и замысловатая прическа. На переулок медленно опускаются сумерки, они вбирают в себя серость этого унылого места, прячут облезлые дома в густые тени. В кое-каких окнах зажигаются одинокие огоньки, и я думаю о том, что одно из них должно принадлежать тебе. Первый дом, второй, третий – вход в твою квартиру представляет собой облезлые черные двери, полуразвалившееся крыльцо, зато, в отличие от многих других ступеней, их не украшают застарелые кучи мусора. Сразу виден след моей помешанной на аккуратности сестрицы. В чем-чем, а в этом ты не изменишься никогда. Не задумываюсь о том, что я здесь делаю: внутри меня постепенно разрастается пустота, мне становится абсолютно все равно. Мой ответ на твои преследования? Пусть так. Тогда, я увидела тебя в Косом переулке, ты поспешно заходила в какую-то лавку, и я не сомневаюсь в том, что она стала твоей целью только после того, как ты заметила мой взгляд. Второй раз ты не пряталась – с вызовом смотрела на меня, в то время как я шла под руку с Рудольфусом по залу Гринготтса. А в третий раз я даже не попыталась понять, смотришь ты на меня или нет, просто прошла мимо аптеки Малпеппера, из которой ты, кажется, выходила. А после я почти не думала об этой встрече. Сейчас я тоже не уверена, что хочу видеть тебя, возможно, мне требуется лишь убедиться в том, что тебя действительно больше нет для меня в живых. Знаешь, у каждого человека есть свое небольшое кладбище погибших для него людей – вот теперь такое появляется и у меня. Ты стала его законным первооткрывателем, Меда. — Потерялась, Лестрейндж? – твой голос непривычно хриплый, но в нем слышится еще и до боли знакомая ирония. Это оцепенение из-за нерешительности или из-за нежелания видеть тебя, Меда? Я так и стою – спиной к улице, лицом к обветшалому входу, глядя в обволакивающую округу темноту, и мне совершенно не хочется оборачиваться. Рука по привычке тянется к волшебной палочке, а еще я чувствую, как пересыхает во рту, а внутри меня все сжимается в тугой узел. Слишком трудно дышать, слишком тяжело двигаться. Голова идет кругом, движения кажутся слишком медленными, и меня снова одолевает злость. Снова ты, гребанная Андромеда, делаешь меня кем-то другим. Снова я не отвечаю за свои поступки, гори ты в аду, моя неродная сестра. Резко оборачиваюсь, и мгновенно встречаюсь с твоим насмешливым взглядом. Ты стоишь в нескольких футах от меня, под большим синим зонтом, на тебе желто-лимонная мантия, а на плече висит увесистая тканевая сумка. Ты кажешься слишком яркой для этой бесцветной улицы, слишком живой для окружающей нас угрюмой обстановки. Смотришь на меня, чуть склонив голову набок, чуть прищурив глаза, а на губах играет глумливая улыбка. Я чувствую себя полной идиоткой, хочется зарычать, броситься на тебя, но тело не слушается, получается только чуть тряхнуть головой, чтобы ощутить новый приступ головокружения. — Пришла тебя поздравить, — огрызаюсь я, и голос мой больше походит рычание, глухое и агрессивное – по крайней мере, мне так кажется. — Как щедро с твоей стороны, — выплевываешь ты, но я не слышу, чтобы в твоем голосе звучал гнев. Скорей усталость и привычная ирония. Ты стала мягче, Меда? Неужто твой убогий брак тебя враз подменил? И где твоя хваленая ненависть ко мне, подлой предательнице? – Пила ты тоже в мою честь? Чувствую себя крайне глупо, десятки раз проклинаю себя за этот глупый порыв и за то, что я сейчас нахожусь здесь, а не в безопасном Лестрейндж-Холле. А с твоего лица не исчезает насмешка, ты делаешь шаг в мою сторону, и мне приходится сделать усилие, чтобы не отступить на шаг назад. — Какая догадливая, — цежу я. Получается слишком тихо, но не сомневаюсь, что ты меня слышишь – ты всегда умудрялась слышать самые важные вещи, пусть я и не всегда хотела, чтобы они долетали до твоего слуха. – Пила в честь торжественного выжигания тебя с семейного древа. Знаешь, замечательная была картина, я даже залюбовалась. Вальбурга это делала с явным удовольствием. — Рада, что доставила ей радость. Она уже давно мечтала кого-нибудь выжечь, — ты пожимаешь плечами, словно бы я рассказала тебе о том, что ближайшие несколько дней будут такими же дождливыми, как и сегодняшний. Кто бы сомневался, что тебе плевать на это, предательница крови Андромеда. Гордись новым статусом, милая, возможно, тебе он даже идет. — Ты следила за мной, — выпаливаю я. Не думаю о словах, ни о чем не думаю, только наблюдаю за тем, как ты меняешься в лице. Из глаз исчезает насмешка, стирается ухмылка, ты становишься знакомо-непроницаемой во всей красе своей недоступности. В этот момент хочется хорошенько тебе врезать, как в старее добрые времена, но я не сдвигаюсь с места. – Каждый раз, когда я оказывалась где-то неподалеку. Молчишь. Не отводишь взгляда, но ничего не говоришь, а я намеренно пристально вглядываюсь в твое лицо. Что за молчание, Меда? Неужели ты чего-то боишься? Или язык проглотила? Ты делаешь шаг в мою сторону, еще один, ступаешь прямо по лужам, а после берешь меня за руку. Сначала словно бы робко и нерешительно, но после сжимаешь ее сильнее и направляешься в сторону подъезда. Я подавляю в себе желание бросить в твой адрес какую-либо остроту, отвесить язвительный комментарий или еще каким-либо образом тебя уколоть. В парадном темно, затхло и отчего-то пахнет прелой листвой, зато сухо и тепло. Только оказавшись в помещении, я понимаю, что мои волосы промокли, а тело сотрясает мелкая дрожь – кажется, я успела замерзнуть. Ты все еще держишь меня за руку, ведешь вверх по узкой лестнице, я же послушно ступаю за тобой, с трудом осознавая, что происходит. Ты, видимо, так и не избавилась от дурной привычки вызывать у меня недоумение. Впрочем, сейчас ты превзошла саму себя, Меда – теперь я в смятении, я никогда не чувствовала себя более странно, чем сейчас. Даже на встречах закрытого клуба, куда стала ходить вместе с Рудольфусом, даже во время знакомства с тем великим волшебником, которого все называют Лордом. Я могла бы решить, что ты что-то задумала, но я-то ведь знаю тебя, ты слишком вспыльчива и прямолинейна, чтобы строить какие-либо планы. Что же тогда? Мы одинаково друг друга презираем, это слишком очевидно, чтобы все было так просто. В крохотной квартирке слишком тесно, слишком тихо и слишком сыро. Письменный стол, шкаф, тумбочка, диван, дверь на кухню. Накрахмаленные ситцевые занавески, букет из желтых кленовых листьев на подоконнике, клетка с дремлющей старой совой на столе. Выцветшие обои на стенах, потрескавшийся низкий потолок, несколько неживых, маггловских картин на стенах. Хочется скривиться, выказать свое отвращение к этому месту, к тому, что ты посмела привести меня сюда – в жизнь поганого маггловского отродья, но не хватает сил даже на то, чтобы вдохнуть в полной мере. Впрочем, ты тоже молчишь. Двигаешься медленно, но уверено. Отпускаешь мою руку, ставишь в угол зонт, высушиваешь его заклинанием – даже твой голос в этой тишине звучит слишком глухо, убираешь сумку и снимаешь свою форменную мантию колдомедика. Затем скрываешься за приоткрытой дверью кухни, не оглядываясь на меня и ничего не говоря, так, словно бы меня здесь нет. Что ты затеяла, милая сестрица? Решила устроить новую игру, напоследок, так сказать? Что ж, я крайне сомневаюсь, что готова в ней участвовать. Мне требуется несколько секунд для того, чтобы прийти в себя, а прихожу я тогда, когда осознаю, что направляюсь в кухню, вслед за тобой. — Что устроишь мне на этот раз, дорогая сестренка? – мой голос полон яда, руки скрещены на груди, а на до блеска вымытом линолеуме расплываются грязные следы от моей обуви. Смотрю на тебя исподлобья, хмуро и, кажется, с каким-то лишь Мерлину понятным вызовом. Ты же слишком явно игнорируешь мое подначивание, хотя я вижу, как тебя едва не передергивает от ненавистного «сестренка». Лишь пересекаешь крохотную кухню в полтора шага и открываешь узкое окно, впуская в помещение свежий воздух и шум с новой силой хлынувшего ливня. — Обувь сними, — произносишь ты, наконец, окинув меня взглядом с головы до ног. – И плащ тоже. Конечно. Твоя вечная тяга к чистоте и порядку, как я могла забыть. В свое время мы с Цисси немало дразнили тебя, когда ты с боем отвоевывала у домовых эльфов право самостоятельно убирать в своей комнате. Кажется, сбылась еще одна твоя мечта. Хочется отвесить тебе по этому поводу язвительный комментарий, но слова отчего-то не срываются с губ. Я только прислоняюсь боком к дверному косяку, продолжая пристально наблюдать за каждым твоим движением. Конечно же, я не собираюсь кидаться выполнять твое требование – я и не собираюсь задерживаться в этой дыре настолько, чтобы нужно было снимать обувь и верхнюю одежду. Ты же больше не смотришь на меня, хотя, не сомневаюсь, прекрасно знаешь о том, что я наблюдаю за тобой. Ты же ведешь себя уверено и спокойно – и это выглядит слишком гротескно на фоне всего происходящего. Хочется вцепиться тебе в волосы за эту естественную наигранность, растрясти тебя – какое знакомое желание, правда ведь? Давай я снова накинусь на тебя со своими колкостями, и все закончится страстными поцелуями и детскими зажиманиями в темных углах? Все как старые добрые времени, все для тебя, родная. Тьфу. Ты открываешься дверцу какого-то шкафчика, достаешь оттуда пачку маггловских сигарет, после чего ловко орудуя спичкой, поджигаешь ее и вдыхаешь дым. Я смотрю на все это с отвращением, ты же явно наслаждаешься. Что за замашки, моя правильная Андромеда? Крохотное помещение заполняется мутным дымом, я кривлюсь, не скрывая своего отвращения. Наш отец всегда курил трубку, время от времени я застаю Рудольфуса за этим занятием, а Рабастан курит толстые сигары, но чтобы кто-нибудь из волшебников нашего круга опускался до того, чтобы иметь дело с маггловскими сигаретами – это неслыханно. — Снова ломаю твой мир, а, Лестрейндж? – интересуешься ты. В твоем голосе все та же проклятая ирония, на губах – знакомая мне с детства хитрая улыбка, а в глазах непонятный вызов. – Ты ведь у нас образец правильности. Замолкаешь, снова втягиваешь в себя дым, а после методично струшиваешь пепел в стоящую на подоконнике вазочку. Я выжидаю несколько секунд, прежде чем что-либо сказать – мне даже начинает нравиться это затяжное молчание. Неужели я снова вхожу во вкус твоей игры? А вот это уже лишнее. — Чего ты хочешь? – интересуюсь я. Мой голос звучит сухо и почти устало. Мне не до твоих развлечение, разве не видишь? — Оттрахать тебя по полной, — ровно произносишь ты. Выдыхаешь дым, рассматриваешь что-то за мутным стеклом окна. – Понимай это как хочешь. Пожимаешь плечами, снова стряхиваешь пепел, убираешь упавшую на лицо светлую прядь. Твой голос слишком спокоен, ты сама – образец невозмутимости, и это раздражает меня, как ничто другое. — Твоему грязнокровке не понравится, — я стараюсь ответить в тон тебе, но сдержать злость в голосе получается с большим трудом. – Лучше трать свои усилия для него, пусть хоть кто-то оценит. Ты усмехаешься в ответ. Так просто, так вызывающе, что я едва сдерживаюсь от того, чтобы не ударить тебя. Не делаю это лишь по той причине, что тело все еще сковано этим проклятым смятением, и я не могу отвечать за свои действия. Ты чего-то ждешь, милая? Не дождешься. Все закончилось, ты сама к этому подвела, родная, и не стоит больше бросаться обвинениями. Ты хотела свободы? Так получай же ее, мне больше нечего тебе дать. — Интересно, а он в курсе, что ты приводишь в ваш… если это можно так назвать, дом, своих бывших родственников? – мой голос-таки полон яда. – Или, мне стоит дождаться его, чтобы устроить интересный сюрприз? Что он скажет на это? И снова равнодушно пожимаешь плечами, тушишь сигарету и наконец-то поворачиваешься ко мне, смиряя ироничным взглядом. Скрещиваешь руки на груди – почти копия моей позы, и, ты, кажется, этого даже не осознаешь. Ты всегда отражала меня, и как же тебя раздражало, когда на это обращали внимание. Я же лишь усмехалась – очередной возможности посмотреть на тебя в бешенстве и проверить, как же долго продержится твое хваленое самообладание. — Он на стажировке, так что не думаю, что ты его застанешь, — и снова этот спокойный голос. Что с тобой происходит снова, дорогая сестра? Впрочем, знаешь, мне плевать. Сегодня ты окончательно перестала быть моей сестрой. И, пожалуй, мне пора. — Не думаю, что меня это волнует, — говорю это самым равнодушным голосом, на который только способна. Сбежать, забыть и больше не возвращаться – вот, что мне нужно. Та Меда, которую я знала, мертва, и занимает достойное место среди моих персональных могил. Прощая, дорогая, я по тебе скорбела, но жизнь ведет меня вперед. — Счастливо оставаться, сестренка. Надеюсь, ты больше никогда не побеспокоишь меня. Не смотрю на тебя. Хватит играть с воздушными замками, они не приведут ни к чему, кроме очередного предательства. Почти не чувствую под собой ног, тело едва меня слушается, и приходится делать над собой слишком много усилий, чтобы развернуться, чтобы не оглядываться, чтобы больше ничего не говорить. А в прихожей слишком темно, перед глазами танцуют мириады призрачных мошек, и я бреду к двери практически на ощупь – благо, здесь слишком мало места, чтобы я могла потеряться и попасть в еще более неловкую ситуацию. Я всегда ухожу, не оборачиваясь, ты заметила это, Меда? Я не хочу тебя видеть, ты должна была это понять. Я сама должна была это понять – прежде чем бродить около твоего дома, снова сходить с ума, глядя на тебя, снова цепляясь за тебя, словно бы это что-то значит. Словно бы те твои взгляды среди толпы имели какое-то большое, тайное значение. Если бы для кого-то из нас все это что-то значило, мы не стали бы друг для друга тем, кем стали. А кем мы были? Ты подходишь ко мне сзади, я не слышу твоих шагов – ты всегда умела передвигаться бесшумно, как кошка, а я только дивилась неожиданности твоих появлений, хотя всегда о них знала. А сейчас? Знала ли, что ты подойдешь ко мне со спины, коснешься рукой плеча, второй дотронешься до все еще мокрого плаща, крепко прижмешься? — Почему я не могу тебя отпустить? – ты шепчешь это на ухо, я чувствую, как ты становишься на носочки, чтобы мы были одного роста, чтобы я ощущала, как твое дыхание опаляет мою кожу. Чувствую привычный аромат ягодных духов, на этот раз тесно переплетенный с запахами дождя и сигаретного дыма. Я хочу тебя оттолкнуть, но тело охватывает странное оцепенение, дрожь мгновенно сменяется жаром, моя рука сжимается в кулак, ногти до боли впиваются в кожу, я сжимаю зубы. Мое тело вытягивается, как струна, напряжение нарастает, а ты прижимаешься все сильнее. Я не захотела принимать правила твоей игры, так ты решила действовать напрямую? Не желаешь проигрывать, родная? — Почему ты так плотно въелась в меня, Лестрейндж? – рычишь ты, в твоем голосе явно слышится злость, смешанная с отчаянием. Ты произносишь мою фамилию так, как будто бы она отравлена, как будто бы обращаешься не ко мне, к той, кого знала столько лет. Впрочем, я ли это? Замершая, полупьяная, ничего не способная сделать против тебя, снова потерявшаяся в проклятой путанице привязанности, ненависти, зависимости и желании кому-то что-то доказать. Ты ломаешь меня, Меда, с тобой я никогда не могла быть самой собой. С тобой я никогда не была той Беллатрикс, какой всегда должна была быть. Я злюсь. Злюсь настолько, что это ломает все барьеры –ярезко поворачиваюсь к тебе, одной рукой хватаю за волосы на затылке, вторую кладу на плечо, прижимаю к углу. Ты ударяешься о стену затылком, в твою спину упирается выступ, но ты ничего не говоришь, не издаешь ни звука, хотя я уверена, что сделала тебе больно. Поднимаешь на меня глаза, и даже в темноте я вижу в них это всепоглощающее отчаяние, злость, а еще долю насмешки. Ты можешь смотреть на меня по-другому, Андромеда? Ты можешь успокоиться, больше никогда не сталкиваться со мной, оставить меня в покое? Перестань воскрешать в моей жизни призраков. — Хватит, — я не узнаю своего голоса – он слишком тихий, слишком глухой. – Сколько можно меня преследовать? Меня нет, запомни уже это. Нет меня. Ты ничего не говоришь. А я, если и осознаю, что плотно прижимаюсь к тебе, то не обращаю на это внимание. Ты теплая, живая, я почти физически ощущаю, как бьется твое сердце – или это мое? Тебе явно больно, ведь мои пальцы только сильнее оттягивают пряди твоих волос, рука все еще впивается в твое бедро – даже сквозь ткань платья она оставит на твоей коже синяки. Всего на миг ты прикрываешь глаза, я вижу, как ты выдыхает, твои губы чуть приоткрыты, ты словно бы пытаешь отогнать от себя какое-то наваждение. Что-то не так, Меда? — Ты есть, — выдавливаешь ты. – Всегда есть. Я не могу от тебя отделаться. Во всем везде ты. — Ты сама себе придумала, — знакомая фраза. Кажется, ее я тоже почерпнула от тебя? Не знаю, кто кого первым начинает целовать, да и важно ли это? Ты тянешься ко мне, прижимаешься, явно сама этого не осознавая. У тебя сухие губы, знакомый запах и проворный язык – ты снова слишком решительная, прекрасно знаешь, что делаешь, и первые несколько секунд мне хочется оттолкнуть тебя, оказаться подальше от этого безумия. Но я только сильнее цепляюсь руками за твои волосы, слегка прикусываю твою губу, сковывая твой поцелуй, не даю управлять мною больше, чем я позволяю – я часто так делала, ты от этого бесилась, но и заводилась еще сильнее. Готова поспорить, что и сейчас ничего не изменилось. Ты смотришь на меня широко открытыми глазами: зло, выразительно, но и не собираешься меня отпускать. А я смакую твою кровь, провожу языком по едва заметной ранке на твоей нижней губе и как-то слишком уж болезненно усмехаюсь. Перед моими глазами смазанная пелена, состоящая из темноты, светлых волос и неясных разноцветных пятен, вокруг твой запах, твои руки. Ты цепляешься за мою верхнюю одежду, твои губы на моем лице, стонешь сквозь поцелуй, издаешь гортанный звук. — Говорила же я тебе, чтобы ты сняла плащ, — шепчешь ты. Твои руки тянут вниз тяжелую ткань одежды, и мне нужно несколько мгновений, чтобы оторвать от тебя руки и позволить упасть ей на пол. И мне нужна целая вечность, чтобы когда-нибудь потом осознать, что я творю. — Я всегда делаю тебе назло, — отвечаю я, шагаю назад, идя у тебя на поводу и позволяя прижать себя к противоположной стенке. Ты не отрываешься от моих губ, запускаешь руки в мои влажные волосы, а я кладу ладонь на бедро, поднимаю вверх трикотаж черного платья, комкаю его. Рука касается ягодицы, я чуть сжимаю ее, а ты стонешь мне в губы, отрываешься от них, скользишь поцелуями по шее. — Сучка, — шепчешь ты. Я даже усмехаюсь в ответ, и сильнее впиваюсь ногтями в твою ягодицу, пока не чувствую, как тонкий капрон колготок под моими пальцами превращается в жалкую паутину. Шаг в сторону – и мы в комнате, еще один, и ты спотыкаешься, наваливаясь на меня, а я подхватываю тебя, как делала уже сотни раз. Ты шепчешь какие-то ругательства, но они снова стихают за поцелуем, звучит короткий стон – это я решительно проникаю рукой под твое белье, избегая каких-либо долгих прелюдий. — Ты всегда мокнешь, как шлюха, когда я рядом? — Заткнись. Дыхание перехватывает – рвется молния моего платья. Кусаю твою губу, ты шипишь, я усмехаюсь, а, отстранившись, смотрю в твое лицо. Конечно же, ты не даешь мне рассмотреть себя, еще один шаг, и мы обе на полу. Я лишь в последний момент успеваю ухватиться за подлокотник дивана, дабы смягчить падение. Ты оказываешься прямо на мне, и я слегка выставляю вперед руки, хватаю тебя за талию. Твои руки обхватывают мою шею, ты прижимаешься щекой к щеке, и несколько мгновений я могу ощущать только твой запах и то, как твои пальцы расстегивают застежки моего корсета. Скользишь губами по моей щеке, по шее, опускаешься к ключице, к обнаженной груди, и мне так хочется застонать от желания, но я закусываю губу – по привычке? Из принципа? До чего же ты снова доводишь меня, проклятая Андромеда? И важно ли это сейчас, когда я поспешно снимаю с тебя платье и рву на куски колготы и нижнее белье? Старый ковер на удивление мягкий, он создает иллюзию уюта и приятно греет спину. Или это ты так тесно прижимаешься ко мне, что я впервые за долгие месяцы ощущаю тепло? — Лежи смирно, — шепчешь ты, и мне хочется зарычать на тебя, остановить, но вместо того, чтобы схватить тебя за руку и отстраниться, я понимаю, что наши пальцы переплетаются, и ощущаю прикосновение губ к своей ладони. Мягких, чуть влажных. — Ненавижу тебя, — вырывается у меня, и мне даже не нужно поднимать голову, чтобы понять, что на твоих губах появляется хитрая усмешка. Как же ты меня бесишь, Меда. Как же я тебя ненавижу. Как же я хочу от тебя избавиться. Как же я тебя хочу. Мне хочется приподняться, чтобы видеть, как твои пальцы скользят по моему бедру, как проникают под кружево белья, как касаются меня. Но спина выгибается, я прикрываю глаза, а еще через миг запрокидываю голову назад, рычу, шиплю и ругаюсь – почти также грубо, как и ты, но сдерживаю стон. Ты с каждым разом становишься все умелее, моя милая Меда. Твой язык и твои пальцы делают невероятные вещи – или ты просто слишком стараешься? Я почти кричу, когда мое тело ломит и выворачивает от удовольствия, тяну руку вперед, цепляюсь за твои волосы, прижимаю тебя лицом к себе между ног, но ты сама даже не думаешь отрываться. Какая же ты испорченная, сестра. Какая же ты шлюха. — Набралась опыта? – это даже не шепот, лишь слишком громкая мысль. Приблизиться к тебе, притянуть тебя ближе, посмотреть в твои глаза – вот что мне нужно. Коснуться языком твоих влажных губ, слизнуть с них свой вкус, а после снова, долго и упорно смотреть на тебя, не выпуская из рук, делая больно. Накрыть ладонью твою грудь, сжимать ее до тех пор, пока ты не зашипишь от боли, а после отпустить и нежно провести кончиками пальцев по затвердевшему соску. — Сколько еще будешь сходить с ума? – оставляю короткий поцелуй на щеке, отпускаю волосы, а пальцы тянутся вниз. Я проникаю в тебя впервые в жизни – так, чтобы ты чувствовала меня настолько, насколько это возможно, а еще миг – и ты снова не можешь держать равновесие. Оказываешься спиной на полу, волосы разметались по серому ковру, глаза прикрыты, а я не могу перестать безумствовать. — Не можешь оторваться от меня? – почти невинный поцелуй в висок, который совершенно не сочетается с тем, что я творю у тебя между ног. – Молчишь? — Лестрейндж, — ты не шепчешь, ты не стонешь, ты выплевываешь. В твоем голосе и презрение, и желание, и что-то еще, доселе неслыханное мною. Боль? Сожаление? Отчаяние? Тянешься рукой ко мне, к лицу, касаешься щеки, смотришь в глаза, но видишь ли что-нибудь? Я только прикрываю веки, не хочу смотреть на тебя, ведь знаю, что запомню этот взгляд навсегда, и это будет еще один призрак, преследующий меня по ночам, не дающий дышать полной грудью. Когда-нибудь я перестану бояться тебя, Меда, обещаю. — Почему ты сходишь с ума? – шепчу, касаясь губами твоего уха, провожу языком по раковине, чуть прикусываю мочку, а ты в ответ лишь стонешь. Делаю еще несколько движений, а после сбиваюсь с ритма, хотя тебе уже все равно – ты извиваешься в моих руках, не в силах совладать ни с телом, ни с эмоциями. Лишь в такие моменты ты не можешь себя контролировать, и лишь в такие моменты ты настоящая. — Беллс… — выдыхаешь, твои пальцы с силой впиваются в мое плечо – наверное, будут синяки, но разве это важно? — Почему? – сжимаю зубы, не вынимаю из тебя пальцы, хотя больше не делаю движений, а еще плотнее прижимаюсь к тебе. Ты такая теплая, дрожишь, твоя кожа пахнет родным – прошлым и уютом, и хочется раствориться в этом. Чтобы завтра проснуться в другом месте и не помнить этого кошмара – ни того, что было раньше, ни того, что происходит сейчас. — Я не могу. — Можешь. Все ты можешь, — цежу сквозь зубы, моя рука скользит вниз по твоей спине, между лопаток. – Смогла же тогда. Сама решила. Сама от всего отказалась, — зарываюсь носом в твои волосы, шумно втягиваю воздух, сжимаю зубы, не в силах сказать еще что-либо. Еще одно слово, и ты меня растопчешь окончательно, а я не могу допустить подобного. — Я двигалась вперед, — твой голос кажется совсем незнакомым. Хриплый и слишком тихий, ни капли решимости, ни капли колючей и неприступной Меды. – Ты держала меня, ты сама это прекрасно знаешь. В тебе было только одиночество и пустота, а я должна была жить так, как я хочу. Мне хочется тебя ударить. А вместо этого я прижимаюсь сильнее, обнимаю тебя второй рукой за плечи. Я ненавижу тебя, как только можно ненавидеть, и не могу оторваться. Никогда не могла. Ты охотно обнимаешь меня, и некоторое время мы вот так вот сидим, не отрываясь друг от друга, не шевелясь и больше не смея нарушить зыбкое молчание. Шум дождя за окном доносится словно из другого мира, а в комнате постепенно темнеет – углы заполняют густые тени, и очень скоро я не могу разглядеть ничего, кроме смутных очертаний предметов. Проходит минута, две, полчаса, час? Я не считаю время, оно превращается в бесконечность, и даже когда я пытаюсь от тебя отстраниться, ты не отпускаешь – цепляешься словно за последнюю соломинку. Думаю о том, что следовало бы нарушить тишину, прервать это безумие – поиграли и хватит, но и у меня не хватает сил на какие-либо действия. Еще мимолетно думаю о Тонксе, о том, что было бы неплохо, если бы он заявился сюда прямо сейчас, и увидел нас — сидящих посреди комнаты, среди разбросанной одежды, сплетенных телами. Или, быть может, твой грязнокровный урод обо всем знает? Когда-то я могла бы с уверенностью заявить, что какой бы стервой ты не была, ты никогда не рассказала бы о нас посторонним, ведь ты всегда считала, что то, что происходит между нами – это только наше. Сейчас я уже не могу быть уверенной ни в чем. Мой лимит доверия к тебе исчерпан. Ты шевелишься – меняешь положение, кладешь подбородок мне на плечо, обнимаешь за шею, скользишь губами по щеке, и шепчешь что-то невнятное – то ли о чем-то просишь, то ли проклинаешь. Я не пытаюсь вслушиваться – не хочу. — Мы больше не те, — я пытаюсь говорить ровным, ничего не выражающим голосом, но получается скверно – он дрожит, звучит хрипло, так, словно бы это говорю не я. — Отпусти. Ты молчишь, утыкаешься лбом в мое плечо, прижимаешься ногой к моему бедру. — Я не могу. Не знаю, что это, но ты во всем, — говоришь ты. В твоем голосе нет ни ненависти, ни резкости, ни злости, только бесконечная усталость. Наверное, ты могла так просидеть целую вечность – обнимая меня, прижимаясь и оградив себя от всего мира, от любых мыслей о нем. – И везде. — Ты тоже. Я ухожу лишь тогда, когда начинает светать. Ты лежишь на ковре, подпираешь голову рукой и наблюдаешь за каждым моим движением. Какая знакомая картина – ты никогда не стеснялась меня рассматривать, а меня никогда не смущали твои взгляды. Да и зачем? Мы росли вместе. «Выросли», — эта мысль возникает у меня как нечто потустороннее, и словно бы отрезвляет. Что я делаю в этом старой, насквозь провонявшей предательством комнате? Какого драккла я снова с тобой? Надеваю чулки, поспешно застегиваю крючки корсета, а когда наши взгляды встречаются, я поворачиваюсь к тебе спиной – молча, ничего не говоря, да и зачем? Только когда тянусь к платью, чтобы надеть его через голову, вижу, как ты беззвучно поднимаешься, становишься позади меня, словно бы хочешь обнять со спины. Я непроизвольно замираю, однако ты больше не делаешь никаких движений. Оно и к лучшему, так ведь? — Не преследуй меня больше, — холодно произношу я. Точнее, я очень надеюсь, что холодно. Я снова слишком открылась перед тобой, а ведь обещала себе, что впредь никогда не допущу подобного. — Да пожалуйста, — внезапно зло отзываешься ты. Несколько секунд не могу решиться, но все же оборачиваюсь, смотрю на тебя – ты снова стала резко и колючей Андромедой. Оно и к лучшему, так проще тебя ненавидеть. А я накидываю мантию, проверяю в кармане волшебную палочку и направляюсь к прихожей. На ощупь пробираюсь к двери, пока меня снова не останавливает твой голос. — Беллс, я… — оборачиваюсь. Ты стоишь в проходе, кажешься слишком маленькой, слишком родной и слишком моей, это наваждение настолько сильно проникает в меня, снова заполоняет, и мне приходится сделать титаническое усилие, чтобы вновь не подойти к тебе, не обнять и не пообещать, что все будет хорошо, как тогда, раньше. Ничего не будет хорошо, я не прощу тебе твоего предательства, а ты не простишь меня. Качаю головой, а ты словно бы хочешь сделать шаг вперед, но в последний момент одергиваешь себя. — С днем рождения, Беллс, — наконец произносишь ты. Я чувствую, как мои губы растягиваются в подобии улыбки, а после поворачиваюсь к двери, нажимаю на ручку и через мгновение оказываюсь на провонявшей сыростью лестничной клетке. Касаюсь кончиками пальцев влажных ресниц, глотаю застрявший в горле комок и решительно ухожу подальше от той дыры, которую ты теперь зовешь своим домом. Я всегда ухожу первой, Меда. Но на этот раз я впервые ухожу окончательно. Прощай, моя любимая младшая сестра, это действительно конец.

It's my evolution, the only solution

Мои глаза застилает пелена тумана, легкие разрываются от переполняющего их кислорода, а ноги бегут вперед, не различая дороги. Вот на пути встречается мутная лужа, но я и не думаю ее замечать, и через мгновение полы моей мантии и низ юбки забрызгиваются грязью. Бегу вперед, позади меня разлетается ворох мокрых листьев, но и это последнее, что должно сейчас меня волновать. То, что я аппарировала за несколько кварталов до того места – вот это важно, как и то, что эта проклятая улица все больше утопает в тумане, и то, что мне во что бы то ни стало нужно разглядеть среди этой дымки старый заброшенный магазин одежды. И, конечно же, то, что я уже сейчас должна находиться за его стенами, а не блуждать по этой улице. К моему горлу подступает тошнота, и мне приходится замедлить бег, чтобы хоть как-то нормализовать дыхание, ведь еще миг, и я начну задыхаться. Приходится-таки остановиться, чтобы на несколько мгновений перевести дух, пару раз вдохнуть пропитанный влагой воздух, прикрыть глаза и снова приказать себе быть сильной. Напомнить о том, что я Беллатрикс Лестрейндж, что меньше недели назад удостоилась великой чести, о которой любой другой волшебник только и может мечтать. Сказать себе, что я не имею права идти на поводу у своих старых страхов. Несколько глубоких вдохов действительно приводят меня в чувство, но когда я снова открываю глаза, то вижу, как молочно-белый туман заполонил собой всю широкую улицу, в нем едва можно рассмотреть далекие желтоватые огоньки фонаря. Мое тело охватывает легкая дрожь, и лишь усилие воли не дает мне снова скатиться в пропасть глупого страха. А возможно, привычное прикосновение к волшебной палочке или то, как едва ощутимо пощипывает левое предплечье – последствие совсем недавно проведенного ритуала. Шаг, еще один, и еще, а дымка словно бы становится гуще, и в памяти совершенно не вовремя возникает самый ненужный образ. Собранные в небрежный пучок на затылке волосы, длинный вязаный шарф, темная мантия, большие карие глаза – всего на оттенок светлее моих, растянутые в улыбке губы. Ну, здравствуй, дорогая Андромеда, давно не виделись. С чем пожаловала на этот раз? Мой первый кошмар – единственный страх, который я принесла из детства в свою взрослую жизнь, приправлен страхом взрослых лет. Или наоборот? Ведь тогда мы вместе потерялись в том тумане, и вместе часами блуждали по старому незнакомому поместью, натыкаясь на оживающие статуи и убегая от почти осязаемых щупалец мутной дымки. По сколько нам тогда было? Мне четыре, а тебе три? Тогда твоя рука выскользнула из моей, а я все бежала и бежала, пытаясь найти выход, а когда поняла, что тебя нет рядом, бросилась в противоположную сторону. С тех пор каждый раз, когда я оказываюсь среди тумана, в моем сознании возникают оживающие призраки старого парка, а рука сама тянется в пустоту – я пытаюсь найти в ней тебя. Возможно, чуть позже я посмеюсь над этой иронией – среди своего старого кошмара я пытаюсь найти новый. Меня приводят в себя проходящие мимо магглы. Парень и девушка разглядывают меня во все глаза, кажется, даже обращаются ко мне, но я не слышу. С отвращением окидываю их взглядом, отталкиваю кого-то из них сторону, и, не обращая внимания на возмущенный возглас, иду вперед, пробираясь в непроглядной мгле. Пытаюсь заставить себя ускориться, но это получается с большим трудом. И даже мысль о том, что мне во что бы то ни стало нужно добраться до клиники святого Мунго и узнать, что же произошло с моим мужем, не способствует борьбе с ледяным ужасом. Чертов туман, чертова Андромеда! Еще шаг, сильнее сжать зубы, и вот, я снова переключаюсь на бег. Круглый холл клиники встречает меня серостью, высоким потолком и тусклым светом. Тут же совершенно не вовремя вспоминаешься ты, моя бывшая сестра, и твоя неуемная тяга к этой проклятой больнице, и в очередной раз я задаюсь вопросом – что тебя в ней привлекло? Тут же хочется оказаться как можно дальше от этого места и больше никогда сюда не возвращаться. Но нет, сейчас не время, конечно же, нет. Дежурный целитель смеряет меня пристальным взглядом – узнал или же ждал моего прихода? А может, он просто заметил мой потрепанный вид – забрызганную грязью мантию, торчащие во все стороны волосы, слишком выделяющиеся на бледном лице глаза? Я не вижу себя, но отчего-то не сомневаюсь, что выгляжу именно так. Не лучший вид для леди Лестрейндж, но кого это волнует? Невпопад думаю, что ты, милая сестра, не упустила бы возможности это отметить и отвесить какой-нибудь комментарий. — Вам на пятый этаж, леди, — произносит дежурный колдомедик. – Возможно, стоит… «А то меня волнует, что мне по твоему мнению стоит, а что не стоит», — так и хочется рыкнуть ему это в лицо, но я уже направляюсь в сторону лестниц. Если бы сейчас меня видела моя матушка, она пришла бы в ужас – как такая благородная леди может бежать вверх, перепрыгивая ступеньки, ни капли не думая о том, насколько нелепо это выглядит со стороны? А я и не думаю, мне откровенно плевать. Зато не плевать на то, что где-то там, возможно, в критическом состоянии мой муж, и не плевать на то, что я не видела его уже несколько дней. Не плевать на то, что сегодня, как раз тогда, когда я собиралась отправиться в Ставку, в Лестрейндж-Холл заявился запыхавшийся Долохов и сказал, чтобы я изменила свой курс на клинику святого Мунго. Он почти ничего не объяснял, да и стоило ли? Если все дошло до больницы, то дело серьезное, а отсутствие Рудольфуса накануне только подтверждало мои опасения. Коридор отделения недугов от заклятий узкий, серый, но с неизменными высокими сводчатыми потолками. В торце имеется несколько стрельчатых окон, за которыми виднеется все тот же туман, и я поспешно отворачиваюсь – не нужны мне сейчас новые наваждения. Пройдя несколько кабинетов, я нос к носу сталкиваюсь с Рабастаном. Его лицо превратилось в сплошной синяк, рука перебинтована, но выглядит он вполне себе живым. Увидев меня, он поднимается на ноги. Это простое движение дается ему с трудом – я замечаю на его лице секундную гримасу боли, но больше ничто его состояния не выдает. — Идиоты, — рычу я, даже не здороваясь с деверем. – Идиот Долохов. Идиот Рудо. Как вы только додумались попасть в эту мясорубку? Ума не приложу, откуда во мне столько злости, но сейчас я готова наброситься на несчастного Рабастана, невольно пятящегося от моего внезапного выпада. Он хватается рукой за спинку кресла, чуть пошатывается, и я понимаю, что переборщила, но никак не пытаюсь сгладить ситуацию. — Никаких действий не предполагалось, это была обычная встреча, — лопочет младший Лестрейндж, а я махаю рукой, не желая его слышать. Нет, не хочу знать никаких подробностей – ни того, почему сопляк Рабастан оказался в активной группе, ни того, отчего пострадал мой муж, и почему сейчас эти оба балбеса ранены. — Где он? – спрашиваю я, самым бесцеремонным образом прерывая какую-то путанную речь деверя. – И не говори, что туда не пускают, ты знаешь – это последнее, что будет меня сейчас волновать. В палату действительно не хотят пускать, но я бесцеремонно прохожу мимо пожилого колдомедика, решительно направляясь к кровати, на которой лежит Рудольфус. Выглядит он лучше, чем его брат, но, в отличие от Рабастана, он не ходит, не говорит и не пытается высказать какие-то жалкие оправдания. Впрочем, Рудольфус и не попытался бы, только посмеялся бы с моих попыток «разнести клинику» и стал бы с интересом наблюдать за тем, как я злюсь. Но моя злость – это последнее, что меня сейчас волнует. Гораздо важнее, что мой муж лежит без сознания, в него попало какое-то проклятье, а я никак не могу на это повлиять. — Чем быстрее он придет в себя, тем лучше, — доносится до меня голос колдомедика. – Это может произойти в любое время, но если растянется на дни, то последствия проклятия будут более тяжелыми. Бросаю на безликого мужчину короткий взгляд, устраиваюсь на стуле рядом с кроватью мужа, и весь мой вид говорит о том, что я никуда не собираюсь уходить. Кажется, целитель не против или просто понял, что со мной лучше не спорить, да и важно ли это? Чуть позже я узнаю от этого же колдомедика, что Рудольфус, как и его брат, как и Треверс с Гиббоном пострадали из-за акции неизвестных «террористов», решивших устроить нападение на ежегодном собрании Международной конфедерации магов. Они выжили только чудом, в отличие от трех других несчастных, среди которых, к сожалению, были и иностранцы. Я слушаю эти новости вполуха, прекрасно зная, что завтра о произошедшем будут трубить на каждом углу, к тому же я решительно намерена обо всем расспросить Рудольфуса, который очень скоро должен прийти в себя. Не хочу рассматривать другие варианты, я знаю, что он не сможет слишком долго находиться без сознания, да еще и под проклятьем – привычное шило в пятой точке не позволит. Однако это не отнимает неприятной дрожи, кома в горле и постоянно холодных рук – когда я волнуюсь, их невозможно согреть. — Вы слишком взволнованы, леди Лестрейндж, — произносит колдомедик. – Лучше бы вам отдохнуть, проследить за молодым мистером Лестрейнджем. — Он прекрасно сам за собой проследит, — бросаю я, не сводя взгляда с Рудольфуса. – Я остаюсь. Меня сейчас мало волнует Рабастан, который вполне себе жив и здоров, пусть и потрепан, и, скорей всего, уже вернулся в Лестрейндж-Холл или нашел себе занятие поинтереснее – он ведь не способен сидеть на одном месте. А нянькой становиться мне не хотелось. Достаточно будет того, что очень скоро мне придется отчитывать мужа за то, что посмел так подставиться. — Ваше дело, — пожимает плечами целитель. – Тогда я распоряжусь принести вам успокаивающего зелья — оно не будет лишним. За мужчиной закрывается дверь, и я остаюсь в большой прямоугольной палате с двумя рядами пустых кроватей, бессознательным Рудольфусом и непроницаемой тишиной. Через две койки от меня окно, и я стараюсь в него не смотреть – не хочу видеть заполненную туманом наружность, не хочу воскрешать в памяти ненужные мне кошмары. Я беру руку Рудо, лежащую поверх одеяла – она чуть теплее, чем мои собственные, и это вселяет в меня еще одну каплю надежды. Впрочем, я ведь даже не сомневаюсь в том, что он будет жить – должна же я кому-то ежедневно действовать на нервы? К тому же… мне трудно представить свою жизнь без этого человека. Сколько я себя помню, он всегда был рядом, и это не должно измениться. — Если не придешь в себя – убью, — решительно заявляю я, глядя в безмятежное лицо Рудольфуса. Мой голос внезапно оказывается таким резким, разлетается эхом по палате, что я непроизвольно вздрагиваю. Сама не знаю, что меня дергает на несколько мгновений повернуть голову к окну. За ним сумерки спутались с туманом, а он стал настолько густым, что, кажется, вот-вот выдавит стекло. Конечно же, в голове снова возникают образы. Конечно же, я снова сжимаю зубы, и, кажется, чуть сильнее, чем нужно сдавливаю руку Рудольфуса, хотя он вряд ли это чувствует. Меда, прошу тебя, иди вон. Мы все решили, все закончилось, мы обе знаем. Но иногда мне кажется, что тебе нравится изводить мое сознание такими внезапными подарками. Я прикрываю глаза, чуть опускаю голову и всеми силами гоню от себя эти проклятые сцены из детства. Но они как назло меняются на другие, более поздние, и теперь мне приходится гасить в себе приступы злости. На это уходит множество сил, но я справляюсь. Я всегда со всем справляюсь, в последнее время все чаще назло тебе. Вообще знаешь, я ловлю себя на том, что мне даже нравится делать что-то вопреки тебе – пусть тебя и нет, пусть ты далеко, и пусть нам обеим нет друг до друга дела. Ты не уходишь. Ты бежишь по узенькой дорожке старого парка, тебе восемнадцать лет, и на тебе яркая красная шапка. Ты смеешься, зовешь меня за собой, а я, как завороженная, широким шагом направляюсь вслед за тобой. Мне не хочется этого делать, я чувствую себя более чем глупо, но не могу остановиться, как никогда не могла остановиться, когда оказывалась в твоей власти. Ты называешь меня по имени, останавливаешься, чтобы подождать, пока я тебя настигну, и я вижу, что ты широко улыбаешься. Как ты можешь быть такой беззаботной после всего, что случилось за последний год? Как ты можешь вести себя так, как будто бы ничего и не было? Когда ты берешь меня за руку, я тут же впиваюсь в твою ладонь острыми ногтями, а ты отвечаешь мне тем же, но больше никак не выказываешь своего дискомфорта. Храбрая и гордая Меда. Теперь ты ведешь меня за собой. Тропинка сужается, пока и вовсе не превращается в заваленную опавшими листьями лужайку. На пути встречаются деревья, они становятся все гуще, а ты ведешь меня так уверено, что я даже не пытаюсь что-либо возразить. Останавливаюсь лишь тогда, когда среди деревьев расползаются щупальца тумана, со стремительной скоростью заполняя лес… Я просыпаюсь от протяжного скрипа двери, и едва не подскакиваю от неожиданности. Мое сознание все еще охвачено туманом, веки тяжелые, во рту пересохло, в висках стучит, а перед глазами по-прежнему маячит твое лицо. Я протираю глаза, часто моргаю, но оно не желает исчезать. Пошла к черту, Меда. Тебе не место здесь. — Я не видение, Лестрейндж, можешь не стараться, — ты внезапно становишься материальной, твое лицо приобретает более выразительные черты, и, конечно же, я слышу твой чертов голос. Ты стоишь через две кровати от меня, в руках у тебя дымящийся кубок, одета ты в форменную мантию целителя с бейджем, на котором указано, что ты стажер. Как же я могла забыть, что ты стремилась стажироваться именно в отделении недугов от заклятий. Стоило учесть, что я могу столкнуться с тобой здесь. А может, я и учитывала, но запрещала себе думать об этом? Нет же, нет, я не желаю когда-либо снова видеть тебя в своей жизни. Ты слишком много крови выпила из меня, радость моя. — Велика честь, — бросаю я. Больше не смотрю на тебя, разглядываю Рудольфуса. Не знаю, сколько времени я проспала, но он никак не изменился – такой же бледный, неподвижный и умиротворенный. — Целитель Риордан сказал, что в эту палату нужно принести успокаивающее зелье, — сухо произносишь ты. Именно тем тоном, который я больше всего ненавижу. Мне не хочется смотреть на тебя, хочется, чтобы ты ушла вместе со своим проклятым зельем. Раздери тебя дементор, Меда, зачем? Хочу, чтобы тебя и вовсе не существовало, чтобы ты ушла и не возвращалась – ни во снах, ни наяву. Ведь каждое твое появление вселяет в меня болезненную, щемящую надежду, и я снова перестаю быть собой. Я не имею права так ломаться. Я не имею права чего-либо желать. Ты обходишь меня, ставишь на тумбочку кубок, а я вопреки всем своим внутренним установкам наблюдаю за тобой, улавливаю каждое твое движение. Ты двигаешься уверено, держишься ровно – ты в своей стихии. От зелья пахнет пустырником и боярышником, от тебя – ягодным духами. Я намеренно задерживаю дыхание, как и намеренно не смотрю в твое лицо. — Мне поить тебя насильно? – ты скрещиваешь руки на груди, смотришь на меня сверху вниз, и сейчас я не могу позволить себе отвернуться. Очень надеюсь, что мой взгляд ничего не выражает также, как и твой. Чужие люди. Колдомедик и пациентка. — Попытайся, — резко бросаю я, смотрю на кубок и поворачиваюсь к окну. Лучше туман, чем твое лицо – не думаю, что оно будет появляться в моих видениях в тот момент, когда ты рядом. — Судя по тому, как ты металась во сне, то придется, — теперь в твоем голосе грубоватая ирония. Неужели мне придется применять магию, чтобы тебя заткнуть? — Со своим грязнокровкой пытайся, — выплевываю я, и только потом понимаю, что сказала. — О, с ним мне пытаться не приходится, — парируешь ты. А я словно оказываюсь в позабытом прошлом – когда мы могли часами точно также спорить, а после не менее увлеченно разговаривать о никому ненужных пустяках, которые на тот момент были для нас целым миров. Нет же, мы были друг для друга целым миром. Пока ты все не испортила. — Пойди прочь, — выплевываю я. Больше не смотрю на тебя. Разглядываю густую стену тумана за окном, намеренно воскрешаю в голове образы отвратительных горгулий, смеющихся над моей растерянностью. Они как будто бы смотрят на меня из тумана, их каменные губы растягиваются в устрашающих усмешках, а я с упоением прокручиваю в голове кошмары своего детства. Пусть так, пусть мне видятся они, но только не ты. Нет в моей жизни кошмара более жуткого, чем ты, предательница-Меда. — Как вежливо, Лестрейндж, — бросаешь ты, стоя уже у двери – отражение в окне показывает мне смутные очертания твоей фигуры. – Всегда восхищалась твоими манерами. Не болей, всех благ. Ты уходишь, а я судорожно тянусь руками к дымящемуся кубку с успокаивающим зельем. Оно обжигает горло, но, тем не менее, я выпиваю его залпом, ставлю сосуд обратно на тумбочку, и закрываю лицо руками. Пытаюсь выровнять дыхание и заставить сердце биться не так часто – ведь ничего не произошло, это было лишь секундное наваждение, раньше такое случалось десятками. А ты не вправе отбирать у меня мой покой, ты вообще не вправе больше занимать какое-либо место в моей жизни. Ты слишком жалкая для этого, именно так. И больше я тебя не увижу. Конечно же, я ошибаюсь. Конечно же, ты появляешься спустя какое-то время, когда догорает последняя свеча, а у меня нет никакого желания произносить заклинание, чтобы не гас огонь. Палата постепенно погружается в темноту, я продолжаю всматриваться в лицо Рудольфуса, но это не способствует его пробуждению. Я держу его за руку, отпускаю ее лишь тогда, когда снова проваливаюсь в дрему. Я снова бегу по туману, снова рядом ты, и снова я хочу убраться из этого кошмарного видения, но никак не могу совладать с окружающей меня реальностью. Химеры и горгульи преследуют меня, слетают со своих пьедесталов, теряются в тумане, и слышен лишь скрежет их каменных крыльев. А когда одна из них подлетает ко мне вплотную, тянет свои когтистые, поросшие мхом лапы, я поднимаю взгляд, и вижу, что у нее твое лицо. Хочу закричать, но из горла вырывается беззвучный хрип. И когда меня кто-то хватает за плечо, я пытаюсь избавиться от этой хватки, но она становится только сильнее. — Иди к черту, — выплевываю я, и не узнаю собственного голоса. — Только от него, — в ответ слышится твой ироничный голос, и я задыхаюсь от этого непробудного сна. – Тебе бы тоже не мешало сходить, может, это пошло бы на пользу. Я выныриваю из тумана, снова оказываюсь в палате. В помещении темно, пахнет воском, горькими травами и сладкими духами. Я сижу на все том же стуле рядом с бессознательным Рудольфусом, ноги затекли, спина ноет, и кто-то все также крепко держит меня за плечи. Я дергаюсь в сторону, пытаюсь высвободиться, но меня и не думают отпускать. Поднимаю голову, и мне приходится зажмуриться и снова открыть глаза, чтобы убедиться, что передо мной настоящая ты, а не отвратительное видение из кошмарного сна. Ты смотришь на меня сверху вниз, чуть нахмурившись, и выглядишь больше обеспокоенной, чем желающей разорвать меня на куски. Я снова закрываю глаза, делаю глубокий вдох и внезапно… расслабляюсь. Не обращая внимания на твою хватку, я откидываюсь на спинку стула, чуть запрокидываю голову назад. — Лестрейндж, тебе бы проветриться, — твой голос звучит глухо, в нем нет ни капли иронии или злости. — Спасибо за заботу, — а я говорю это устало, едва слышу собственный голос. – Что тебе нужно? Ты отпускаешь меня, и через несколько секунд я открываю глаза, и вижу, что ты протискиваешься между мною и кроватью, наклоняешься. Тянешь руку к моему лицу (в этот момент мое дыхание замирает, а внутри все переворачивается), касаешься кончиком большого пальца моей щеки, и я понимаю, что ты вытираешь дорожки слез. Я чувствую себя такой разбитой после сна и пораженной твоей внезапной близостью, что не в силах как-либо отреагировать на твое действие. Только смотрю в твое сосредоточенное лицо, пытаюсь хоть немного глотнуть воздуха, но это получается с большим трудом. Ты отстраняешься, но не отходишь, а я и вовсе опускаю взгляд. Вообще-то, сейчас я должна испытывать стыд и раздражение, что ты увидела меня в таком состоянии, но отчего-то все происходящее мне кажется слишком правильным. Сколько раз ты забирала мои кошмары, просто обнимая во сне и переплетая свои пальцы с моими? Сколько раз это делала я с твоими беспокойными снами? Мы точно также вытирали слезы друг друга, и никогда об этом не говорили. Я даже не осознаю, как ловлю твою руку. Ты замираешь, и смотришь на меня почти удивленно. Твои брови вопросительно ползут вверх, когда я чуть сильнее сжимаю твою ладонь – знак благодарности или руководствуясь каким-то неизвестным мне порывом? Я снова запрещаю себе думать о том, какая ты теплая и родная, как хочется сейчас сесть рядом с тобой, прижаться и знать, что все будет хорошо. Что твое предательство было кошмарным сном, что в Рудольфуса не попадало проклятье, а мне не приходилось в очередной раз ломать себя. Ты смотришь на меня, неотрывно, ничего не говоришь, и лишь в ответ чуть сжимаешь мою руку. Ты нужна мне, Меда. Нужна, как никто на свете. Ты часть меня, ты почти что я. Смотри, что происходит со мной без тебя. Зачем все это? Что с нами стало? Почему мы больше не можем быть теми, кем были раньше? Почему мы больше не можем так просто быть рядом, мгновенно забывая все обиды? Ты нужна мне, нужна, нужна. А потом я слышу негромкий голос, он доносится словно бы из далекого сна, и если бы ты не обернулась, я могла бы решить, что он мне почудился. — Я предстал перед великим судом или кто-то придумал для меня чего поинтересней? Я резко выпрямляюсь, но все еще держу тебя за руку. Твои глаза расширяются, а я снова не могу дышать. — И почему меня никто не встречает?! – голос слишком тихий, но в нем прекрасно слышны насмешливые нотки. Такие родные и мои. Я медленно отпускаю твою руку. Также медленно качаю головой. Прикрываю глаза. А после, сделав над собой усилие, на нетвердых ногах поднимаюсь со стула и делаю шаг к кровати мужа. Рудольфус все также неподвижен, но его глаза чуть прищурены, и в них видна неизменная улыбка. Я непроизвольно улыбаюсь в ответ, хотя на душе скребут кошки, и я все еще чувствую прикосновение твоей руки. Но больше я не оборачиваюсь, и делаю все, чтобы не прислушиваться к твоим шагам. Протягиваю руку к лицу Рудольфуса, глажу его по щеке, второй же рукой нахожу его ладонь, и чувствую, как он слабо ее сжимает. И стараюсь больше не думать. Не видеть. Не слышать. Натянутая улыбка через миг становится более непринужденной и широкой, но мне приходится сделать над собой усилие, чтобы она не погасла, когда я слышу звук открывающейся двери. Всего на миг поднимаю взгляд – ты стоишь у двери, и в тот момент едва заметно качаешь головой. Затем разворачиваешься и закрываешь двери в палату с другой стороны. Это первый раз, когда ты уходишь первой. Это первый раз, когда ты не смотришь мне вслед. Должно ли это что-то значить?