I'm through with playing by the rules of someone else's game
Ты никогда не любила сжигать мосты. Обычно это была моя прерогатива – я всегда шла до конца, даже если осознавала, что мои старания не приведут к нужному результату. Иногда мне кажется, что ты об этом знала – каждую секунду, воскрешая в мыслях мой образ, уже и не пытаясь от него избавиться, ты понимала, что все мои попытки чего-то достичь жалкие и безнадежные. А, возможно, об этом даже знала и я, но была слишком гордой для того, чтобы признать, ведь для меня всегда имело значение лишь действие. Но что имело значение для тебя? Мне хотелось знать ответ на этот вопрос, пожалуй, больше чем на какой-либо другой, но, видимо, у меня никогда не хватало духу задать его даже самой себе. Я бы спросила сейчас, но, похоже, в этом уже нет никакого смысла, так ведь? То, что ты идешь по этой безлюдной дороге, чуть щуришь глаза от яркого заходящего солнца и нервно держишься руками за шлейку сумки – это и есть ответ. Твои шаги неспешные, почти острожные, и кому-то может показаться, что еще миг, и ты остановишься, засомневаешься и повернешь назад, убежишь, не оглядываясь, и больше никогда сюда не вернешься. Кому-то может показаться, но только не мне – я слишком хорошо тебя знаю. Ведь ты всегда идешь до конца, никогда не сворачиваешь с начатого пути, пусть со стороны все выглядит совершенно иначе. С каждым шагом ты двигаешься все медленнее, смотришь под ноги, старательно обходишь лужи и островки грязи –недавно здесь прошел дождь. Воздух в этом месте наполнен запахами прелой листвы, влажной земли и мокрой древесины – пахнет октябрем. Знаешь, он всегда у меня ассоциировался с тобой. Возможно, по этой причине я когда-то особо возненавидела осень и старалась в эту пору года спрятаться подальше от всего мира, слиться со стенами поместья и ничего не видеть, не слышать, не дышать. Но именно осенью ты чаще всего приходила ко мне – и наяву, и во сне. Я никогда тебя не звала, но разве тебя когда-нибудь волновали такие мелочи? Вот и сейчас не волнуют – ты упорно идешь ко мне, не оглядываясь, погруженная в свои мысли. Твое лицо сосредоточено, брови чуть сошлись у переносицы, губы сжаты в тонкую линию. О чем ты думаешь, дорогая? Что тебя так тревожит? Поднимается ветер, теребит пестрые ветки деревьев, и прямо на тебя сыпется дождь осенних листьев – красных, золотых, оранжевых. Это как будто бы возвращает тебя в далекое прошлое, когда мы часами гуляли по осеннему Запретному лесу, я смеялась с твоих вязаных вещей, а ты отвешивала язвительные комментарии насчет моего романа с Лестрейнджем. Но теперь у тебя нет красной вязаной шапки, а мой школьный роман давно перестал быть чем-то удивительным. Сейчас твою шею закрывает шелковый серый шарф, а светлые волосы собраны в простую, но строгую прическу. Раньше ты лишь пыталась выглядеть строгой, на самом же деле в тебе то и дело проскальзывала ребячливая и улыбчивая девчонка, теперь же… пожалуй, ты идеально преуспела в ношении масок. Ты подходишь к кованой калитке и на несколько мгновений замираешь, словно бы задумавшись – идти дальше или нет? Впрочем, спустя мгновение ты пытаешься открыть для себя проход, и это оказывается не так просто, как выглядело на первый взгляд. Калитка впала в землю, обросла плетущимися растениями, и тебе приходится достать волшебную палочку, чтобы разрезать толстые стебли. Но прежде чем произнести заклинание, ты опасливо смотришь по сторонам – конечно, а вдруг где-нибудь поблизости окажется случайно забредший маггл? Ты всегда была осторожной, во всем. Пожалуй, кроме того, что касалось меня, но это ведь осталось в далеком прошлом. Когда ты, наконец, справляешься с калиткой и ступаешь на узкую, спрятавшуюся за опавшей листвой дорожку, снова дует ветер. Снова окутывает тебя волной опадающих листьев, а ты не обращаешь на это внимания – даже на то, как один небольшой листок падает в капюшон твоей мантии. Где же твоя тяга к извечной аккуратности? Или ты просто боишься испортить очередной красивый момент лишними действиями? Вот на этом моменте я бы закатила глаза. Зачем тебе это, Меда? Зачем тебе весь этот фарс? Зачем эта игра? Да, именно игра, дорогая, ведь все, что ты ни делаешь – это все только хорошо поставленное представление. Мне всегда хотелось знать, кто же его зрители, но, теперь и этот вопрос останется нерешенным. Если бы я смотрела на тебя, то в моем взгляде читалось отвращение, а возможно, немного торжества. Ведь, пожалуй, мне таки удалось то, чего я так хотела в глубине души – ты навсегда осталась привязанной ко мне. Ты слишком привыкла к этой игре, и даже теперь, когда в ней нет никакого смысла, делаешь очередную ставку. Но для чего, милая моя? И об этом я тоже не узнаю. Ты выглядишь потерянной. В какой-то момент останавливаешься на развилке двух дорог, смотришь по сторонам, словно бы здесь может быть кто-то еще кроме тебя. Какая несусветная глупость! Кому может быть интересно это место? Ведь, судя по разросшемуся терновнику, горам опавших листьев и нагромождениям покрытых мхом камней сюда слишком редко ступает нога человека. А если и ступает, то осторожно, украдкой, почти воровато, словно бы боясь нарушить царящий вокруг спокойный уклад. Ты идешь именно так — шаги слишком легкие, слишком тихие, словно бы какая-то сила сковывает тебя, не давая воли твоей привычной уверенности. Я бы могла удивиться. А после в очередной раз удивить тебя. Но больше я ничего не могу. Хотя, знаешь, милая, я этому рада. Я больше всего на свете рада тому, что у тебя больше нет меня, и ты это знаешь. Ведь это единственное, что ты никак не могла проконтролировать. Но, несмотря ни на что, я все равно жду тебя. Знаешь, дорогая, теперь мне спокойно. Наконец-то я узнала, что это такое – мир и тишина. Здесь хорошо, пахнет осенью, свежестью и малиновыми духами – как тогда, когда я невзначай обнимала тебя, утыкаясь носом в твою шею, а ты судорожно выдыхала. Сначала я поражалась твоей реакции, позже она стала меня заводить, а в итоге я готова была тебя за нее убить. Чем дальше ты идешь, тем труднее пробираться сквозь деревья, поросшие мхом каменные глыбы и разросшиеся кустарники, но, кажется, каждый шаг только прибавляет тебе уверенности. Раздвигаешь руками ветки, убираешь с лица налипшую паутину, чуть морщишься, поддерживаешь полы мантии. Наверное, в этот момент я залюбовалась бы тобой. Когда ты доходишь до цели, твоя обувь испачкана грязью, прическа растрепалась, и в волосах застрял небольшой красный лист. Ты не видишь его, а если бы его увидела я, то убрала бы, а после не сдержалась, и стала тебя целовать – долго, напористо, до тех пор, пока у нас обеих не закончится воздух. Как давно я уже этого не делала? И когда ты в последний раз думала об этом – сегодня ночью, или всего пару часов назад, когда решилась на это сумасшедшее путешествие? Я жду тебя под покрывалом из листьев клена, дорожной пыли и каменных глыб. Ты видишь меня, но медлишь. Лишь здесь, наедине с самой собой даешь волю своей слабости, наконец, снимаешь маску бесконечной решительности и становишься ею, мой маленькой милой Медой. Я бы усмехнулась, непременно отвесила бы по этому поводу какой-нибудь комментарий, а после без лишних слов прижала тебя к себе. Знаю же, ты это любила. Но что я могу сделать сейчас? Пожалуй, лишь безмолвно поприветствовать тебя, но ты всегда слышала меня без слов. Ты подходишь, ближе, еще на шаг, и делаешь над собой явное усилие, чтобы протянуть руку и стряхнуть с камня ворох листвы. Она с шуршанием взмывает в воздух, начинает медленно опускаться на землю, а ты вздрагиваешь. Я снова бы тебя обняла – если бы могла. Ничего, дорогая Меда, ты всегда прекрасно жила без этого. Твое лицо выглядит знакомо строгим и бесстрастным, когда ты вчитываешься в надпись. «Беллатрикс Друэлла Лестрейндж. 10.11.1951 – 2.05.1998», гласит она. Все так и должно было закончиться, скажешь ты. Я даже не удивляюсь, когда твое лицо перекашивает гримаса ненависти. Кажется, я совершенно позабыла о том факте, что теперь я для тебя не только ненавистная сумасшедшая сестрица, но и убийца твоей дочери. Но что ты думала, моя родная? Я не бросаю слов на ветер – я обещала, что ты останешься одна, так оно и случилось. Почти как я тогда, когда пряталась по углам старого устрашающего поместья, кусала ладони, чтобы заглушить крики и сбивала в кровь кулаки, чтобы затмить физической болью душевную. А сходила ли с ума от боли ты, Меда? Не стоит и сомневаться. И что больше способствовало твоему безумию – смерть твоей дочери или ее смерть от моей руки? Одним махом двух зайцев – я как всегда преуспела в причинении боли. Небольшая каменная скамейка спрятана под ворохом кленовых листьев, и тебе приходится воспользоваться волшебной палочкой, чтобы смести их на землю. Ты садишься лицом к моей могиле, смотришь на нее, но, кажется, ничего не видишь перед собой – ты слишком погружена в свои мысли. О чем ты думаешь, родная? О том, как меня ненавидишь, о том, как я разрушила твою семью? Или о том, как я разрушила твою жизнь? Мы обе постарались, моя дорогая, мы обе шли до конца. Где-то позади тебя возвышаются старые статуи каких-то давно забытых Лестрейнджей, с каждой секундой их тени становятся все длиннее – солнце идет на убыль, кладбище постепенно накрывают сумерки. А ты все сидишь, смотришь перед собой, и случайному прохожему, наверное, может показаться, что ты всего лишь одна из безликих статуй над надгробным камнем. В какой-то миг ты тянешь руки к надгробию, словно бы на его месте нахожусь я, и ты хочешь прикоснуться, но в последний момент резко одергиваешь их, прячешь ладони в рукавах, кусаешь губы. А спустя какое-то время ты вздрагиваешь, когда тишину пронизывает звук ломающейся ветки. Твоя рука непроизвольно тянется к волшебной палочке, ты смотришь по сторонам, и, кажется, в любой момент готова подняться на ноги и пойти в атаку. Но поблизости никого нет, лишь колышутся ветки кустов от небольшого порыва ветра. Ты уходишь только тогда, когда полностью темнеет. Касаешься кончиками пальцев имени на моем надгробии, что-то шепчешь и бредешь прочь. В какой-то миг может почудиться, что ты не хочешь уходить – такими вымученными выглядят твои шаги, но ведь на самом деле тебе есть ради кого жить, ради кого собирать осколки того, что больше не сбудется никогда. Но я не прощаюсь, милая Меда, я буду тебя ждать, как ждала всегда. Что мне еще остается?Too late for second-guessing
Запах хризантем преследует тебя повсюду, где бы ты ни находилась. В кабинете главы клиники святого Мунго, который теперь по праву считается твоим, в детской спальне Тедди Люпина или пустых комнатах домика в Ирландии, ставшего теперь твоей собственностью. Ты срываешь эти цветы, когда приходишь ко мне, все вокруг пропитывается их пряным запахом, а любые попытки его вывести оказываются тщетными. В какой-то момент ты плюешь на это, и спустя несколько дней кладешь на мое надгробие три хризантемы. А когда какие-то неизвестные силы снова заставляют тебя перенестись в ирландское имение, ты ставишь букет этих цветов на подоконник нашей старой комнаты. Когда ты узнала, что это место я оставила тебе в наследство, у тебя было самое бесстрастное лицо и сухие глаза. Только держала в руках пергамент с моей подписью, где не было ничего, кроме нескольких официальных фраз, и покинула Гринготтс с гордо поднятой головой и совершенно спокойным лицом. Ты плакала тогда, когда пила вино в темной гостиной твоей новой собственности, когда разбивала зеркало в углу нашей с тобой комнаты и проклинала мое имя. Ты плакала, когда просыпалась среди осколков и смятых простыней и бежала из этого проклятого дома, не в силах понять, почему я не отпускаю тебя даже после своей смерти. Но когда ты приходишь ко мне, ты не роняешь ни единой слезинки. Порой ты ломаешься, и на твоем лице отражается целая гамма эмоций – от ненависти и отвращения до нескончаемой боли, которую ты сама была бы рада как можно скорее отпустить. Тогда ты закрываешь лицо руками, трясешь головой, жмуришься, а после снова оказываешься бесстрастной и чужой Андромедой. Если бы непонятные звуки из глубин зарослей не заставляли тебя вздрагивать, ты была бы такой же неподвижной, как стоящие вокруг тебя каменные ангелы. Наверное, поэтому твоя рука постоянно находится в кармане – держится за волшебную палочку, а ты слишком часто вскакиваешь на ноги, глядя по сторонам. Когда ты шла ко мне уже по давно изведанному маршруту, по протоптанной тропинке, то упорно убеждала себя в том, что это лишь шум ветра так похож на звуки отдаленных шагов. Но когда ты оборачивалась, то видела только пустынные дорожки и одинокие могилы. Кто бы еще здесь мог быть? Ведь здесь только мы с тобой, моя дорогая Меда. Но когда ты подходишь к месту, недавно опавшие листья тебе кажутся смятыми, а аромат хризантем смешивается с еще каким-то незнакомым запахом. Ты выглядишь задумчивой всего несколько мгновений, после чего чуть трясешь головой, словно отгоняя от себя неприятное наваждение, и усаживаешься на скамейку. Смотришь в пустоту, пытаешься расслабиться, но отчего-то каждую секунду тебе хочется осмотреться, и в какой-то момент ты не сдерживаешься. Выхватываешься волшебную палочку, поднимаешься на ноги, и, кажется, еще миг, и ты станешь в боевую стойку. Тебе наверняка хочется крикнуть, спросить, кто здесь – ведь ты чувствуешь, что не одна, но что-то как будто не позволяет тебе подать голос. Ты надеешься, что это всего лишь какая-то птица или случайно забредший зверек, но что-то подсказывает, что это не так. Я бы посмеялась над тобой, пусть и в душе одобрила подобные меры предосторожности. Но что мне удивляться – ведь ты человек, который прошел войну, и знаешь, что лучше убедиться в безопасности, чем попасть в ловушку. Пусть даже это лишь послевоенный синдром. Когда ты не получаешь ответа на свои действия, возвращаешься к скамейке и снова расслабляешься, то опять слышится звук треснувшей ветки. На этот раз ты убеждена в том, что рядом с тобой кто-то есть, и решительно поднимаешься на ноги с волшебной палочкой наготове. — Хватит уже играть в прятки, — твой голос звучит устало, в нем нет ни капли угрозы. А еще он дрожит, и, кажется, это первый раз, когда ты заговорила в этом месте. А он не заставляет себя ждать. Выходит из-за деревьев, шумно ступает по ковру влажных листьев и смотрит на тебя так, как будто бы вы давным-давно договорились о встрече. Он изменился до неузнаваемости, но, конечно же, ты его узнаешь. Ты помнишь его улыбчивым и непоседливым мальчишкой, помнишь настырным и пижонистым ловеласом, помнишь жестоким и отчаянным приспешником Лорда. Но сейчас ты видишь уставшего, постаревшего и почти безразличного ко всему человека. Впрочем, нет, не человека – лишь его подобие. Отводишь взгляд, сморишь в ворот его потрепанной мантии, но никак не в лицо – лишь бы не видеть эти пустые глаза, в которых затаилась капелька безумия. Ведь ты знаешь, в глубине твоего взгляда прячется точно такая же. — Лестрейндж, — зачем-то говоришь ты, а после морщишься, словно бы звучание этой фамилии причиняет тебе боль. Видимо, так оно и есть. А он зачем-то кивает. Ты видишь, что его руки пусты, и вопреки всем доводам разума опускаешь волшебную палочку. Конечно, ты знала, что он на свободе, ты, как и все население Магической Британии, внимательно следишь за новостями «Ежедневного Пророка», то и дело сообщающем неясные вести о передвижениях беглых Пожирателей Смерти. И даже знаешь о смертях некоторых авроров, пытающихся отыскать этих преступников. Но отчего-то сейчас у тебя нет никакого инстинкта самосохранения. Неужто ты отчаялась, Андромеда? Рудольфус проходит мимо тебя, а ты не оборачиваешься, вообще не шевелишься; так и замерла в оцепенении, с зажатой в руке волшебной палочкой, словно бы кто-то наложил на тебя невербальный Петрификус. Ты приходишь в себя, когда до твоего носа доносится запах сигаретного дыма. Оборачиваешься, почти удивленно смотришь на Лестрейнджа – мол, с каких пор такой волшебник, как он пользуется изобретением презренных магглов? Но когда мужчина никак не реагирует на твои вскинутые брови, а его лицо выражает только странную задумчивость, ты отводишь взгляд, а еще спустя мгновение возвращаешься на скамейку, садишься рядом. А потом сама не понимаешь, как в твоих руках тоже оказывается сигарета. Ты не смотришь на Лестрейнджа, смотришь в пустоту, и не чувствуешь на себе его взгляда. Будь я рядом, я бы непременно посмеялась над этой картиной. Она кажется донельзя нелепой, но в то же время самой правильной – как будто бы когда-нибудь так и должно было случиться. — Вызовешь авроров? – его голос хриплый, тихий, не живой, с каплей отчаянной иронии, но ты не помнишь, каким он должен быть. С чего бы тебе помнить? Дергаешь плечом. Усмехаешься. А он понимает. Конечно же, ты не можешь не задуматься о том, знал ли он что-нибудь, и это, видимо, навсегда останется для тебя загадкой. Ты ведь даже не подозреваешь, что если бы Рудольфус узнал хоть каплю правды, то тебя бы уже давным-давно не было в живых. Чувствовала ли я себя виноватой? Я бы сказала, что ни на мгновение. Наверное, ты в глубине души знаешь, что была частью меня, а я частью тебя, и пусть я больше не могу к тебе прикоснуться и сказать очередную колкость, но ты чувствуешь меня. Ведь я никуда от тебя не уйду. Возможно, это чувствует и Рудольфус. Ты не приходишь сюда две недели. Листья полностью успевают облететь с деревьев, заметя собой все тропинки и дорожки, полностью засыпав позабытые могилы. Последние несколько дней шел дождь, поэтому воздух пропитан влагой, и от этого твои волосы слегка вьются. Если бы не их цвет, ты была бы особенно похожа на меня. Это не ускользает от Рудольфуса – когда ты появляешься в поле его зрения, он заметно напрягается, но тебя это мало волнует. Впрочем, тебя теперь не волнует почти ничего. На моей могиле нет ни единого опавшего листа, зато лежат хризантема и лилия. Рудольфус всегда почему-то дарил мне лилии, а иногда даже украшал ими мои волосы. Я смотрела на него со снисхождением и качала головой, но в глубине души мне это необъяснимо нравилось. Мне вообще нравилось многое из того, что он делал, но я ненавидела разговаривать об этом с тобой. А ты в какой-то момент перестала спрашивать – поняла, что все более чем серьезно? Пусть так. Но ты ведь слишком хорошо помнишь, как я пришла к тебе в Хогвартс спустя несколько дней после свадьбы, до того как отправиться в свадебное путешествие. Тогда ты отчаянно цеплялась за меня, истекала ядом, впивалась ногтями в мою спину и трахала меня так, как никогда прежде. Я множество раз пыталась уйти, но ты даже не слышала моих слов и не отпускала до тех пор, пока безумие не выпило из тебя последние силы, сделав равнодушной ко всему на свете. Ты ревновала, моя милая? Узнай я об этом, моему изумлению не было бы предела. Твои волосы отросли на несколько дюймов, а ты все никак не покрасишь их снова, и теперь у корней они насыщенного темно-каштанового цвета, только кое-где виднеются тонкие седые волоски. Наверное, поэтому Рудольфус несколько минут смотрит на тебя так, как будто бы увидел призрака. Он даже пытается встать со скамейки, но его движения слишком вялые, и он тут же валится обратно на скамейку, а еще через мгновение ты понимаешь – он чертовски пьян. Некоторое время ты медлишь, но после все же садишься рядом с Лестрейнджем, смотришь на него снизу вверх. Он устремил взгляд в одну точку, но выглядит как обычно — черная наглухо застегнутая мантия, растрепанные поседевшие волосы, задумчивое лицо. В какой-то момент тебе снова видится улыбчивый мальчишка, так упорно увивающийся за мной, и ты почти недоумеваешь – что делает здесь этот старик с пустым взглядом? Твой взгляд падает на его руки, и ты видишь на них еще свежие красные пятна. Кровь, кончено же. Странным образом тебя это не пугает, тебе даже не хочется отодвинуться. Ты лишь невпопад думаешь о том, будет ли на утро статья о новом убийстве или Министерство, как всегда, решит умолчать об очередном важном происшествии. Впрочем, тебя это никак не касается – по крайней мере, сейчас. Обо всем думать завтра, только завтра – так ты твердишь себе каждый день этой проклятой осени. Ты ведь помнишь, что я жила именно по такому принципу – все нужные или ненужные мысли откладывала на завтра, пока все само по себе не забывалось. Возможно, поэтому я прожила так долго? Вы с Рудольфусом почти никогда не разговариваете, но стали неизменными спутниками на коротком пути ко мне. Ты не знаешь, где он проводит все свое время, где скрывается от авроров и как часто приходит сюда. Иногда же тебе кажется, что это место стало его новым домом, ведь каждый раз, когда ты приходишь сюда, рано или поздно он оказывается рядом. Порой ты видишь на его руках кровь, иногда он едва держится на ногах от алкоголя, но чаще всего вы молча курите, не глядя друг на друга, но при этом чувствуя странное единение. А в один из вечеров он не может усидеть на скамейке, заваливается на бок и бормочет неразборчивые ругательства. Несколько секунд ты думаешь, что на этот раз Лестрейндж упился намного сильнее обычного, но, видя его бледное лицо и гримасу боли, ты понимаешь, что не в огневиски дело. Когда ты отодвигаешь ворот мантии Рудольфуса, то чувствуешь, что ткань пропитана кровью. Левая часть рубашки полностью стала багрового цвета, и ты разрываешь ткань, чтобы увидеть глубокую рану от пореза на плече. Следующие полчаса ты возишься с заживляющими заклинаниямии крововосстанавливающими зельями, которые, как бывалый колдомедик и участница войны по привычке носишь в своей сумке. Вскоре Рудольфус сидит рядом с тобой на скамейке, курит, и кажется, вы оба забыли о том, что ты только что спасла ему жизнь. А после ночью я прихожу к тебе во сне, обнимаю сзади, прижимаюсь щекой к щеке, и шепчу на ухо: «Спасибо». Ты не хочешь меня отпускать, цепляешься за одежду, спрашиваешь, сколько же это будет продолжаться, в твоих глазах слезы, а я почему-то не улыбаюсь. Целую, утешительно глажу по голове и обещаю снова вернуться. Исчезаю вместе с рассветом и с лепетом ворвавшегося в твою спальню маленького Тедди – его пора кормить, одевать и отводить к крестному, ведь тебе предстоит очередной день в клинике, а закончится он снова рядом со мной. Днем «Ежедневный Пророк» приводит список жертв вчерашних беспорядков в Косом Переулке, и среди них значится Артур Уизли. Но сидя на кладбище рядом с Рудольфусом, ты ничего не говоришь. «Кровь за кровь», думаешь ты, и эта фраза не вызывает в тебе никаких эмоций.Well, if that's love, it comes at much too high a cost
Ты никогда не следила за временем. Я всегда удивлялась – как у тебя получается быть такой точной и пунктуальной, несмотря на то, что на твоей руке никогда не было часов. Я никогда тебя не ждала – ты приходила минута в минуту, даже если я появлялась значительно раньше. Мне всегда хотелось спросить, почему так, но это ведь значило показать тебе свою озабоченность тобой. — Расслабься, родная, — шептала ты, а я никак не могла понять, к чему это относится. Хотелось схватить тебя за плечи, хорошенько встряхнуть и заставить, наконец, показать хоть что-то. Но я только вызывающе усмехалась. Твои поцелуи мне говорили слишком много, но я не слышала. Уходила первой, не придавая значения ничему, пока не стало слишком поздно. «Слишком поздно» — это сейчас вся твоя жизнь. В какой-то момент она превращается в одну сплошную осень. Год идет за годом, осень за осенью, и ты теряешься в их числе. Все вокруг состоит из желтых листьев, запаха хризантем и тяжелого серого неба. С первым запахом сентября ты оставляешь все свои дела и возвращаешься ко мне, и даже не стоит сомневаться в том, что ты придешь, стряхнешь листья с надгробия, и будешь сидеть в тишине до тех пор, пока не станет темнеть. Возможно, в какой-то момент к тебе присоединится Рудольфус – как всегда, ничего не говоря, дымя сигаретой и понимая тебя без лишних слов. В последнее время я все чаще прихожу к тебе во снах. Подобное случалось и раньше, и тогда ты ходила сама не своя, становясь с окружающими все более резкой и беспардонной. Ты хорошо помнишь, как однажды при случайно встрече Нарцисса заметила, что ты все больше становишься похожей на меня, и почему-то эти слова слишком сильно въелись в твою память. Время от времени аппарируешь в Ирландию, наводишь порядок в старом нежилом доме – вытираешь пыль, снимаешь паутину, убираешь листья с подъездной дорожки и протираешь окна, а после варишь глинтвейн и пьешь его, сидя на своей кровати в спальне на втором этаже. Тебе снятся сны о нас – как мы занимаемся здесь любовью, как ты не хочешь меня отпускать, как я пытаюсь тебя убить, но в итоге у меня все равно ничего не получается. Эти сны становятся настолько частыми и яркими, что ты уже не различаешь, что же это – видения или воспоминания. Осень проходит за осенью, но тебе все кажется, что время остановилось. Тедди шлет тебе письма из Хогвартса, а ты хранишь их в выдвижном ящике стола. И никто не знает, что под двойным дном хранится мое старое завещание и пара старых сережек – ты взяла их у меня еще на шестом курсе и так и не отдала. Порой ты вынимаешь их и рассматриваешь мерцающие на солнце капли изумрудов, а после снова прячешь в дальний угол и отправляешься жить дальше. А в некоторые моменты тебе кажется, что я наблюдаю за тобой, и со временем ты свыкаешься с этими ощущениями, а после принимаешь как неотъемлемую часть себя. — И что на этот раз, Белла? – устало спрашиваешь ты в пустоту, гася свечи в спальне и устраиваясь на своей слишком широкой кровати. Тишину нарушает только тиканье часов, отдаленный шум дождя за окном и редкий треск догорающих дров в камине. В комнате пахнет вином и корицей, а в уголках твоих глаз собираются необъяснимые слезы. — Как всегда, только я, — отвечаю я чуть позже, тогда, когда ты засыпаешь. Я опускаюсь рядом с тобой на кровать, обнимаю тебя со спины и утыкаюсь носом в затылок. Ты жмуришься, нащупываешь в темноте мою руку, сжимаешь ее что есть силы, но я не чувствую боли, а ведь должна. Ты молчишь, стискиваешь зубы, слезы текут по щекам, но ты не всхлипываешь. Ты вообще никогда не всхлипывала. Когда-то я пыталась вспомнить, как ты плакала, но таких случаев было слишком мало – даже в детстве, упав, поранившись или обидевшись на мальчишек, ты молча глотала слезы и упорно сдерживала рыдания. Почти как я. Я, как и тогда, тянусь к твоим щекам, целую влажные дорожки, а ты сильнее сжимаешь мои руки, и я улыбаюсь – ты знаешь, утром я исчезну. Наверное, поэтому ты поворачиваешься ко мне, прижимаешься, цепляешься руками за волосы, оттягиваешь их, и если бы я могла, то задохнулась от боли. Но я лишь реагирую на твои прикосновения, обнимаю и ничего не говорю, когда ты отчаянно целуешь мое лицо. Я ведь и не должна ничего говорить, и, если бы я могла, то плакала бы вместе с тобой. — Белла, Белла, Белла… — шепчешь ты, а я прикрываю твой рот ладонью, и тебе приходится замолчать. Тебе ведь совершенно не нравится это отчаяние, так ведь? Ты ненавидишь быть слабой, моя Андромеда, но ничего не можешь с собой поделать. Я столько лет мечтала тебя сломать, и что же теперь? Теперь я могла бы понять, что моя родная милая Меда была всегда, стоило мне только прикоснуться к тебе, она не исчезала никуда и никогда – несмотря на мой брак с Лестрейнджем, несмотря на твой побег с Тонксом, несмотря на нашу надуманную ненависть друг к другу. Сейчас я могу только гладить тебя по волосам, целовать щеки, а после позволить тебе отчаянно сдирать с себя одежду, прикасаться к моему телу, шептать неразборчивый бред, и извиваться от твоих поцелуев и ласок. — Чего ты добиваешься, Меда? – спрашиваю я, когда ты сдираешь с меня последний предмет нижнего белья, прижимаешься крепче и обхватываешь ногами. Убираю назад твои волосы – они в который раз отросли, и, кажется, ты больше не собираешься красить их в светлый цвет. — Ты нужна мне, — говоришь ты. Смотришь на меня, жадно, отчаянно, вжимаешь пальцы в плечи, впиваешься ногтями в кожу и даже чувствуешь, как из ранок вытекает теплая кровь. Она струится по моей спине, но я не обращаю на это внимание. Почему в твоих снах я никогда не чувствую боли? Зато чувствую то, как дрожит твое тело, как ты отчаянно меня хочешь, как тебя сводит с ума дрожь, как между ног становится мокро, и ты ничего не можешь поделать с отчаянным желанием. — Я знаю, милая, я все это знаю, — шепчу тебе на ухо, касаюсь языком мочки, а после легонько целую шею. Ты выгибаешься, садишься верхом на мое колено, трешься о него, а я чуть сгибаю его, чтобы по всей спальне разнесся твой протяжный стон. Ты поспешно стягиваешь с себя ночную рубашку, жмешься ко мне, соприкасаешься своей грудью с моей – конечно же, ты прекрасно помнишь, как мне это нравилось, а после коротко целуешь шею. — Пожалуйста, Беллс… Я без лишних слов проникаю в тебя, переворачиваю на спину, раздвигаю твои ноги, укладывая тебя в самую бесстыдную позу, ты только способствуешь этому. Целую твои бедра, касаюсь пальцами горячей влаги, резко двигаю в тебе пальцами, а ты шепчешь мое имя, словно сумасшедшая, жмуришься, комкаешь простынь, путаешь пальцы в моих волосах. Когда ты кончаешь, я слышу негромкие всхлипы и спешу обнять тебя, подмять под себя, прижать к себе. Я глажу тебя по щекам, целую подбородок, шею и ключицы, пока твое дыхание не выравнивается, а за окном не появляется крохотная, несмелая искра рассвета. Спустя несколько часов ты просыпаешься, запутавшись в одеяле и простынях, твое тело слегка ноет, между ног ощущение пережитого возбуждения, а внутри – удушающая пустота. Ты ходишь по дому, словно призрак, натираешь до блеска и без того идеально чистые поверхности, а если на миг прикрываешь глаза, то тут же видишь мой образ. Подобные наваждения случались и раньше, но тогда ты упорно игнорировала все свои порывы, с головой уходя в дела, в уборку и воспитание внука. Теперь дел становится все меньше: твой дом в пригороде Лондона сияет чистотой, а Тедди в последний раз уехал в Хогвартс. И тогда ты оставляешь все, из чего состоит твоя спокойная жизнь и снова отправляешься ко мне – идешь по заваленным листьям тропинкам, минуешь знакомые тебе ограды и оказываешься у ставшего таким привычным надгробного камня. — Что ты делаешь, Белла? Зачем? – зачем-то спрашиваешь ты, хоть и понимаешь, что не получишь ответа. Впрочем, очень скоро ты осознаешь, что уже давным-давно его знаешь. Как всегда – мы обе всегда знали слишком много, но никогда этого не принимали. Я ничего не делаю, моя родная любимая сестра. Вот сколько лет уже я лежу в могиле, наконец оставив тебя в покое и отделавшись от собственных наваждений. Но что же делаешь с собой ты, моя милая? У тебя могла быть почтенная старость, полная гордости за прекрасного внука и уважения всего волшебного мира за отданную дань колдомедицине, но что же ты? То и дело ловишь призрак давно умершей сумасшедшей сестры, становясь такой же безумной. Ты почти этого не скрываешь, да и от кого тебе прятаться? От моего образа, навещающего тебя во снах? Или от Рудольфуса, давным-давно ставшего безмолвным наблюдателем твоих безумий? Тебе уже просто все равно. Все могло бы измениться, когда ты снова бродишь по Ирландскому имению, пьешь глинтвейн и меняешь в вазе букет хризантем. Когда ты прикорнула, сидя в кресле у окна, и я снова сидела рядом с тобой – обнимая тебя за плечи, целуя в висок и перебирая пальцами твои тяжелые каштановые волосы, кое-где разреженные седыми прядями. Где-то там затихают последние отзвуки свадебной вечеринки – теперь твой маленький внук вырос, теперь у него есть его прекрасная Мари-Виктуар, а ты можешь в очередной раз спокойно выдохнуть. Ты рассказываешь об этом мне, положив голову на мое плечо, а я ничего не отвечаю, только улыбаюсь – так, как того хотела бы ты. Ты смотришь на меня и видишь уставшую женщину с проседью в волосах, худым лицом и слишком большими глазами, в которых больше эмоций, чем осмысленности. Неужели я запомнилась тебе именно такой, Меда? Сошедшей с ума от кошмаров Азкабана, вздрагивающей от резких звуков и мечтающей во что бы то ни стало тебе отомстить? И, постой, милая, запомнилась ли? Конечно, ты что-то чувствуешь. Возвращаешься сюда раз за разом и тебе кажется, что ты что-то потеряла. Ты рассматриваешь стены, пейзаж за окном и теряешься в своих снах, но не можешь уловить чего-то слишком важного. Ты думаешь, что это только твоя фантазия, ты прекрасно осознаешь, что сходишь с ума, что твоя жизнь протекает на фоне неизменных видений с моим участием, но также ничего не хочешь с этим делать. Возможно, кроме того, чтобы наконец-таки понять. — Что за дьявольщина, Лестрейндж? – выплевываешь ты. Ты почти раздражена, почти злишься, а когда снова видишь меня, не можешь сдержать своего испепеляющего взгляда. Как знакомо, Меда – я уже и забыла, что ты можешь такой быть. Твой гнев проходит также быстро, как и всегда, когда я рядом – разве ты могла злиться на меня, когда я оказывалась слишком близко? — А ты вспомни, — тебе нравится, когда я тебя обнимаю, нравится находиться в этом плену, чувствовать мое дыхание – ведь тогда я кажусь тебе такой живой и настоящей. – Ты должна все помнить. И ты помнишь – твоя душа помнит. Каждую секунду того, что происходило в этой комнате, каждое мое слово, каждый взгляд, каждое прикосновение. Ты откидываешься на спинку кресла, прикрываешь глаза, медленно выдыхаешь, а в твоем сознании появляется картина за картиной. Я могла бы удивиться тому, как долго ты все понимала, как долго шла к ответам, ведь я не самый лучший мастер Обливиэйта – мне всегда с большим трудом давались ментальные заклинания. Или ты просто не хотела этого вспоминать? Твои видения становятся реже, но иногда ты настолько скучаешь по своим снам, что я не могу тебя не навещать. Ровно как и ты не можешь не приходить туда, откуда я больше никогда не исчезну. Это место стало для тебя своеобразным храмом, единственным, где ты можешь чувствовать себя спокойно, где тебя ничего не тревожит. Ты сидишь на скамейке часами, так, словно бы чего-то ждешь, но сама никак не можешь понять, чего именно. Когда ты приходишь ко мне снова, то тебе кажется, будто бы это на самом деле. — Все-таки, ты никогда не переставала быть стервой, Лестрейндж, — шепчешь ты, но в твоем голосе нет ни злости, ни ненависти. Твои губы медленно расплываются в улыбке – мягкой, спокойной, легкой. Впервые с того беззаботного времени, когда мы с тобой прятались по темным углам Хогвартса и с заговорщицким видом воровали друг у друга поцелуи. Впервые с того времени ты понимаешь, что наконец находишься там, где должна быть. И именно с этой улыбкой тебя находит Рудольфус. Ты сидишь на скамейке, прислонившись спиной к старой бесформенной статуе, твои глаза невидяще смотрят в пустоту, а в ушах сияют те самые изумрудные серьги. На твое лицо падает лунный свет, а седые пряди в твоих волосах словно бы наливаются серебром. Кажется, еще мгновение, и ты очнешься от своего оцепенения, посмотришь на Лестрейнджа так, словно бы знаешь больше, чем знает он, и снова предашься угрюмому молчанию. Но нет, больше ты не пошевелишься никогда, но твоя улыбка говорит намного больше, чем можно себе представить. Рудольфус кивает – так, словно бы ты что-то ему сказала, а после протягивает руку, чтобы закрыть тебе глаза. Музыкальное сопровождение Idina Menzel – Defying Gravity